Д. Галковский
Русская политика и русская философия

Русский простолюдин знает и любит родную природу.
В. Набоков. "Дар"

I (*)

Русское общественное мнение возникло в начале XIX века, вполне оформилось к его середине, продолжало существовать после 1917 г. в русской эмиграции и в рудиментарной, но все-таки имеющей быть форме наличествует даже в современной Эрэф. Однако способность русского общества к рациональной самооценке сформировалась только к началу XX в. и проявила себя лишь однажды - в знаменитых "Вехах". "Вехи" - единственный культурный манифест русской цивилизации, единственная согласованная акция представителей русской культуры, соединившая в себе новаторство, глубину постановки задач и блестящую литературную форму. Это достаточно замкнутое и автономное явление: что-то появилось в духовном мире России и сразу же погибло.

Вообще культура систематического мышления обладает большой степенью "заразности" и, раз возникнув, существует неопределенно долго. Плесень интеллектуального эгоизма необычайно цепка и быстро заполняет собой все поры филологической реальности. В интеллектуальной истории России мы имеем крайне РЕДКИЙ пример гибели философии. Эта "смертность", хрупкость, возможно, главная особенность русского мышления. Русская мысль, слабая и вторичная, была все-таки достаточно мощна, чтобы существовать, но, "посуществовав" немного, снова погасла в азиатской ночи. По крайней мере в этом есть определенный трагизм, который, может быть, явится достаточной компенсацией ее изначальной слабости. Внутренняя вялость мышления компенсируется внешней динамикой, процесс интеллектуального саморазвития - процессом социально навязанного разрушения. Подобное "единство места и времени" драмы отечественного самосознания дает ей некоторый сюжет. Здесь имеется возможность общей оценки, и в этом смысле можно говорить о некоторой "русской идее".


II

История "Вех" весьма необычна. Пожалуй, ни один документ такого масштаба и рода не имел столь парадоксальной судьбы. Всеобщее неприятие "Вех" со стороны современников производит фантастическое впечатление, особенно если учесть, что последующий ход исторических событий разжевал идеи философских эссе до полного неприличия басенной морали.

Очевидно, что в случае "Вех" речь шла не просто о недопонимании, о недостаточном уровне культуры читающей публики, а о разном менталитете авторов и читателей. Нельзя сказать, что русское общество оказалось не в состоянии прочесть это произведение (между прочим, написанное вполне доступным языком и в своей аргументации зачастую рассчитанное на уровень "развитого студента"). Нет, оно демонстративно отказалось это сделать, отвернувшись от "Вех", как от чего-то невыразимо гадкого, вызывающего почти физиологическое отвращение.

Интересно, что эта реакция была воспринята веховцами как личная неудача, и они вплоть до 1917 г. фактически прекратили критику интеллигенции. Это косвенно свидетельствует о том, что заявленный в "Вехах" тип мировоззрения был в значительной степени чужероден самим авторам. Сборник явился чем-то вроде прыжка выше головы, звездным часом, которым его авторы исчерпали свою интеллектуальную энергию. На это указывает и тот факт, что в "понятийном аппарате" сборника лишь весьма интуитивно и противоречиво проводится граница между интеллектуалами и интеллигентами, то есть между производителями идей и их популяризаторами и распространителями. А не видя всей глубины противоречий между небольшой группой творческих личностей и гораздо более широким слоем культурных посредников, авторы сборника, естественно, не смогли достаточно ясно определить собственную роль в духовной жизни общества и взять и выдержать сообразный этой роли тон.

Собственно, кому были адресованы "Вехи"? Если это был первый манифест зарождающегося САМОсознания нации, то его авторы могли апеллировать только к самим себе. К сожалению, сами веховцы этой проблемы просто не поняли. Что вопрос об адресации не был поставлен в самих "Вехах", еще объяснимо. Но авторы "Вех" не решили его для себя и после позорного и окончательного провала "русского общественного мнения". Авторы "Вех" сказали простым русским языком самоочевидную вещь: подлинную культуру и демократическое общество можно построить, только исходя из примата внутренней жизни личности, а не коллективизма русской интеллигенции, подчиняющей личностное начало нуждам и задачам бессодержательной "социальной жизни". Либеральная и демократическая общественность России ответила на это грязной демагогией. Это закономерно. Странно, что авторы "Вех", во-первых, очень болезненно переживали свое интеллектуальное одиночество и, во-вторых, не сделали в цепи умозаключений следующий шаг: если самоочевидное "что" было не понято и отринуто читателями, значит, дело в неправильном "как". По сути правильные "Вехи" были неправильно сделаны. Все говорилось так, но не на том языке. Не нашли языка - возник сбой в программировании. Констатируя чудовищную глупость русской интеллигенции, веховцы попытались убедить ее в этом при помощи перевода диалога в область метафизики. Но для интеллигентов надо было писать в гораздо более простой форме, "с примерами", брать голосовыми связками и тиражной массой, играя на мифологических комплексах и, в конце концов, апеллируя прежде всего к интеллигентским низам. Если этого не произошло, то дело было скорее в убеждении самих себя (причем убеждении не совсем удачном, если сам вдохновитель сборника Гершензон после революции 1917 г. перешел на сторону большевиков). В противном случае речь бы шла не о метафизике, а об агитации и пропаганде среди неразвитой интеллигентской массы. Кстати, именно так действовали кадеты и социалисты: они не спорили с веховцами, а "объясняли" их массовому читателю. Милюков стал разъезжать по городам России, читая антивеховские лекции, был основан журнал "Запросы Жизни", главной целью которого была полемика с "Вехами", по всей периодике прокатился шквал соответствующих выступлений и т.д. и т.п. Шла "массированная кампания". В ответ веховцы хотели выпустить новый сборник, хотели выпустить подборку полемических высказываний вокруг "Вех", хотели еще чего-то - и не сделали ничего. У них не было "аппарата", и они проиграли. Порицая коллективизм интеллигенции, они решили бороться против него индивидуалистическими методами, тогда как для "партии" мнения отдельных людей неинтересны, и она их легко подавляет просто своей массой.

На самом деле у веховцев не было политической задачи. Они писали для себя. Следовательно, это был некоторый "отчет перед референтной группой". Но кто же являлся референтной группой для веховцев? Увы, все та же интеллигенция. "Вехи" - не адаптивный текст, и за этим текстом ничего нет. Это не был интеллектуальный урок для российской интеллигенции со стороны русских интеллектуалов, потому что здесь не было и апелляции собственно к интеллектуалам. Интеллектуалами и были в России только сами веховцы. В "Вехах" они вместо попытки внутреннего диалога друг с другом апеллировали к своим интеллигентским инстинктам, являвшимся личной проблемой каждого автора в отдельности. Каждый из авторов "Вех" убеждал только самого себя. Однако учебник невозможно написать для себя - учебники пишутся для других. С точки зрения "идеологической" веховцы перемудрили, меча бисер перед примитивной интеллигентской толпой. С точки зрения философской веховцы взяли неправильный тон "декларации", заменив самоанализ призывами к самоанализу и забыв при этом, что на уровне метафизическом уже не существует партий и партийной истины, следовательно, обращения и призывы лишены какого-либо смысла. Прозвучавший в "Вехах" призыв к "покаянию" интеллигенции так же нелеп, как призыв к интеллигенции перестать быть интеллигенцией. Интеллигенцию надо было использовать, а первый этап этого - посмотреть на самих себя как на интеллектуалов, а не интеллигентов, вывести себя за рамки интеллигентской толпы.

Совершенно неправильное отношение веховцев к интеллигенции в значительной степени обусловлено неправильным отношением к более низким социальным слоям. Так, Булгаков в пылу полемического задора писал: "Народ наш, скажу это не обинуясь, при всей своей неграмотности, просвещеннее своей интеллигенции". При этом он не обратил внимания, что речь идет о "СВОЕЙ" интеллигенции, что интеллигенция-то, в отличие от интеллектуальной элиты, и связана с народом еще достаточно крепко и органично. Кто же будет общаться, точнее, нянчиться с малограмотной чернью, "сволочью", которой только предстоит стать сначала "хамами" городских окраин, а потом "пролетариями"? Только полуобразованная "интеллигенция". Интеллигенции народ был интересен. Она постоянно к нему лезла, она была связана с ним тысячами нитей, и именно ее, а не собственно "народ" надо было ИСПОЛЬЗОВАТЬ. Использовать как грубых проводников поверхностного европеизма в народную толщу, как пропагандистов низшего звена. Кстати, при подобном изменении точки отсчета интеллигенция выглядела вовсе не так жалко, как это рисовалось авторам "Вех". На фоне ТАКОГО народа, каким были русские в начале века, русская интеллигенция была очень и очень ПРИЛИЧНА.

Однако на фоне уровня миропонимания, заявленного в "Вехах", интеллигенция была по меньшей мере жалка. В этом еще не было ничего страшного. Но русская интеллигенция в своем отношении к "Вехам" окончательно обозначила безусловно негативное отношение к СВОЕЙ интеллектуальной элите. Еще можно было не принимать гениальных одиночек XIX века, в начале же XX был отринут только появившийся СОЦИАЛЬНЫЙ СЛОЙ, и речь пошла уже о социальной закономерности. Не в том дело, что интеллигенция была "страшно далека от своих гениев", а в том, что она этих гениев "не слушалась" и даже "не слушала". Это действительно редкий пример в духовной жизни человечества. Ведь обычно культурные менеджеры и посредники, наоборот, относятся к выдающимся представителям духовной жизни нации весьма почтительно. При частных человеческих случаях естественной зависти или мещанского консерватизма все-таки общая тональность - почитание и благоговение. Русские же интеллигенты вытирали ноги о Пушкина и Достоевского, не говоря уже о веховцах. Русская интеллигенция была какая-то другая. И элита у нее была другая, а может быть, она в ней вообще не нуждалась - ведь достаточно мало народов обладает самосознанием.

С другой стороны, и у веховцев была странная ненависть к интеллигенции, точнее, ее неприятие носило странный характер. Например, Франк сетовал в "Вехах" на распределительное отношение русской интеллигенции к культуре. Но интеллигенты и должны распределять, а не производить. Эта обида на нетворческий характер сельских учителей и заводских техников весьма подозрительна. Обычно иррациональные упреки, носящие абстрактно-обобщенный характер, базируются не на культурной или социальной, а на этнической почве. Никто не упрекает ребенка, что он ребенок, однако упреки немца в том, что он немец, или китайца, что он китаец, обычны. Вчитаемся в веховскую характеристику интеллигентского образа жизни:

"В целом интеллигентский быт ужасен, подлинная мерзость запустения: ни малейшей дисциплины, ни малейшей последовательности даже во внешнем; день уходит неизвестно на что, сегодня так, а завтра, по вдохновению, все вверх ногами; праздность, неряшливость, гомерическая неаккуратность в личной жизни, наивная недобросовестность в работе, в общественных делах необузданная склонность к деспотизму и совершенное отсутствие уважения к чужой личности, перед властью - то гордый вызов, то податливость..." (Гершензон).

Это скорее этническая критика интеллигентского образа жизни. Его физиологическое неприятие. Однако нельзя сказать, что здесь мы видим перед собой набросанные кистью мастера уникальные проявления "загадочной русской души". Наоборот, такой тип жизни хорошо известен. Это не что иное, как полная характеристика быта АЗИАТСКОГО интеллигента - турецкого, арабского, индийского, на худой конец, румынского или греческого.

