Коль скоро "гражданское общество" подразумевает определенное объединение людей, являющихся или ставших "союзниками" в деле защиты своих интересов, может возникнуть вопрос: "против кого объединяемся?". Кто этот "враг", или, по крайней мере, "соперник", угрожающий интересам "гражданского общества", наличию которого оно само обязано своим рождением. Исследование возникающей дихотомии "союзника" и "врага" достигло "научного уровня" только во второй половине ХХ века с развитием теории игр и осознанием "объективных предпосылок" распада коллективного поведения на "кооперативное" и "конкурентное". До этого попытки проанализировать данный вопрос носили большей частью спекулятивный и идеологически-ангажированный характер.

Так, в 1927 году в Германии была опубликована статья Карла Шмитта "Понятие политического", где он касается, в частности, и вопроса возникновения политического "воинственного" противостояния. Для Шмитта свойство "быть политическим врагом" есть свойство "метафизическое". Вскоре найдя применение своим рассуждениям, Шмитт на открытии в 1936 году конгресса "Еврейство в науке о праве" докладывает: "Все, что фюрер говорит о еврейской диалектике, мы должны вновь и вновь твердить себе и нашим студентам, дабы избежать величайшей опасности, заключенной во все новых маскировках и увертках. Одного только эмоционального антисемитизма здесь недостаточно; нужна основанная на познании уверенность. ... Расовому учению мы обязаны знанием различия между евреями и всеми остальными народами". Нацистский философ даже предложил отмечать книги, написанные евреями, звездой Давида, чтобы было видно, что книги написал "враг".

Итак, метафизический "враг человеческого рода" был найден довольно скоро. Впрочем, очень скоро и сам Шмитт на своей собственной шкуре почувствовал сомнительные "достоинства" своего академического подхода: в 1938 году он, стоявший у самого достижения цели стать ведущим юристом и теоретиком-государствоведом Третьего Рейха, сам подвергся нападкам газеты СС "Черный корпус" и был репрессирован. "Шмитт только маскируется. Он - не "свой", он - переодетый "враг", - так писали в публичном доносе завистники, успевшие отлично усвоить всю демагогическую силу шмиттовского учения о "враге".

Ошибка Шмитта, видимо, в том, что он боролся за идейную легитимацию мира, где роли распределены раз и навсегда и превращение "врага" в "союзника" невозможно. Судьба посмеялась и над философом, и над Германией: впоследствии его книги в кругу интеллектуалов третировались точно так же, как он предлагал третировать книги еврейских авторов, а в роли "врага цивилизации" на какое-то время оказалось само немецкое государство.

С практической точки зрения важным выводом представляется крах самого принципа восприятия "политического врага" - объекта весьма условного - в качестве завершенного "метафизического" объекта. Например, анализируя политическую реальность, "сваливать в кучу" всех мусульман (евреев, христиан) порочно не потому, что аморально, а потому, что это приводит к дорогостоящим политическим ошибкам. Только слепой не увидит связь между шмиттовским пониманием врага и историческим поражением "германского проекта". Теория игр, как известно, видит вопрос иначе: не просто "друг" или "враг", а поведение "кооперативное" или "антагонистическое" - а тогда уж либо "друг", либо "враг". Распад поведения на "союзническое" и "неприятельское" в реальных условиях хотя и должен происходить неизбежно, происходит, однако, из борьбы за ограниченный запас ресурсов, а не из шмиттовской "возможности убийства".

Психология, в свою очередь, говорит об условиях возникновения доверия между людьми: длительность совместного времяпровождения (когда, собственно, и возникает комплекс узнавания "своего"), функционирование в различных коллективах: армейских, религиозных, спортивных и развлекательных, на работе и т.д., индивидуальная способность к ролевой игре "свой-чужой" и гибкость по отношению к смене ролей. Цивилизованный человек, под каким я понимаю "человека имперского", должен обладать достаточной способностью и к формированию устойчивого разделения на "своих" и "чужых", и к гибкому реагированию на изменение кооперативности других. Он является одновременным участником многих социальных "игр", в одних из которых он кому-то "друг", а в других - "соперник".

В то же время для человека "недоцивилизованного", под которым я понимаю "человека местечкового", характерна эмоциональная и интеллектуальная ригидность, в результате чего потенциальный "соперник-союзник" закрепляется в сознании как "образ врага". В крайнем варианте, сознание воспринимает с подозрением любого "другого", что делает поведение крайне вырожденным, уплощенным, асоциальным, выпадающим из парадигмы сотрудничества-конкуренции человеческого "муравейника". Такое политическое сознание не только видит окончательного "врага" там, где оставались шансы получить союзника, но и само закономерно становится врагом всех, "мировым изгоем". Психологические корни "гражданского общества", поддержавшего в свое время приход к власти нацизма, следует искать в подобной местечковости немецкого обывателя, до смерти напуганного силой и многочисленностью "варваров", уверовавшего в непреодолимую враждебность окружающего мира и в этой слепой вере отчаянно грозящего ему кулачком.