Другой вопрос, что это азиатское безумие из-за дуализма русской культуры мучительно и вызывает страдание личности, трагически переживающей собственную слабость. Любому русскому слишком знакома боль дневников Толстого: "Третьего дня писал, что надобно положить вставать в 8 часов, не пить кофий, не говорить с глупцом Кунаковым о Т.Н. И опять вчера проспал до обеда, выпил два кофейника и весь вечер задушевно проговорил с Кунаковым. Он опять смеялся надо мной, дурно отзывался о Т.Н., а я не смел его срезать". И это годами.

Подобная ремиссия европейского сознания приводит к наивной семинарской этике. На Востоке этики просто не существует, так как не существует рефлексии и ее эмоциональной основы - чувства вины. На периферии западного мира этика существует, но в максимально грубой форме, явленной в толстовстве с его скрежещущими и западающими шестернями, придающими наивный титанизм нравственным вопросам, по сути своей детским и не стоящим выеденного яйца. Собственно русская этика как абстрактная философская дисциплина была сформулирована именно Толстым, который дал стиль переживания этических вопросов, до этого лишь имитируемый философией Соловьева. Далее развиваясь, русская этика пришла к постановке первой осмысленной проблемы, правда, уже в эмиграции, где, также скрежеща и западая, органчик "русской этической мысли" стал пытаться высвистеть простую мелодию: "Большевики - негодяи, а их жертвы в определенной степени - как бы порядочные люди". Разгорелась полемика вокруг мыслей Ивана Ильина о противлении злу силою. Таким образом, мысль Толстого через 50 лет достигла своего антитезиса. Завязалась "полемика на этические темы". Обсуждался вопрос: есть ли зло - ударить по щеке хулигана. И это в цивилизации, которая уничтожала в то же самое время десятки тысяч человеческих жизней каждый день! Что-то здесь русским мешало: если для человека ПРОБЛЕМА встать с дивана, значит, что-то мешает - церебральный паралич или сломанные ноги. Для русской личности эти детские вопросы ("Пап, кто сильнее - слон или кит?") действительно были ПРОБЛЕМАМИ, потому что русская личность была с перебитыми ногами - по ночам она становилась на четвереньки и выла на Луну, как профессор Бездомный из "Мастера и Маргариты". Драма Толстого - сюжет его жизни и параллельно динамика развития мифа - это столкновение европейского автономного "я" с коллективистским "мы" Азии. Он был, несомненно, европейцем до мозга костей, но европейцем быть ему было трудно. Больно. Поиск удобной жизни, сообразной жизни и привел к вроде бы абсурдному толстовству: "Продать имение и залезть на дерево". Толстовский ужас перед смертью был концентрированным выражением общего ужаса перед индивидуальным существованием. Толстой был мудр, и он почувствовал настолько верно, что возникло толстовство. Масштаб его сейчас забыт, но был огромен (собственно, весь образованный класс России 80-х годов прошлого века прошел через толстовство, толстовцами были все - от Бунина до Крупской). Толстовство быстро сошло на нет в суматохе начала XX в., хотя его дальнейшее успешное развитие, возможно, означало бы относительно безопасную азиатизацию России, коррекцию петровского "перебора".

Внутренняя противоречивость русского индивидуального сознания приводит к второсортности и социальной неудачности интеллигентских профессий. В "Вехах" по этому поводу достаточно красноречиво высказывается Изгоев:

"Средний массовый интеллигент в России большею частью не любит своего дела и не знает его. Он плохой учитель, плохой инженер, плохой журналист, непрактичный техник и проч. и проч. Его профессия представляет для него нечто случайное, побочное, не заслуживающее уважения. Если он увлечется своей профессией, всецело отдастся ей - его ждут самые жестокие сарказмы со стороны товарищей, как настоящих революционеров, так и фразерствующих бездельников".

Та же мысль в статье Бердяева:

"Кому приходилось иметь дело с интеллигентами на работе, тому известно, как дорого обходится... интеллигентская "принципиальная" непрактичность".

Здесь тоже дается скорее ЭТНИЧЕСКАЯ, чем социальная характеристика интеллигенции. Что такое "интеллигент на работе, с которым приходится иметь дело"? Работают в конторе 20 служащих - 10 интеллигентов и 10 неинтеллигентов. Интеллигенты - полуобразованное хулиганье, мешающее работать остальным. Кто же "остальные"? Тут дело уже не в "интеллектуалах" и "интеллигентах", а в отличиях этнических и субэтнических. Если восточноевропейский еврей, украинец, грузин или русский разночинец - пиши пропало. Если немец, германизированный еврей или русский из дворян - работа пойдет. Любому человеку, знакомому с социальной и культурной жизнью предреволюционной России, ясно, что приведенные выше характеристики интеллигентского отношения к работе совершенно неприложимы к жившим в России немцам и германизированным евреям, не говоря уже о русском дворянстве, находившимся по сравнению с интеллигенцией вообще в другой социальной ситуации.

Крайне показательно, что после революции "белые карьеристы" мгновенно превратились в неудачников, а за "плохих учителей и инженеров" кто-то стал усердно молиться. Немцы были сосланы в Сибирь и Среднюю Азию, где стали основной тягловой силой местных колхозов, а азербайджанцы и каракалпаки составили основу новой интеллигенции, делая бешеную карьеру. В то время как в Грузии появились целые деревни, где жители поголовно имели высшее образование, у немецких колхозников в Таджикистане зачастую не было и среднего. При этом белое русское дворянство было мгновенно уничтожено, но "серый" русский крестьянин в новом мире выжил, причем не только из-за своей подавляющей численности. Особой карьеры он опять не сделал, ибо если раньше он уступал европейцам, то теперь его социально обгоняли азиаты. И все же его медленное, но постоянное смещение в сторону Европы продолжилось. Общая ситуация в России сместилась из-за постепенных не политических, а "геологических" изменений в низовой толще России, идущих в сторону европеизации наперекор политическим декларациям, просто вслед общему вектору исторического процесса XX в. (глобальная урбанизация, увеличивающаяся наукоемкость производства и сферы управления и т.д.). Тотальное смещение в культурном спектре общества привело к тому, что старую русскую интеллигенцию сейчас скорее напоминает местный образованный класс азиатских районов СССР. Если взять живущих в Алма-Ате русских и казахских интеллигентов, то "плохой инженер, журналист, техник" именно казах, русский же часто квалифицированный профессионал, на котором и держится дело и которому казахи только мешают. Если казах и специалист, то по "общим вопросам". Он управленец и бюрократ, занимающийся политикой. Это типичная дилемма колониальной интеллигенции. В этом смысле Россия была первая деколонизирующаяся страна, в которой из-за совпадения в одном лице колонии и метрополии деколонизация произошла наиболее рано и в наиболее разрушительной форме - в форме самоуничтожения.


В лексиконе "Вех" бросается в глаза отсутствие местоимения "я". Авторы сборника постоянно призывают к самосовершенствованию, но это именно "призывы" и к тому же в безлично-коллективной форме. "К новому сознанию мы можем перейти лишь через покаяние и самообличение", - заявляет Бердяев. Можно сказать, что здесь в "мы" входит и "я" автора (что, впрочем, учитывая суть покаяния, уже несколько сомнительно). Но стоит произвести соответствующую подстановку, и фраза окажется совершенно невозможной в устах Бердяева и его соратников. "К новому сознанию я могу перейти через покаяние и самообличение" - совершенно невозможно. Ни один из авторов "Вех" конкретно ни в чем не покаялся.

В "Вехах" вообще отсутствуют даже невинные оправдательные оговорки в стиле "в молодости и я по наивности отдал дань заблуждениям интеллигентской среды".

Булгаков пишет:

"Крайне непопулярны среди интеллигенции понятия ЛИЧНОЙ нравственности, ЛИЧНОГО самоусовершенствования, выработки ЛИЧНОСТИ (и, наоборот, особенный, сакраментальный характер имеет слово ОБЩЕСТВЕННЫЙ)".

В самих "Вехах" понятие ЛИЧНОГО чрезвычайно популярно. В "Вехах" ВСЕ говорят о личном покаянии. Но НИКТО лично не кается.

Между тем биографии семи авторов сборника дают достаточный материал для покаяния. Из них шесть были в свое время убежденными марксистами, и отнюдь не только на гимназической скамье, а и "войдя в ум", лет в 30. (При этом седьмой - Гершензон, - как уже указывалось выше, даже не исключение.) И речь шла вовсе не о платонической любви к коммунистической утопии - как минимум четыре "веховца" за свой коммунизм сидели в тюрьме, причем Струве, как известно, был автором первой программы РСДРП, а Кистяковский снискал сомнительные лавры "основоположника украинского марксизма".

Отсутствие подлинного покаяния в "Вехах" заставляет задуматься о религиозной ориентации авторов сборника. Христианин покаялся бы инстинктивно - ведь это ТОН христианства. Однако покаяние не было использовано даже в качестве стилистической фигуры, отправной точки для повествования. Веховцы должны были сделать это хотя бы по эстетическим соображениям (как единственно филологически оправданный зачин), но не сделали даже рационально, рассудочно, а это уже позорно. Авторы "Вех" обвиняли, например, Льва Толстого в стремлении принизить человеческую индивидуальность, что, конечно, справедливо. И все же в отличие от авторов "Вех" Толстой предпринял попытку личного покаяния, написав "Исповедь". Толстовство есть вид нравственной деятельности, нравственного учения. "Веховство" на этом фоне выглядит в лучшем случае как "нравственная стилизация". Там нет нравственной личности, а есть лишь преподаватели нравственности.

Подобное несоответствие между интеллектуальными декларациями авторов сборника и "живой жизнью" их внутреннего мира имеет, бесспорно, очень серьезные причины. В сущности, речь идет о несоответствии между глубоко западной идеей личной ответственности и восточным ортодоксальным христианством. Идея покаяния характерна для русской культуры, и в этом сказывается ее генетическое родство с культурой западной. Тем не менее в русской культуре покаяние носит иной оттенок - оттенок юродства и унижения. В этом смысле покаяние есть не путь восхождения, не путь обретения большей индивидуальной автономии и свободы, а, наоборот, признание фатальной неудачности индивидуалистического существования, трагическое переживание не "состояния личности", а скорее "несостоявшейся личности", не выдержавшей свободы индивидуального состояния. При глубочайшем ЧУВСТВОВАНИИ личного существования здесь присутствует принципиальное НЕПОНИМАНИЕ самой идеи человеческой личности. А следовательно, и трагической ответственности человеческого "я" за свои поступки, мистерии интеллектуального одиночества и т.д. Веховцы очень плохо осознавали противоречие между автономным существованием человеческого "я" (и его способностью к развитию) и глубокой психической и физиологической предопределенностью социальной жизни индивида. Поэтому им пришла в голову фантастическая идея: объяснить интеллигенции, что она - интеллигенция, чтобы она перестала быть интеллигенцией. Эта ошибка лишь на более высоком уровне повторяла аналогичную ошибку самой русской интеллигенции, которая была уверена, что интеллигент, поставленный революцией на место чиновника или палача, не будет ни чиновником, ни палачом, а останется интеллигентом.

По-европейски образованные авторы "Вех" призывали к развитию личностного начала через европейское покаяние; по-русски искушенные авторы "Вех" оберегали свою внутреннюю жизнь от русского покаяния, гасящего гордыню человеческого "я". Но не немецкая философия, а именно это русское покаяние создало саму возможность "Вех" - ведь самосознание нельзя заимствовать, оно может быть только выстрадано. Образно говоря, не потому были написаны "Вехи", что "ход русской революции 1905 г. открыл глаза", и даже не потому, что их авторы постарели-поумнели, а вот травила в университете азиатская погань студентика, Бердяев травил тоже, да СТАЛО НЕХОРОШО. Но это скорее не противоречие духа, а противоречие души. Не отказ автономной личности от убийства из-за того, что убийство есть нарушение нравственного принципа, а отказ актера от роли убийцы из-за несоответствия его амплуа. "Душа не лежит".

В "Вехах" (например, в статье Струве) совершенно справедливо подчеркивался характерный анархизм русской интеллигенции, находившейся в постоянной изнурительной борьбе с собственным государством. Но каким государством? Государством "вообще"? Отнюдь нет, речь шла о борьбе с конкретным государством - с государством белых шайтанов. За свою азиатскую вонючку русская интеллигенция шла на смерть, гнала под пулеметы дивизии недрогнувшей рукой. "За родимку милую - власть советскую" отечественная интеллигенция положила в кровопролитной войне миллионы соотечественников, проявляя чудеса исполнительности и законопослушания, молясь на отпечатанные на изношенной пишущей машинке мандаты и декреты. Казалось бы, абсурд, ибо РСФСР соотносилась с Российской империей так же, как с великолепным Зимним дворцом соотносились воспетые Андреем Белым "вонькие московские дворики". Но "вонькие дворики" пахли родной Азией, а это искупало все. Если деревенская баба целует в грязную попку свою деточку ненаглядную: "вонючка, вонючка милая", то тут не "антисанитария", а лирика. Это проявление инстинкта продолжения рода - постоянно гадящий уродливый утенок должен вызывать симпатию. Он и вызывает. При таком положении он может исходить соплями и покрываться струпьями - такого его будут любить даже больше. Чем гаже и отвратительнее становилась Россия, чем быстрее она превращалась в чисто азиатский мир, тем с большей симпатией и любовью русская интеллигенция, натерпевшаяся унижений за 200 лет европейского государства, целовала советскую власть в родную азиатскую задницу.

На самом деле я весьма далек от наивной дидактики классической дихотомии "В-З", но следует учитывать особый характер слов "восточный" и "азиатский" в русских условиях. Если сравнивать современную Англию и Японию, то при колоссальных различиях в духовной жизни наблюдается паритет или даже некоторое преобладание Японии в области экономической и социальной. Однако проблема России - это не столкновение на одном культурном поле Англии и Японии. Перед Россией другой выбор - между окраиной Европы и окраиной Азии, то есть выбор между Польшей и Афганистаном. Поэтому для русского интеллектуала возможно только грубое и последовательное западничество. Никакой компромисс между Западом и Востоком в России невозможен уже за отсутствием второй договаривающейся стороны. Переход на ругательства в предыдущем абзаце есть не следствие темперамента автора, а скорее бесстрастная констатация некоторого "положения вещей" в русской культуре, где слово "азиатское" всегда было ругательством, так что "европейскому ЛИЦУ" в виде антитезы противопоставлялась "азиатская РОЖА". В силу ряда исторических причин "Восток" в русских условиях является в значительной степени просто проявлением этнической и социальной дегенерации. Количество монголоидных черт в русском этносе последовательно увеличивается при переходе на более низкий социальный уровень. Преступность выше среди лиц с элементами монголоидности. Несмотря на значительный элемент метисизации, этнический тип монголоида для любого русского - это уродливая и злая маска "татарина", которой противостоит идеал народной красоты - чистый, даже утрированно, европейский тип.

"Азиатское" в России гораздо грубее и примитивнее, так как не имеет своего законченного развития, "вершины", отчасти корректирующей коренящееся в основании уродство. В известном смысле отношение к высшим проявлениям человеческого духа в азиатской части культуры России даже грубее, чем на собственно Востоке. Русский материализм подчеркнуто груб, груб с надрывом и внутренним неприятием духовного. Для русской интеллигенции характерно отношение к высшим проявлениям человеческого духа с точки зрения подчеркнуто грубого утилитаризма, в стиле "товар принес?", "деньги где?". На Востоке изначальный материализм дополняется иерархичностью, по крайней мере удачно имитирующей духовную жизнь, - например, "культ учителя" в буддийских монастырях. Вестернизация Японии, кроме всего прочего, сопровождалась почтительным и даже благоговейным отношением к европейским учителям. Там совершенно отсутствовала характерная для России звериная ненависть к культуре, доходящая, по меткому выражению Бердяева, до "народнического мракобесия", когда в 70-х годах XIX в. интеллигенты призывали просто к отказу от образования и даже чтения книг. Эта ненависть проявлялась также в настойчивом сведении конкретных проблем к метафизическим разглагольствованиям, что с самого начала придало русской публицистике оттенок непрошибаемой глупости, подросткового гиперинтеллектуализма, призванного скрыть собственное невежество в вопросах конкретных. Это и есть демагогия в самом прямом и точном значении этого слова: вопросы религиозные и философские грубо обрываются в стиле "почем рясу купил?", вопросы практической жизни заменяются примитивной болтовней и морализированием на отвлеченные темы (по словам того же Бердяева, "кружковой отсебятиной"). Разумеется, с самого начала подобное общество оказалось благодатной почвой для инъекции социализма - сначала как риторического морализирования на социальные темы, а потом и как известной социальной практики.

Социализм давал стиль для критики европейской культуры. При этом исчезла его риторичность и памфлетность, вполне ощутимая только при сопоставлении с другими элементами западной культуры, и остался стиль умничания, разрушающий, может быть, главную фору Запада - всеобъемлющий космополитизм, который позволяет сохранить лицо нации-ученику. Была создана форма космополитического национализма, возможности национального вызова под маской все того же космополитизма - идеологически крайне существенный момент. Социализм сделал возможной критику западной культуры, так как его антиинтеллектуализм был скрыт под квазинаучной оболочкой. Тем самым Азия получила инструмент идеологического оформления собственной "интеллектуальной неуспешности": "не могу" можно было теперь более или менее удачно заменить на "не хочу".

Это очень важно, так как "нигилизм русской интеллигенции", отрицание высших идей, разрушение ради разрушения в значительной степени происходили из невозможности ясно сформулировать свой идеал.

Дуализм русской культуры создал патовую ситуацию - место колониальной элиты было занято, однако интеллигенция не могла открыто сказать: перебьем белых чиновников и капиталистов и займем их место. А при "национально-освободительном движении" это сказать можно. То есть сказать-то можно и в первом случае, но только во втором можно сохранить лицо, ибо здесь правила неудачной игры изменяются исходя из высших соображений огромной эмоциональной силы (освобождение Родины), а не из ощущения внутренней ничтожности.

Своеобразным "протосоциализмом" в России было интеллигент-ское течение "народничества". Противоречия между европейской и азиатской культурами в России были настолько велики, что появилось сильное движение азиатского протеста. Но эти культуры так тесно переплетались, имели переходные ступени и т.д., что, возникнув как течение, и течение очень заметное, народничество просто не смогло ясно осознать, почему оно появилось и в чем его истинные цели. "Белых оккупантов" как бы и не было. Не было метрополии, и как бы не было и колоний. Было лишь мощное, но размытое и ясно не формулируемое чувство колониального угнетения - собственно та "тяжелая атмосфера", о которой так ныли все больше и больше (и именно после европеизирующих реформ 1860-х) и которая была как раз "неопределенной", "неуловимой". Хотелось разрушать мир вообще. Не захватить власть в городе, а сжечь города. Социализм четко прорисовал возможные мишени ненависти, открыв пространство для социальной демагогии. Если нельзя было сказать: "прогоним белых чиновников, помещиков и капиталистов", то стало можно: "уничтожим чиновников, помещиков и капиталистов вообще". Другое дело, что эта удачная формула таила в себе роковое противоречие. Возникал вопрос "что дальше?", так как во втором случае уже нельзя было добавить естественное завершение: "...и займем их место". С одной стороны, здесь неизбежно возникал "бесконечный конвейер смерти" (потом действительно работавший, и работавший успешно), с другой - возникала, по-видимому, до сих пор не вполне понятая проблема социальной и культурной сегрегации.

Такая форма антиколониальной революции уничтожала метрополию, одновременно навсегда фиксируя колониальный, изначально вторичный характер нового общества. В этом смысле антиколониальная революция оборачивалась колониальной реакцией - видимо, неизбежный парадокс "самоколонизирующегося" общества.

Идея социализма как массового движения зародилась в эпоху расцвета капиталистического колониализма (вывоз сырья - завоз вещей). Маркс пристально рассматривал в "Капитале" взаимодействие между "мастерской мира" Великобританией и ее колониями. В "Вехах" Франк подчеркивал распределительный характер социализма, в сущности, бесплодного, ничего не производящего и целиком сосредоточенного на идее распределения. Это колониальный социализм. Важно не производство, а правильное распределение товаров, поступающих извне. Ничего не производится, все перераспределяется - это основа колониальной экономики, таким образом, изначально социалистической.

Так называемую социалистическую революцию в России можно считать последней великой европейской революцией, но одновременно и первой национально-освободительной революцией, положившей начало крушению системы капиталистического колониализма. Полуазиатская природа России привела к тому, что русская революция, в отличие от классических европейских революций, имела чисто распределительный, социалистический, а не буржуазный характер. В этом таится и ее исключительная сила, намного превосходящая самые разрушительные революции Европы. Убойная сила буржуазной революции была возведена в квадрат "второй революцией" - революцией антиколониальной. Иррациональность ситуации увеличивалась за счет того, что для условий России была невозможна "правильная деколонизация".

Высший туземный класс колонии постоянно стоит перед проблемой эмиграции. Хрестоматийный парадокс колониальной революции: колония борется с метрополией за свою независимость, но обрыв нитей с более развитой цивилизацией приводит к такому культурному и экономическому падению, что туземная элита (компрадорская буржуазия, чиновничество и интеллигенция) в конце концов вынуждена бежать в ненавистную метрополию. В XX в. эта схема осуществлялось с железной последовательностью в десятках государств, конечно, с большим варьированием масштаба - от Индии, где кризис протекал в относительно мягкой форме (уход англичан создал скорее международные проблемы), до трагического исхода арабской интеллигенции из Алжира.

Двусмысленность ситуации в России заключалась в том, что русской метрополии не было. Петербург оказался грандиозным двухсотлетним блефом, потемкинской деревней. Это до смешного облегчало антиколониальную революцию, но ставило ее вождей в очень двусмысленное и даже унизительное положение. Не имея реальной побежденной метрополии, они были вынуждены ее имитировать, создавая, в свою очередь, потемкинскую деревню второго порядка - "враждебное капиталистическое окружение", якобы напряженно думающее о судьбе будто бы взбунтовавшейся и обретшей независимость России. Собственно, первая антиколониальная революция была сымитирована. Интересно, что впоследствии ВСЕ социалистические революции совершались путем грубой внешней инспирации. Как правило, в соответствующее государство просто вводились войска (Прибалтика, Восточная Европа, Китай, Корея и т.д.). В этом есть глубокая закономерность, и тут русская революция не может быть грандиозным исключением. Стоит вспомнить огромную помощь Германии и США, оказанную партии Ленина и Троцкого. И здесь парадоксы внешней политики СССР (все это сочетание бешеной злобы и детской доверчивости, шизофренического снобизма и униженного заискивания перед второстепенными западными миллионерами) вполне объяснимы. Сразу после захвата власти, не найдя метрополии, большевики стали ее искать. Их идеал в этот период - временно, до победы мировой революции - стать колонией современного государства. Договорные отношения с Германией строились по чисто колониальной схеме: получение техники и специалистов из Германии, вывоз в Германию сырья. В этом смысле последующая борьба с Германией во второй мировой войне оборачивается продолжением борьбы с метафизической метрополией, а последующие идеи мирового господства уже кольцеобразно совпадают с исходной точкой. Советской культуре свойственно странное сплетение симпатии к Западу и чувства покинутости Западом, враждебности, чуждости. Из этого чувства рождается сильнейшая идея захвата Запада (которой, несмотря на все фобии европейцев, до удивления не было в царской России) - как обретения метрополии, отца. Собственно, вся история СССР - это "поиск метрополии" и соответственно героические усилия по превращению России в колонию. Подоплекой данного процесса являются идеологические реминисценции фантазий русской интеллигенции - представьте себе, что Наполеон (I или III) превратил Россию в колонию. Тогда бы отечественная интеллигенция сохранила лицо, избавившись от мучающего ее кошмара русского самозванства, и социальное "лезвие Оккама" было бы обращено на борьбу с внешним, а не внутренним "удвоением реальности". История стала бы ПОНЯТНА, цели ЯСНЫ.