Итак, мы выяснили, что с точки зрения теории игр "гражданское общество" - это всего лишь "команда", набранная для защиты своих совершенно определенных интересов. Причем члены одной "команды" кооперируются, а с другой "командой" - конкурируют, или ведут себя антагонистически. Однако характер, возможности и границы кооперации, как и сама возможность появления влиятельных "команд", - определяется народной психологией и конкретными политическими реалиями. При этом отличие одного политического пространства от другого может обуславливаться разной конфигурацией центров силы и интересов, которая, в свою очередь, обуславливает иной, специфический и присущий только данному политическому пространству набор взаимных правил, взаимопониманий и всевозможных компромиссов. Эту совокупность можно было бы просто назвать закономерностями локально-политического и этим ограничиться, если бы появление каждого нового политического субъекта не являлось процессом скорее политического творчества, нежели политической закономерности.

Одной из наиболее устойчивых закономерностей в случае России является то, что политические рефлексы великороссов - это психология народа-государственника. Слишком трагична и навязчива вереница примеров того, как ослабление единого государства приводило к концу процветания и началу бедствий. Ничего подобного невозможно сказать о большинстве других народов, европейских в том числе, для которых "кантонизация", наличие свободных торговых городов, государственного дробления и т.д. вплоть до жизни в диаспоре - не были связаны с дилеммой выживания-гибели или процветания-упадка с такой определенностью.

Было бы чрезмерным сужением поля зрения утверждать, что такая особенность русской истории связана только лишь с "неумением" народа объединяться каким-либо иным способом, помимо государственного, для отстаивания своих интересов. Скорее, задачи выживания, которые вставали перед русскими на протяжении их истории, были непомерно сложны, слишком непосильны для решения их менее "глобальными" методами гражданской организации. Государство, отчужденное от общества и поставленное арбитром и "наемным полицейским" над свободными горожанами, как это было в Западной Европе, в России не сложилось просто потому, что в этом случае не выжило бы ни общество, ни государство. Определенная степень военного доминирования России по отношению к геополитическим соперникам в середине XIX и в середине XX века на короткий период давала надежду на формирование менее государственно-мобилизованного общества, но последующие периоды возникшего технического отставания эти надежды рассеивали. Таким образом, в России под "мобилизационным обществом" следует понимать не общество, мобилизованное государством, а общество, мобилизующееся на защиту своих собственных интересов при помощи государства.

Иными словами, главная часть "гражданского общества" в России - это центральная власть в сочетании с народными механизмами сохранения ее защитных по отношению к народу функций. Неспособность власти справиться со своей ролью превращает общество в революционную массу. Даже простой негативизм общества может оказаться для власти смертельным. Тогда в тот момент, когда особенно важно за власть заступиться, общество расступается и позволяет власть свалить. В этом случае имеет место молчаливое соучастие "гражданского общества" в деле смены власти путем неоказания неотложной помощи.

Итак - в России основная, мажоритарная, часть "гражданского общества" это центральная власть плюс неформальная система солидарности с ней, ее охраны, стихийной "опричнины". Кто относится к "мажоритарному обществу"? Всякий, кто понимает его интересы и готов встать на их неформальную защиту. Ни один формальный атрибут или механизм - национальность, гражданство, прописка - не позволяет определить "мажоритарное общество" корректно.

Наряду с "мажоритарным обществом" гражданские сообщества, созданные для защиты особых интересов определенных секторальных групп, также вполне мыслимы, но ассоциируются в основном с элементами "миноритарными". В России функционирование формального государственного механизма арбитража секторальных интересов возможно только до тех пор, пока ситуация не угрожает особому ведущему положению "мажоритарного общества". Можно сравнить данную ситуацию с израильской, где также существует активное неформальное объединение "правящего большинства" граждан, которое обеспокоено сохранением своего особого, "мажоритарного" положения. Это общество согласно вести игру по "демократическим правилам" только в том случае, если это не угрожает сложившемуся (в последнем случае - еврейскому) характеру государства, в котором оно видит своего главного защитника.

"Цивилизованное" гражданское общество в России - если только понимать под "цивилизованностью" кальку с западных институтов - невозможно в принципе, поскольку Россия не является калькой Запада. Впрочем, создается впечатление, что без некоторых сообществ, хорошо зарекомендовавших себя на Западе, процветания не добиться - например, без профсоюзов или организаций защиты прав потребителя. Создается, однако, впечатление, что общество найдет в себе желание построить эффективные профсоюзы только в том случае, если те не останутся нейтральными по отношению к "мажоритарному обществу". Опять же, если и возникают параллели с другими странами, то, скорее, с Израилем, где профсоюзы изначально были созданы в качестве орудия национального строительства в руках "мажоритарного общества".