Бердяев сказал: "Самое страшное в том, что утопии сбываются". К этому только следует добавить, что в максимальной степени сбываются неосознанные утопии: не вытесненные вовне в виде безопасных прожектов, а снящиеся. Человеческая история есть вереница последовательно сбывшихся снов. Увидев, что произошло с русской интеллигенцией, мы увидим, чего ей хотелось. А кроме иррационального стремления к смерти, ей, видимо, хотелось просто уехать из России. В революцию и гражданскую войну наиболее пострадали русское дворянство и ультралевые аутсайдеры (с учетом того, что последние окончательно получили свое на 10-20 лет позже). Либеральная интеллигенция, которая и заварила кашу в феврале 1917 г., пострадала сравнительно мало - большая ее часть благополучно эмигрировала. Николай II погиб страшной смертью, Троцкий - тоже. А Керенский благополучно дожил до 50-летия революции. Русские либералы оказались наиболее благополучной частью русского образованного слоя. Видимо, их неосознанной метафизической целью изначально являлась эвакуация из России. И они единственные получили от революции то, чего на самом деле хотели.

Западничество и славянофильство были умозрительными тенденциями, вылившимися в эпоху Николая II в соответствующую практику, а во время революции - давшими соответствующий результат. Подлинная позиция интеллигента в России - постоянное балансирование между Сциллой просвещенного авторитаризма и Харибдой авторитарного просвещения. Снятием этого безвыходного противоречия могла явиться эмиграция или, точнее, эвакуация на Запад. Это и есть наиболее последовательное "западничество" как социальное действие. Между прочим, подобная эвакуация явилась бы и освобождением от себя, от собственной невольно разрушительной роли в русской истории. Если бы Владимир Ульянов после казни брата и исключения из университета взял бы да уехал навсегда из проклятой России в Североамериканские Соединенные Штаты, то была бы огромная помощь многострадальному русскому народу. Но Ленина "заклинило" на "проклятой империи Российской", и он, проживя в Европе 15 лет и ненавидя Россию лютой ненавистью, постоянно и напряженно думал именно о русских событиях: кого-то обличал, кого-то проклинал, кого-то обманывал, кому-то мстил.

Другой аспект проблемы: как можно было спасти Россию в начале века? Быть может, просто разделом русской культуры и цивилизации на колонию и метрополию.

О проблеме эмиграции из России в XIX в., если не считать нескольких памфлетов, не сказано ничего. В "Вехах" про бегство из России тоже ничего нет. Для интеллектуальной элиты, живущей в полуазиатской стране, которая только что пережила общенациональный кризис, "слабовато". Более того, проблема эмиграции не поставлена веховцами даже в послереволюционном сборнике "Из глубины", а это уже явная нелепость. После Брестского мира, краха экономики, развязывания коммунистического террора, распада России даже не поставить ВОПРОСА об эмиграции, к тому же накануне реального отъезда большинства веховцев за пределы РСФСР (из семи авторов "Вех" пять эмигрировали и один умер на юге России во время гражданской войны), - это уже ошибка грубая. Точнее, не ошибка (при мышлении на таком уровне уже не бывает ошибок) - речь идет о проявлении изначального дефекта духовной культуры.


III

Крах русской государственности в 1917 г. сопровождался общей неудачей "русской религиозной философии", оказавшейся неспособной реконструировать восточное христианство и создать приемлемый способ индивидуальной религиозной жизни для образованных классов предреволюционной России. Более того, сама эта задача в контексте последующих событий оказалась не только невыполнимой, но и изначально неправильной, приведшей к непроизводительной трате интеллектуальных сил, в условиях России весьма незначительных. Одновременно произошла окончательная дискредитация и самого православия как такового. Православие оказалось совершенно неспособным не только к длительному отпору азиатской парамусульманской деспотии, но и просто к достаточно автономному существованию в условиях этнически, религиозно и политически чуждого общества (что вообще для религии не только возможно, но и характерно).

Здесь следует обратиться к личности основателя идеи "русской религиозной философии" - Владимира Соловьева. Соловьев один в скрытом виде соединял в себе всю будущую "философскую общественность" России. В его парадоксальной фигуре все это сочеталось и еще вмещалось. По своей жизненной задаче он был гораздо выше всех авторов "Вех", вместе взятых. Соловьев давал потенциальную возможность на русской почве индивидуалистической интеллектуальной культуре, пытался нащупать способ существования автономной русской личности. Но гениальной задаче, которую перед этим человеком поставила история, он дал если не бездарное, то посредственное, истерическое выполнение. "Веховцы" вместо пути развития синтетической личности Соловьева, тона его жизни пошли по пути развития его "учения", которое было в лучшем случае интеллектуальной стилизацией. Если бы последователи Соловьева увидели в его судьбе жизненную драму русской индивидуальности, то есть собственную жизненную ситуацию, к тому же в отличие от его судьбы еще не проигранную до конца, тогда ирония Соловьева нашла бы свой стиль и оправдание - как ирония личности по отношению к личине русского общества. И далее в "Вехах", когда зашло уже далеко, трещина этой иронии, все разрастаясь и углубляясь, мало-помалу все-таки привела бы к первоначально чудовищной идее отторжения от этого мира русского безумия - к идее ЭВАКУАЦИИ ИЗ РОССИИ.

Поскольку в смысле философском "Вехи" - это развертка программы Соловьева, ошибки "Вех" есть лишь развитие ошибок Соловьева. В этом смысле авторы "Вех" действовали даже правильно, логично. Соловьев дал аксиоматизацию русской философии, "очертил круг проблем". Внутри этого НЕВЕРНОГО круга веховцы действовали верно, последовательно.

Кривые аксиомы Соловьева являются следствием изначальной двусмысленности, даже комизма исходного состояния русского сознания. Он предпринял героическую попытку сохранить элемент наивности, естественности хода мысли, что для метафизики есть условие хотя и недостаточное, но необходимое. Как ни парадоксально, заметный у Соловьева оттенок неуважения к интеллигентному читателю обусловливался тем, что он просто не продумал фиктивности стоящей перед ним задачи. Собственно, он находился перед выбором "идеология или философия" и все же выбрал последнее.

В противном случае он бы сказал ПРЯМО: "Наша задача - адаптация православия к современной европейской культуре, сделаем это сознательно и "свысока", по крайней мере с некоторой дозой лицемерия" (которое у него по отношению к христианству БЫЛО). Тогда бы его учение свелось к канцелярской "бумаге" примерно следующего содержания: "Учитывая, что до сих пор основная масса русского населения находится на крайне низком уровне культуры, с целью дальнейшего распространения просвещения и одновременно сохранения национальной самобытности следует, при сознательном ограничении критики православия, в то же время разработать формы индивидуальной жизни образованных классов внутри восточного христианства. В Москве и Санкт-Петербурге необходимо организовать полуофициальные собрания для вовлечения в культурную религиозную жизнь интеллигентной молодежи, как дворянской, так и разночинской. Кроме того, необходимо открыть сословию священников доступ в университеты, учредить правительственные стипендии для развитых священнослужителей и принять тому подобные меры попечительного благопоспешествования устроению русской православной церкви".

Вместо этого Соловьев поставил вопрос о создании "Третьего Завета" и великом объединении православия с католичеством, протестантизмом и иудаизмом. Речь пошла о построении всемирной теократической империи, о "Философии всеединства", завершающей историю мировой философии, и т.д. Просто удачная попытка модернизации православия уже бы обессмертила имя Соловьева и, может быть, спасла в XX в. от насильственной смерти десятки миллионов людей. Но Соловьеву, в сущности так и оставшемуся ребенком, создание противочумной сыворотки казалось чем-то слишком частным и скучным.

В результате к началу века православие в России потерпело крах. Ситуация была гораздо хуже ситуации накануне Французской революции. Тогда образованные классы потешались над католицизмом вслед за высмеивающим его Вольтером. Православие накануне русской революции высмеивать не надо было (и никто этим действительно не занимался) по той простой причине, что оно было гомерически смешно само по себе.

В 1904-1913 гг. в России издали 12-томную "Толковую Библию" - первый опыт полностью откомментированного перевода Библии на гражданский язык. Это был итог многолетней работы профессоров духовных академий, рассчитанный не на рядовых мирян, а на интеллигентных верующих и священников. О чем же писалось в этой квинтэссенции российской православной науки? Каков был ее уровень? Приведем несколько примеров.

"В выражении "в начале сотворил Бог небо и землю" употреблено слово "бара", которое по общему верованию как иудеев, так и христиан, равно как и по всему последующему библейскому употреблению, преимущественно служит выражением идеи божественного делания, имеет значение творческой деятельности или создания из ничего. Этим самым, следовательно, опровергаются все материалистические гипотезы о мире..."

"Библейская деталь о создании Евы из ребра Адама многим кажется соблазнительной, и на основании ее некоторые весь данный рассказ толкуют аллегорически (некоторые даже из отцов и учителей Церкви). Но самый характер данного библейского повествования, отмечающий с такой тщательностью все его детали, исключает здесь возможность аллегории".

При этом авторы комментариев не соблюдали даже логику своего мракобесия и то и дело прибегали к притянутым за уши "научным доказательствам", почерпнутым из гимназического учебника по природоведению:

"Превращение жены Лота в соляной столб есть действительный исторический факт. Предполагают, что в тот самый момент, когда жена Лота остановилась, чтобы взглянуть на город, она была охвачена разрушительным вулканическим вихрем, который не только мгновенно в том же самом положении умертвил ее, но и покрыл своего рода асфальтовой корой; с течением времени эта окаменелая форма приняла в себя целый ряд соляных отложений из образовавшегося здесь соляного моря и таким путем со временем превратилась в большую соляную глыбу".

Издание подобной "Толковой Библии", к тому же написанной на безобразном семинарско-фельетонном языке, было выражением полного духовного бессилия православия. Интеллигенция не дорастала до "Проблем идеализма", она отказывалась от православия (и в русских условиях, следовательно, и от христианства как такового) еще на скамье старших классов гимназии.

Эта девственная почва самой судьбой была уготована для азиатской галиматьи большевиков, которые, в отличие от профессоров духовных академий, знали, что идеализм неверен не потому, что в Библии написано "бара", что эту мысль еще надо как-то доказывать. Они также знали, что женщина не произошла от мужчины, что облепленной асфальтом и покрытой солью жены Лота не было. Большевики эту истину с провинциальной основательностью ПЕРЕЖИВАЛИ, ЖИЛИ ею, неся европейское откровение в рязанские и саратовские "аулы", очень просто и доходчиво объясняя миллионам людей, и эти миллионы слушали их раскрыв рот, потрясенные чудесами синематографа и "лампочки Ильича". Кроме всего прочего, большевикам просто искренне ВЕРИЛИ (да и как не верить: вскрыли святые мощи, а там кукла!). Верили большевикам, а не Мережковскому, Флоренскому или Булгакову, так как они не объясняли в брошюрах, а большевики объясняли. Пока русские мыслители от большого ума развивали "самобытную русскую религиозную философию", русское православие к началу ХХ века превратилось в религию круглых дураков.

Россия из-за православия была наиболее потенциально близка к атеизму как господствующей идеологии, и это осуществилось. Булгаков с ужасом восклицал в "Вехах": "В русском атеизме больше всего поражает то религиозное легкомыслие, с которым он принимается". Но слабость русской культуры выразилась не в том, что атеизм был легко или трудно ПРИНЯТ, а в том, что он не был СОЗДАН, выстрадан. Западный атеизм был в конечном счете ядовитым, но естественным плодом того же христианства (на это указывает тот факт, что совершенно отсутствует мусульманский, индуистский или буддийский атеизм), и здесь Запад получал шанс сопротивления, что ему с величайшим трудом и изворотливостью все же удавалось. Но от православия западный атеизм вообще мокрого места не оставил. Булгаков сетовал, что ветвь материализма и атеизма была искусственно пересажена на русскую почву и вне уравновешивающих и дополняющих его ветвей западного древа познания разрослась в смертоносный анчар. При этом он не обратил внимания, что ветвь была пересажена все-таки не в пустыню (иначе бы она и не прижилась), а в очень благодатную почву. Этой почвой было православие - религия достаточно западная, чтобы принять семя атеизма, и религия достаточно восточная, чтобы не оказать ему интеллектуального сопротивления. Западный атеизм православию обрадовался, стал врастать в него с радостным хрустом. Ведь в России не только христианство было крайне архаично, но практически полностью отсутствовало гуманистическое наследие греко-римского язычества.

Неудивительно, что русская революция сначала сопровождалась триумфом православия. Восстановление русской патриархии чуть ли не день в день совпадает с большевистским переворотом, что далеко не случайно. Существует последовательность исторических событий, и избрание русского патриарха лишь на первый взгляд выпадает из общего вектора. Лишь на первый взгляд здесь явный парадокс - восстановление исторической преемственности посреди всеобщего разрушения России. Все встанет на свои места и выстроится в логическую цепочку, если рассматривать одновременный выход на историческую сцену предсовнаркома и патриарха как разные проявления одного геологического процесса - азиатизации России. Святейший синод был осуществлением контроля европейского государства над полуазиатским христианством. Вообще, сила русских проявлена в государстве. Русские по преимуществу народ не религиозный, а государственный. На Западе существовал дуализм христианства и светской власти, которая тоже носила коррелятивно религиозный (языческий) характер. В России амплитуда маятника между светской и религиозной властями была исчезающе мала, и русская личность до петровских реформ погибала от гипотонии еще до своего окончательного рождения. Однако в России всегда речь шла о превалировании светской (государственной) власти над церковной. Европеизация вызвала не религиозную оппозицию, а полное подчинение полуазиатской церкви светской власти. И соответственно, наоборот, разрушение европейского государства вызвало церковную автономию. Показательно, что русская церковь в эмиграции так и не стала серьезной опорой русского сопротивления. Так же, как и подсоветская церковь, карловчане были заворожены приманкой автономной от государства патриархии, поэтому они не воссоздали Синод русской православной церкви в изгнании и потеряли правопреемственность с дореволюционным православием, проиграв вроде бы идеологически беспроигрышную ситуацию.

Характерно также, что, даже будучи в ХХ в. поставлено судьбой в положение, идеологически крайне выгодное (в благородное и столь сообразное духу христианства положение "гонимости"), православие оказалось интеллектуально и духовно бесплодным. Не в смысле страшной человеческой трагедии, а в смысле трагедии духа православие нельзя сравнить ни с трагическим кризисом протестантизма, ни даже с трагикомедией разваливающегося католицизма в XIX-XX вв. Все значительные культурные явления в духовной жизни современной православной церкви и религиозной православной мысли произошли за счет вторичного воздействия западного христианства и не имеют самостоятельного значения. Конечно, католичество и протестантизм испытывали и испытывают к православию огромный интерес, порожденный сложными чувствами, и прежде всего исключительной притягательностью ситуации одновременной внутренней близости и инакости религиозного опыта. Но вне этого интереса православие не развивается и не может развиться в рамках и на уровне религиозной философии. "Русская религиозная философия", как показала история, совершенно бесплодна и, таким образом, является в конечном счете ошибкой, свидетельством интеллектуальной неталантливости русского этноса.

Религиозная философия и САМА ПО СЕБЕ является нонсенсом, но в контексте адаптационной культуры католичества с его полуторатысячелетним прошлым культурного универсума Европы это можно воспринимать серьезно. Православие же интеллектуально влачило существование в постепенно, но неуклонно деградирующей Византии, затем прозябало на мусульманских задворках цивилизованного мира. Религиозный раскол в России XVII в. знаменовал собой гибель православия как государственной культуры. Петр I был вынужден отказаться от православия как культурной основы и институционально подчинил его государству, потому что оно полностью себя дискредитировало и было интеллектуально мертво. Все Новое время Россия со своим замороженным секуляризацией православием находилась в гордом одиночестве. Православие греков, болгар и сербов было действительно нечто отсталое и убогое, отчего даже у знакомых с ситуацией на Балканах славянофилов опускались руки (ср. высказывания по этому поводу Леонтьева или Булгакова). Это - религия балканских крестьян, наивная и вульгарная, или форма жизни провинциального горожанина на окраине Европы, носящего христианство как медаль, свидетельствующую о его приобщенности к великой европейской цивилизации: "Он не только гражданин азиатского турецкого государства, он с политесом - европеец". О грузинской православной церкви лучше не говорить - это уже джигитовка, "рубка лозы". Никакой мысли, тем более философии православной не было. И вот в этих условиях на хрупкие плечи только зарождающейся русской мысли, толком не прошедшей даже философского атеизма XVII-XVIII вв., была взвалена непосильная задача создания религиозной философии. Изменение духовного плана русской цивилизации с ее переориентацией в сторону субъективного и автономного само по себе было необыкновенно трудно, да еще это предполагалось осуществить в самой трудной, в самой экстравагантной форме.

Между прочим, задача модернизации православия из-за тысячелетнего опоздания неизбежно приводила к вывернутому наизнанку католичеству. Но идея католичества фонтанировала полторы тысячи лет, в католичестве присутствовала ИЗБЫТОЧНОСТЬ: заставили инженеров высочайшего класса делать кочерги, они и сделали все что можно, даже больше - телескопические, с инкрустацией, невидимые, декоративные, квази-, псевдо- и, наконец, антикочерги. Естественно, русское православие, утверждая себя постоянно как НЕкатоличество (просто чтобы отстоять и утвердить свое право на существование), неизбежно становилось АНТИкатоличеством, то есть чем-то как раз совсем неоригинальным, так как коррелят католичеству был давно порожден в виде западноевропейского масонства. И София Премудрость Божия, и тому подобные самобеглые произведения русского ума, увы, есть лишь кальки с западноевропейского масонства XVIII-XIX вв. Великий Соловьев опять же это сознавал, например, читая панегирики Конту, которого он всерьез предлагал объявить православным святым (!), что, конечно, было невозможно сделать всерьез и что, таким образом, придавало всему соловьевству некий оттенок, вполне прослеживаемый основателем "учения", но совершенно невидимый учениками и последователями.

В "Вехах" с наивной гордостью говорилось, что русская метафизика в своем главном русле всегда носила религиозный характер. Это было действительно так, и, может быть, действительно и далее следовало бы стремиться развивать русскую мысль в этом направлении. Другой вопрос, в "Вехах" не поставленный: есть ли это путь наиболее плодотворный и здоровый? Ведь философия - смертельный враг любой религии. В этом и очарование религиозной философии - в ее невозможности. Неотомизм есть положительно невозможная философия, тем не менее он существует, и в этом его особая прелесть. Но это частность. В русской философии проблему решили до смешного просто - "будем религиозную философию развивать". А как же трагедия человеческого духа, как же смерть Сократа, слезы Паскаля, безумие Ницше? И русские философы повисли со своей "софиологией" на первом же суке - европейского философского иррационализма XVIII в. (с которого, кстати, и началась философская мысль России, еще чисто подражательная и полуиностранная). Получилась все та же кружковая доморощенная философия, но уже не позитивистская, а религиозная. Во времена славянофилов это было терпимо, даже неизбежно, для XX в. - "мимо": "Шел в комнату - попал в другую". Ошибка не в личностях - достойная, трагичная судьба о. Сергия Булгакова, например, вызывает уважение, но ЭТО НИКОМУ НЕ НУЖНО. Вся русская религиозная философия именно в своих религиозных аспектах разрушается Вольтером и Дидро, уровня религиозного вольномыслия которых не было в России даже спустя столетие. Это религиозная философия при полном отсутствии нерелигиозной философии и даже философии антиклерикальной (что должно, естественно, дополнять картину в виде "адвоката дьявола").

С самыми крайними революционерами "Вехи" объединяет отношение к России - полное неприятие. Исходя из этого отношения, революционеры постановили уничтожить Россию, что и было сделано. Веховцы постановили Россию изменить - что не было сделано и не могло быть сделано. Зато можно было вынести эту невыносимую Россию за скобки. Это было бы и личной удачей, если посмотреть на проблему с точки зрения "грубой реальности" - просто выезд всех веховцев за границу за десять лет до революции сделал бы этих людей менее несчастными. Кистяковский не погиб бы во время гражданской войны, Булгаков не потерял бы своего сына, Гершензон, наверное, не совершил бы страшной ошибки интеллектуального предательства и т.д. (1) И МЫСЛЬ БЫ СОХРАНИЛАСЬ, русская аристократия духа действительно стала бы аристократией, кастой, что только и возможно в глупой России, где европейский логос всегда будет поставлен в положение аристократическое (или аутсайдерское) просто из-за малочисленности его носителей. И это не есть позорное бегство - отделение есть создание; отделив себя, интеллектуальная элита получает инструмент и право на реконструкцию. Реконструкция в России только и могла начаться с эвакуации. По крайней мере с постановки проблемы эвакуации.


IV

В 30-40-е годы произошло постепенное угасание русской эмиграции и инерционное разрушение марксизма, который оказался последним прибежищем автономного мышления на территории России. Марксизм был наиболее близкой к азиатскому коллективистскому восприятию философией, философией "экономического цинизма", низводящего личность мыслителя к безликому "производителю идей", впоследствии приобретаемых потребителями для идеологической наркотизации, призванной этически оправдать их неизбежно социально безнравственное поведение. Попыткой вторичного производства со стороны марксизма определенной "идеологии", призванной обслуживать своеобразно понимаемые интересы потребителя, явились течения "сменовеховства" (2) и "евразийства" - политико-философские конструкции, специально собранные для экспортных нужд советского государства на сумасшедшей фабрике коммунистического марксизма. Это чрезвычайно интересный феномен, так как в нем в концентрированной и символической форме выявляются некоторые основные качества русской культуры: ее схематизм, мертвенность и декоративность - т.е. правдоподобность, доведенная до такой неправдоподобной степени, что постепенно превращается в правду и ставит тем самым своего создателя в трагикомическое положение ученика чародея, научившегося вызывать демонов, но не умеющего ими управлять. "Освоив" марксизм, русские попросили его создать несколько полезных вещей. Марксизм нарисовал грубые и совершенно бесполезные декорации сменовеховства, а потом сожрал своих наивных хозяев. Вся зловещесть этого "происшествия" станет ясна, если мы обратимся к происхождению самого марксизма - здесь интеллектуальные эксперименты русских выглядят карикатурным повторением трагедии западноевропейского мышления Нового времени, "склонности мистики утилизировать себя для традиционных общественных целей".

Евразийство было первой "идеологией" русского государства, первой идеей, специально сконструированной для кого-то с целью сознательной дезориентации и использования. Характерно, что сам по себе социализм как социальная практика не нуждался в идеологии. Внутри России потребителей сколько-нибудь сложных мифологических конструкций не осталось, и евразийство изначально создавалось для внешнего потребления. Социалистическое общество могло мыслить и каким-либо человеческим языком объяснять и утверждать себя, вообще, жить филологически - только вне себя, за пределами СССР. Причем это мышление должно было быть априори фальшиво, должно было быть сознательным обманом. Но так как, кроме этого обмана, ничего не было, здесь уже провела работу сама мать-природа. Поскольку у марксизма, взятого отдельно, самого по себе, никакой рефлексии, никакого осмысления себя быть не могло, евразийство, сконструированное ОГПУ, и есть единственная идеология марксизма, так что применение марксистского метода на практике и оборачивается его онтологической сущностью. Ведь идеология в марксистском смысле этого слова и есть не что иное, как сознательный обман со стороны "господствующего класса".

Евразийство похоже на современный ему национал-социализм, с той только разницей, что действия советского государства совершенно не нуждались в каком-либо оправдании или даже объяснении. Евразийство оправдывало и объясняло действия по азиатизации России, но оправдание и объяснение нужно только европейскому сознанию, его же как раз и искореняли. Поэтому евразийство, в сущности, является издевательством - объяснением уничтожаемым европейцам, почему их следует уничтожать. Национал-социализм был псевдоазиатизацией Европы - временной реакцией на крушение ее восточного фланга. Лозунг Гитлера - борьба против внутренних (евреи) и внешних азиатов азиатскими методами прямого подавления. Это несвойственная новой Европе переоценка Азии, возведение ее в ранг противника, а не колониального материала, то есть отказ от основной идеи колониализма: "не соперничество, а использование". Если евразийство соединить с государственной риторикой СССР, мы получим стиль гитлеровского национал-социализма. Однако фашистам надо было постоянно объяснять и оправдывать свои действия, и в этом была их необыкновенная слабость. Фашизм разработал достаточно разветвленную идеологическую систему, позволившую стать более или менее фашистом даже Хайдеггеру, но фашизм был наивен, в него действительно "верили", а следовательно, не могли принимать ситуационно выгодных решений за рамками идеологических догм.

При знакомстве с текстами евразийцев бросается в глаза декларативность, полная укладываемость в две-три фразы. Больше всего это напоминает "легенду" прилежного диверсанта: "Эвакуировался в тыл, отстал от эшелона". Многочасовые допросы никакой новой информации не добавляют, из подвала доносится все то же монотонное бубнение: "Отстал от эшелона. Не помню. Эвакуировался в тыл". В первых строчках евразийских статей размашистой кистью провинциального журналиста рисуется грандиозная панорама: "великая равнина", "континент Евразия". Хорошо. Заинтригованный читатель ждет, "что дальше". Но, увы - дальше ничего нет (3).

Марксизм есть экономический материализм. А что такое экономический материализм, вообще ЭКОНОМИЧЕСКАЯ философия? Тут дело совершенно не в экономике. Большевики за полгода развалили народное хозяйство до основания, бездарно разогнали Учредительное собрание, изолировали себя от сочувствующей им русской интеллигенции, разорвали дипломатические отношения почти со всем миром и, ДАЖЕ НЕСМОТРЯ НА ЭТО, победили. Значит, было колоссальнейшее преимущество, которое не только покрывало чудовищные недостатки, но и давало фору. За те же полгода большевики, будучи совершенными дилетантами, на совершенно пустом месте создали чудовищный аппарат тотального сыска и развернули массовый террор. Первые осмысленные акции советской власти:

6 июля 1918 г. - провокационное убийство германского посла графа Мирбаха (предательство германского союзника, явно проигрывающего Антанте);

7 июля 1918 г. - разгром спровоцированного мятежа левых эсеров (создание временного алиби в глазах еще сильной Германии и полная узурпация политической власти);

16 июля 1918 г. - убийство Николая II и наследника (уничтожение естественных лидеров белого движения и окончательная компрометация в глазах образованного класса России "заваривших кашу" деятелей Февральской революции);

30 августа 1918 г. - инсценировка покушения на Ленина и начало "красного террора" (уничтожение русского городского населения).

Вот оборотная сторона "принципиально непрактичной" деятельности русских интеллигентов. Далее все шло по нарастающей. Символом политической деятельности большевиков является увенчивающий гражданскую войну расстрел белых офицеров. После разгрома Врангеля примерно половина белых офицеров (45 000) осталась в Крыму. ("Родина слышит, Родина знает". "Родина - простит".) Тогда появилось низкорослое кривоногое существо с вежливой китайской улыбкой: "Галаздане афицелы, вама неабахадима залегестлиловаца, э-э, для палуцэния пасобия" (4). Офицеры зарегистрировались. Их взяли и расстреляли из пулеметов. Это суть всей 70-летней деятельности большевиков - коварные "двухходовки". Поражает не "глубина расчета", всегда примитивного, а последовательность. Последовательность животного или даже механизма, бездушная, беспощадная, не оставляющая никаких шансов, никакого "счастливого случая". Зарегистрировались - расстреляли, зарегистрировались - расстреляли. И так 70 лет. Все обвинения большевиков в жестокости нелепы, как нелепо обвинение в кровожадности хищного насекомого. Он "надыбал" себе ноу-хау: укол яйцекладом в нервное сплетение гусеницы - откладывание яичка - вылупление из яичка личинки - выжирание личинкой гусеницы изнутри - окукливание и вылупление взрослой особи - спаривание - укол яйцекладом в нервное сплетение гусеницы. И все - этот "экономический материализм" продолжается миллионами лет. При чем здесь "философия" какая-то? Сама постановка вопроса уже смешна.

В "Вехах" чудики дали на себя информацию миру, который убил в последующие десятилетия 60 миллионов людей, для которого человеческая жизнь уже не значила ничего, так что сообщения о массовых расправах звучали скорее как сообщение синоптиков "прошли дожди", "выпал снег": "К концу декабря была очищена территория Тамбовской губернии".

В "Вехах" русские интеллектуалы сказали:

1. Россия есть периферия культурного мира, и европейское начало здесь слабо.

2. Следовательно, вместо развития слабого европейского начала надо создать самобытный западно-восточный мир.

Сначала подобный вывод вызвал у русской интеллигенции взрыв негодования (зарождающееся сознание начинается с ненависти к себе). Но через десять лет победившей Азией было подхвачено: да, создадим, и именно самобытную русскую цивилизацию, но... для дезориентации белых дьяволов. Русская "Почти Азия" вместо укрепления Европы решила поиграть на контрастах, стать не частью, а целым. Советская "Почти Европа" пришла к тому же выводу. СССР - это хитрая Азия, искушенная Азия. До 1917 г. Россия вместе с Австро-Венгрией замыкала цепочку великих европейских держав. После 1917 г. вместе с Японией она открывала список великих держав, правда азиатских.

В "Вехах" сказали, а русская реальность подхватила под белы рученьки и повела упирающихся задохликов семимильными шагами. Уже первый съезд евразийцев в Берлине (начало 1925 г.) проводился на деньги ГПУ, многие лекции на нем читали шпионы и диверсанты, которым придумали "интересные мысли" (автора!) и которые они выучили вплоть до "полемики": "Ты будешь говорить то, а я тебе возражать это". После же использования большинство евразийцев вывезли в СССР и расстреляли.

То, что в "евразийстве" философская программа "Вех" нашла свое пародийное воплощение, есть лишь частное следствие общей закономерности. В конце концов вся история русской мысли есть идиотическое воплощение чьих-то аллегорий. Всегда грубое материальное воспроизведение иногда весьма тонких идеальных конструкций. Деревенский мужик поймал маленькому Володе Набокову бабочку, держа дешевую капустницу жирными пальцами за сломанные крылья: "У нас бабочек этих!.." - идеальный символ услужливости русской истории. Сущность русского социализма проста до издевательства. Барин прочел басню Мандевиля о пчелах, позвал своего пасечника: "Степка, трутней в тряпку собери и кипятком ошпарь". Механизм улья испортился, пчелы сдохли. Восточная бездарность - органическая неспособность что-то выдумать, создать, "сделать из ничего" - сопровождается у русских европейской предприимчивостью. Восточный традиционализм, спасающий от "неудачного новаторства", в России крайне слаб. У русского дурака постоянно "свербит". На пустом месте он развивает бешеную энергию - пляшет на похоронах и рыдает на свадьбе. В сущности, занимаясь распределением "ничего". Самое оскорбительное, доводящее русского до бешенства, - это сопротивление распределяемого материала. В античности творчество уподобляли припоминанию вечно существующих идей, которые изначально, вне времени человек знает, но временно забывает, попав в воронку временного круга. Врожденный материализм русского приводит его к отождествлению идей с конкретными людьми и предметами. (Соответственно Абендланд превращается для него в Аидланд платоновского царства теней.) Когда предметы сопротивляются манипулированию, а люди начинают уклоняться от подчинения его воле, русский воспринимает это как мировую несправедливость, как нарушение мировой гармонии и стремится восстановить порядок, начиная сопротивляющийся материал уничтожать. Срыв хлебозаготовок он понимает как разрушение вечной платоновской идеи хлеба, которую проклятые кулаки "не отдают". В России очень любят носителей идей, но мертвых. Мертвых легко распределять, вокруг них легко плясать и плакать - они не побьют и вообще не сделают уже ничего десяткам, сотням и тысячам кормящихся вокруг них бездарных захребетников - русских интеллигентов. Жил поэт Гумилев, писал стихи. Стихи замечательные, нравящиеся, но их автор был опасно жив. Гумилева убили, потом запретили, потом простили и разрешили. Сожгли его книги, затем опубликовали его рукописи. Наградили его палача, потом расстреляли. Зарыли труп Гумилева в землю, вырыли, снова зарыли в другом месте, снова вырыли и т.д. и т.п. И этот унылый русский спектакль с эксгумацией трупов, обливанием их кислотой, облепливанием черепов умерших пластилином, перезахоронением, наказанием и реабилитированием людей, к коим наказывающие не имеют никакого отношения, ибо для них они просто являются идеями, которые они порют, как выпорол неправильное море знаменитый персидский царь, намекнув тем самым, что древние персы тоже немножко европейцы, тоже способны к деятельному умозрению, - этот унылый русский спектакль ужасающ и вечен.


V

Русский образованный класс совершил в 1917 г. такую страшную ошибку, что выжившие после февральского эксперимента акушеры русской демократии последующий период своей жизни прожили в состоянии непрекращающегося идеологического визга. Речь уже не шла об оправдании "перед кем-то", важно было убедить в правильности своих действий самих себя. И не потому, что это было важно для достижения каких-то целей, а просто СТРАШНО БЫЛО. Визг шел на одной высокой и более чем фальшивой ноте - "царизм виноват!".

Действия русской интеллигенции чудовищны. К февралю 1917 г. успехи русского государства были очевидны и грандиозны (собственно, поэтому интеллигенция и пошла на риск государственного переворота во время мировой войны). Россия являлась единственной европейской страной, не отрезанной войной от сырьевой базы, - война на истощение была России выгодна. После наступления Брусилова в 1916 г. у Четверного союза не осталось военных средств для широких наступательных операций на Востоке. Русские войска готовились к захвату Константинополя и Будапешта. По договорам с союзниками Россия после окончания войны аннексировала черноморские проливы и устанавливала полный контроль над Восточной Европой. Крах Четверного блока в течение максимум одного года был очевиден. Кроме того, 3 февраля 1917 г. США приняли окончательное решение об объявлении войны Германии. Русская интеллигенция решила - ПОРА. После предварительных согласований с западными союзниками (поездка "представителей русской общественности" в Лондон в 1916 г.) она решила взять власть в свои руки. Речь шла не о свержении власти Николая II, а о социальной революции, об отстранении от власти целого сословия - сословия русского дворянства, давно отказавшегося от своих привилегий, но имеющего несчастье "занимать место". Была разгромлена система министерств: уволены и частью посажены в тюрьму министры и их заместители, началась перетасовка министерских коллегий, чистка аппаратов. Новыми министрами были назначены странные люди, не имеющие реального опыта управления государством. Через один-два месяца их сменили люди еще более странные, потом еще, и, наконец, незадолго до прихода большевиков произошла четвертая смена министров, которые по уровню своей некомпетентности приближались к ленинскому "совнаркому". Уже первая смена нового кабинета министров вызвала панику и полную дезориентацию центрального аппарата управления. К еще более губительным последствиям привело смещение власти на местах. Прошла замена всех губернаторов, местных судебных органов и т.д., причем в провинции власть захватывали явные шарлатаны и самозванцы, часто вообще не имеющие опыта работы в каких бы то ни было организациях (5). Величайшее государство мира было разгромлено за 6 МЕСЯЦЕВ. К началу осени 1917 г. русское государство было совершенно недееспособно... По этому поводу можно было бы сказать многое, но достаточно произнести одну фразу: трудно представить тот уровень мракобесия и невежества, которого достигла русская интеллигенция за несколько десятилетий своего "самобытного" развития.

Разумеется, дань поэтической мифологии в "Вехах" есть все-таки частность (6). Основа "веховцев" - европейское "рацио". Но эта частность есть проявление настораживающей тенденции. Если это сливки, то что же - молоко? Если русские интеллектуалы испытывали "влеченье - род недуга" к вульгарной мистической фразеологии, то что же говорить о простых смертных, об интеллигентской массе? Почему вообще "Вехи" и "Из глубины" написаны прежде всего философами, а не социологами и правоведами? Почему Бердяев, Булгаков, Франк составляют основу "веховства"? Логичнее было бы наоборот. Основу сборника должны были составить статьи социологов, историков и правоведов: Кистяковского, Новгородцева, Изгоева, и на этом общем фоне, строго рациональном и богатом фактическим материалом, можно было позволить себе метафизические экскурсы русских религиозных философов, придающие рациональной основе метафизическую глубину. Это проявление действительно религиозного характера русской философии, когда наиболее умные мыслители оказываются и наиболее иррациональными по своему мироощущению. Или, с противоположной точки зрения, наиболее иррациональные представители русской интеллектуальной культуры являются и наиболее последовательными рационалистами. Соответственно русские рационалисты занимают в этой схеме место РЕЛИГИОЗНЫХ ОБСКУРАНТОВ.

Величайшей ошибкой было бы считать русских рационалистов, всю эту унылую череду русских неокантианцев, позитивистов и катедер-социалистов, рационалистами по своей сути, НУТРУ. Для иллюстрации можно привести пример, казалось бы, максимально невыигрышный - личность Сергея Николаевича Трубецкого, князя, ректора Московского университета, специалиста по античной философии. Его философские работы - произведения аккуратной и трудолюбивой посредственности. Видно, что это "служба", то, чем человек занимается "на работе". Но дома, "в халате" Трубецкой занимался другим - писал газетные фельетоны, грязные, с подзаборной руганью и, в отличие от Салтыкова-Щедрина, тоже потерявшего культурную связь со своей средой и полностью "обынтеллигентившегося", лишенные крупицы таланта. Трубецкой, усвоивший самые отвратительные замашки русской интеллигенции, с бешеным темпераментом обрушивался на своих "идеологических противников". Тряслись руки, текла слюна:

"В пику газете "Фактор прогресса" профессора Хамоватого Мартын Обезьянников стал издавать газету "Здравый смысл". Проезжая по Красной площади, Обезьянников многозначительно взглянул на памятник Минина и Пожарского... Кроме самого Обезьянникова редакторами были славянин неопределенной национальности Войцех Войцехович Трепачек, публицисты Василий Вышибалов и Тигран Жердябов. Потом шли фельетонисты Платон Целковомудренный под псевдонимом Старуха-Лепетуха, Евлампий Бутонов и Максим Петров Нетронь-Завоняйка. В Петербурге было два корреспондента - князь Содомский и генерал Поросятин, писавший под псевдонимом Рельсопрокатный..."

И далее, обозвав своих оппонентов хамскими прозвищами (а это весь славянофильский лагерь от Льва Тихомирова до Розанова), князь с обстоятельностью начинает обливать грязью каждого из них в отдельности. Один пишет у него статью "Каким я был негодяем", другой посылает в газету сообщение из Франции: "Все французские сердца бьются в унисон с русскими - загипнотизированная общественным настроением сука родила щенка с пятном в виде двуглавого орла на брюхе". И т.д. и т.п.

Из всего этого неумного одесского остроумия видно, что никакой полемики Трубецкой вести не мог "по определению": все люди, несо-гласные с его точкой зрения, казались ему в лучшем случае мелкими подлецами, в худшем - опасными преступниками, подлежащими уголовному преследованию. То есть весь европеизм, вся образованность князя были блефом, "внешним лоском". Плохо не то, что здесь мы видим поверхностный РАЦИОНАЛИЗМ, а то, что он ПОВЕРХНОСТНЫЙ. Русские интеллигенты верили в чертей, в сглаз, гадали на кофейной гуще. Их европеизм выражался только в том, что это делалось "не на виду", а на тайных собраниях. Иначе бы русские интеллигенты не проиграли все за 6 МЕСЯЦЕВ. Ведь вообще "знание - сила", и нет вещи более устойчивой, цепкой и мощной, чем разум человека. Величайший критик рационализма Зигмунд Фрейд, пожалуй, как никто другой понимавший ограниченность человеческого сознания, все же сказал на склоне своей жизни: "Голос разума слаб, но имеет одну странную особенность - он звучит, и звучит до тех пор, пока ему не внемлют". Русские либералы, русские рационалисты проиграли так быстро и безнадежно потому, что эту мысль можно дополнить другой максимой: "Голос безумия мощен, и он ревет и ревет до тех пор, пока человек не оглохнет". Именно этот голос безумия, подымавшийся из недр интеллигентского сознания, заставил сделать русскую интеллигенцию последовательно все возможные ошибки. На очередной вызов реальности интеллигенты отвечали не трезвой оценкой ситуации и принятием рациональных решений, а магическим перемещением предметов. Подлинная одежда русского интеллигента в 1917 г. - не строгая тройка и даже не китель, а фартук и колпак средневекового волшебника. Если в "Вехах" мы находим крестящихся и молящихся политологов, то здесь - изнуренных средневековым волшебством масонских практиков. Русские решили: если надеть фартук и колпак, государство будет управляться само собой. Нарядились, собрались в кружок. Взялись за руки, закрутили хоровод слева-направо - ничего не получается. Справа-налево - опять плохо. Подпрыгнули три раза, сказали: "Ширин-вырин-молодец!" Закопали пять золотых на Поле Чудес - опять ничего. Если в Европе масонство было "риторикой", декоративным оформлением некоторых реальных механизмов западного мира, то в России начала XX в. это обернулось чистой бутафорией. Картонным телефоном, который, вместо того, чтобы стоять на сцене и "изображать телефон", "поступил в продажу".

Как почти неизбежное следствие подобной фиктивности, к власти пришло ультралевое течение масонства, которое в лице Ленина и Троцкого откровенно издевалось над масонством, считало масонов полезными ничтожествами. Масонство, успешно контролирующее государственного левиафана в Европе и Америке, не смогло сделать этого в России, во-первых, потому, что русское государство по концентрации в себе мощи нации на порядок превосходило даже прусскую монархию в период ее самого оголтелого солдафонства, и, во-вторых, потому, что система масонских лож в России в лучшем случае могла быть организацией немецких землячеств в Прибалтике, но не имела "низового аппарата" (на котором все и держится) в коренной России. Бумажный тигр "телефонного права" масонов ничем не обеспечивался. В результате, их даже не уничтожили, а использовали как "вторичное сырье" для международной дипломатической игры молодой советской республики, создания системы глобального шпионажа и т.д. (В последнее время по этому поводу началась публикация ряда красноречивых документов - например, о деятельности украинских масонских лож в Польше 20 - 30-х гг., полностью контролируемой ОГПУ.)

Действия, аналогичные действиям русской интеллигенции, сделавшей в начале XX века ставку на политическое масонство, предприняли бы люди, решившие противопоставить мощи русского государства неофициальный совет старейшин, столь характерный для Востока. Действительно, например, на Северном Кавказе старейшины родов обладают огромной властью, служащей реальным противовесом произволу чиновников и тираническим устремлениям молодых честолюбцев. Дело, однако, в том, что в России никаких родов нет, более того, старики в русских деревнях подвергаются насмешкам как бесполезные едоки - "заедающие чужой век" комичные паразиты. Для полноты картины эту аналогию следует продолжить. Предположим, что зоркое и попечительное русское государство инициативу услужливых реформаторов поддержало и развило: правильно, "старикам везде у нас почет", необходимо развивать и поощрять институт русских старейшин. И вот уже по всей стране созданы соответствующие "домоуправления", где совершенно ничтожные русские пьяницы "заседают", получают от государства "зарплату" и превращаются в третьестепенный, но болезненный элемент все того же родного государства.

Блеф европеизации в России сопровождался все же созданием истеричной, лживой, но в своих высших проявлениях выдающейся цивилизации, по крайней мере в области литературы, сценического искусства и отчасти музыки. Но попытка "вторичной европеизации" была блефом полным. Во-первых, таковая была совершенно не нужна (зачем по второму разу-то?), и, во-вторых, весь декларируемый европеизм русской интеллигенции на самом деле был пропитан азиатской ненавистью к европейскому государству, что превращало "второе русское просвещение" в комедию положений. Ситуация, когда выросший в полуазиатском захолустье "западник" ПлеХанов вместе с дочкой раввина Любовью Исааковной Аксельрод орал на "восточных деспотов" Николая Романова-Дармштадт-Готторптского и Александру Гессенскую, по уровню незатейливого юмора приближается к лучшим фильмам Чарли Чаплина.

Блефующий, как правило, играет на повышение, поэтому азиатская реакция на излишнюю европеизацию России приобрела форму УЛЬТРАзападничества. Лозунг "догоним и перегоним Европу" был равно характерен и для большевиков, и для кадетов. Разногласия заключались в способах и областях "обгона". Большевики хотели перещеголять Запад прежде всего в области социальных преобразований, кадеты - например, в области юриспруденции: в 1917 году Россия получила с их помощью фантасмагорический избирательный закон, о демократичности которого США или Франция могли только мечтать. Так, равное избирательное право для женщин существовало тогда лишь в Норвегии и Дании. Англия, родина феминизма, лишь подумывала о соответствующей реформе, поставив для начала эксперимент в некоторых доминионах. А в России ввели одним махом, и миллионы лузгающих семечки краснощеких деревенских девок в одночасье стали "головой выше" английских аристократок. Дальше - больше. В Германии, Бельгии, Голландии, Испании возрастной ценз избирателей был 25 лет, в Австро-Венгрии - 24 года, в наиболее передовых демократических странах Запада: Англии, США, Франции - 21 год. А в России - 20. Знай наших! Ни в одной стране мира не было избирательного права у военнослужащих. А в России - ввели, да еще во время мировой войны. Были отменены имущественный ценз, ценз оседлости, грамотности и т.д. В целом избирательный закон в России обгонял естественный ход постепенной демократизации самых передовых государств на 30-40 лет. (Для сравнения: в США возрастной ценз избирателей был снижен только в 1971 г.) Впрочем, был проявлен и мудрый консерватизм. В избирательный закон было введено одно ограничение: в выборах запрещалось принимать участие "господам Романовым". Среди царских родственников были ученые, литераторы, благотворители - но они оказались недостойны быть полноправными гражданами Русской республики (которую, кстати, провозгласили до выборов в Учредительное собрание, нарушая свой же закон, - "очень хотелось" и провозгласили). Между тем Николай II фактически добровольно передал власть и именно Учредительному собранию, явившись в правовом отношении его единственным автором. Увидев, что никто его не поддерживает, он целиком поддержал идею своих противников: говорите, надо республику - хорошо, я отрекаюсь; говорите, надо соблюсти законность - хорошо, я готов оформить отречение как легитимный акт, и вы можете проводить выборы, не опасаясь правового нигилизма. Михаил, в пользу которого он отрекся, первым делом заявил, что он поддерживает идею Учредительного собрания и отдает ему право определения будущей формы правления. В ответ кадеты (главные организаторы Февральской революции), формально "конституционно-МОНАРХИЧЕСКАЯ партия", заявили, что никакие они не монархисты, что это все была 15-летняя маскировка для "фраеров" и что Романовых надо гнать из России в три шеи. В результате клоунских выборов в Учредительное собрание кадеты и их союзники, проведшие 95 процентов работы по организации Февральской революции, получили 5 процентов голосов. Впрочем, победившие противники рано радовались, что "обули фраеров". Им просто сказали на первом же заседании: "А ну, фраера, валите отсюда".

В маскировке азиатской реакции под западничество нет ничего удивительного с точки зрения психологической. Недоразвитие личности неизбежно приводит к тому, что первым этапом ее самоосознания является стихийный протест против собственного индивидуального существования. Ведь индивидуальное существование вовсе не является само по себе абсолютным благом. Прежде всего, индивидуальное существование трагично, так как для личности смерть есть актуальная данность, а для единицы коллектива личная смертность маскируется "жизнью рода". Кроме того, жизнь личности есть постоянное переживание собственного одиночества, хотя бы уже потому, что для личности полная совершенная любовь - это любовь не только к существу противоположного пола, но и к личности, а совпадение развитой и совершенной индивидуальности с внешней красотой есть вещь гораздо более редкая (отсюда характерная для личности трагедия неразделенной любви). Не случайно тема несчастной любви характерна для эпохи формирования европейского индивидуализма ("Страдания молодого Вертера" Гёте).

Из-за болезненности индивидуального существования крайне важна естественность и плавность развития индивидуалистической культуры. Те же "Страдания молодого Вертера" явились первым европейским бестселлером, и этой книгой ознаменовалось рождение индивидуального сознания как культуры (сентиментализм), как чего-то массового, характерного для определенного слоя, постепенно расширявшегося на протяжении более двухсот лет и обнимающего в современных культурных странах более половины населения, так что индивидуалистическая культура стала одновременно культурой массовой, превратилась в СТИЛИЗАЦИЮ индивидуального существования, может быть, даже навязываемую определенной части населения. Вне этой КУЛЬТУРЫ состояние индивидуального существования по меньшей мере неудобно, часто - мучительно. Человек ощущает себя социально покинутым, "никому не нужным". Реакцией на это является индивидуалистический бунт против индивидуализма, тот "героизм" русской интеллигенции, о котором писал в "Вехах" Сергей Булгаков и который был крайне примитивной формой индивидуализма - реакцией мещанина на несообразный ему уровень индивидуализации. Булгаков показательно абстрактно и вскользь противопоставлял в "Вехах" полуевропейскому "героизму" некое "подвижничество". Собственно, если спокойно обдумать этимологию этого слова, речь идет о мудром отказе от личностного начала, о жертве индивидуальным существованием как заведомо непосильной задаче, жертве во имя душевной гармонии. Однако Булгаков не видел, что "подвижничество" в смысле политическом есть европейская реакция царизма на русскую азиатскую революцию. Также он не понимал, что яд индивидуального существования может весьма легко привести к разрушению личности (которая не хочет быть личностью и разбивает себе голову о мостовую), ибо сознательный отказ от самосознания возможен только на достаточно высоких степенях индивидуальной жизни и доступен лишь одиночкам. Между прочим, сама проблема отказа от индивидуального бытия - тоже проявление неудобности этой формы существования: личность неизбежно переживает мистерию угасания разума в старости, а при родовом сознании проблема "красивого старения", правильной деградации отсутствует. При этом стандартные формы решения подобной проблемы не выработаны даже современным Западом. Это - задача будущего века, а может быть, и веков, и уж, конечно, не наивной России начала XX было ее решить. Другое дело - организация своеобразного "ордена глумливой адаптации", создающего пародийную иллюзию коллективной жизни и вызывающего "смеховое снятие" рационально неразрешимой проблемы. Западноевропейское масонство с его неистребимой двусмысленностью вполне могло явиться в русских условиях элементом псевдоколлективистской поведенческой культуры. В этом смысле ошибка русского масонства (7) не в его гипертрофированном развитии как таковом, а в том, что его шутовскую культуру приняли излишне серьезно, разрушив тем самым "идеологический лак", в течение столетий предохраняющий западное масонство от агрессивной внешней среды. В русском масонстве была нарушена мера иронии. Возник русский тип "сурьезного масона", вроде Максима Ковалевского или Муромцева. При этом перестала замечаться подоплека живой религиозной жизни масонства, та интегрированная рационализмом XVIII в. западная культура карнавализма, на которую безуспешно и слишком поздно обращал внимание наиболее умный представитель младшего поколения русских масонов - Михаил Бахтин.

Воспринятое совершенно серьезно, масонство на русской почве превратилось в полную пародию. Одна из наиболее смешных книг в русской культуре - изданный в виде огромного тома парадный отчет о торжественных похоронах Максима Ковалевского. (Мелованная бумага, дорогой переплет, фотографии венков от благодарного человечества и многотысячной траурной процессии, надгробные речи, мировая скорбь.) При этом читателю книги совершенно непонятно, а кто такой, собственно говоря, этот Ковалевский, за что поистине царские почести оказываются второстепенному профессору и мелкому политику, да еще во время мировой войны (Ковалевский умер весной 1916 г.). Создается впечатление грандиозной мистификации, кажется, что никакого Ковалевского не было, и похороны его выдумали. Однако тон книги, в отличие от сталинских "Веселых ребят", непрошибаемо серьезный. И эта ни на чем не основанная серьезность производит впечатление полной несерьезности. Точно так же совершенно несерьезными выглядят преувеличенно серьезные политические лидеры русского масонства, вроде главы Первой Государственной Думы Муромцева или первого премьер-министра Временного правительства князя Львова. Последний, вообще, по единодушному отзыву современников, был способен много-много поддержать разговор на уровне "Salonblцdsinn", но изображал из себя "влиятельное лицо": "Я употреблю все свое влияние..."

"Социал-паханизм" русских масонов возник на пустом месте. Пришел Ленин и сказал: "А хочешь, я тебе глаз выну". В Италии профану прокололи бы шилом сонную артерию, а в России "влиятельные лица" засвистели в свисток: "Полиция! Полиция! Хулиганы обижают!!!". Этот вопль был нелеп, и указ о поимке членов ленинского ЦК летом 1917 г. смешон. Если вы - страшные карбонарии, вознамерившиеся посреди мировой войны смахнуть с планеты величайшую монархию мира, то такие вопросы должны решаться в течение суток. Просто позвонить по телефону: "Тут появился КАКОЙ-ТО. Ходит и ходит, чего ему надо?" На следующий день сообщение в газете: "Труп Ленина с проломленным черепом обнаружен недалеко от железнодорожной станции". Вопль "Полиция!" был бы еще понятен, если бы к самой полиции относились с уважением. Но к этому времени полицию в России просто распустили (не надо "царских сатрапов" - у нас у самих "влияние"). И горе-паханов в пенсне и с интеллигентскими присказками "уделали" несколько десятков шпионов и уголовников, обладающих реальным ноу-хау внегосударственного насилия (общаком, бойцами, правилками, малинами, дурью и тому подобными аксессуарами организованной преступности). Могущественные и влиятельные русские масоны, "проводники европейской культуры, несущие свет просвещения", превратились в ничтожных интеллигентиков, с которыми можно было делать все что угодно: заставить плясать голыми на столе, выдумывать "сменовеховство" и "евразийство", проводить обновленческую реформу православия, писать панегирики Сталину, "рубать уголек" в шахтах, объяснять Лиону Фейхтвангеру преимущества реального социализма. Власти, "которая штыками и тюрьмами ограждает от ярости народной", не было, и "работающие под урок" могущественные бомбометатели оказались ничтожными полураздавленными червями перед наивным Лениным, который "понял буквально" и действительно стал уголовником.

Ленин на всех ПЛЕВАЛ. Его произведения ничего не дают для понимания личности: на печатное слово он плевал тоже. Сталин и Троцкий, да и прочие большевики вполне адекватны в письменной речи. За речами Сталина чувствуешь запах Сталина, кислый запах табака и пота, за статьями Троцкого видишь ход его мысли - мысли еврейского просветителя XVIII в., завороженного чудесами европейской цивилизации, но сохранившего восточную жестокость и презрение к социально беспомощному "индивидууму". За статьями Ленина нет ничего. За его письмами видна бешеная энергия манипулятора, который дергает за ниточки всех и вся на протяжении всей жизни, но сам совершенно анонимен. "Несуществующ". В сравнении с ним Ковалевский (по степени содержательности личности) - Леонардо да Винчи. Идея европейского "манипулирования", то есть "автономного управления", оказалась на русской почве манипулированием ничем, распределением ничего. Просто рабочие были максимально безлики и лучше всего подходили под стилистику "ничего". Господин из Сан-Франциско все же был господином - чем-то единичным, индивидуальным. "Группа товарищей" из Сан-Франциско снимала последнюю зацепку содержания, и "господин Никто" превращался в уже совершенно абстрактное "ничто".

Если абстрагироваться от неизбежных подсознательных устремлений, на уровне сознания и социальной практики Ленин был действительно атеистом, и в этом была его необыкновенная сила. На религию ему было плевать. В 20-е гг. в Советской России постоянно носились с образом роденовского "Мыслителя". Считалось, что это образ сознательного пролетария, запечатленного великим мастером в момент порождения "диалектического материализма". Между тем фигура "сознательного пролетария" венчала у Родена композицию "ВРАТА АДА". Социальный образ пролетария был погружен в Европе в контекст естественной мистерии жизни и смерти. Идея "эксплуатации" - циничного использования другого человека - была скрыта и нейтрализована сложной РИТОРИКОЙ. Английский аристократ считал местного пролетария скучной посредственностью, которой он в течение столетий устраивал тараканьи бега, но эта простая истина была обернута шелком риторики, сформировавшей, между прочим, у оруэлловского "прола" идеал джентльмена, идеал "достойной жизни". Русские же решили просто - а-а, тут ОБМАН, тут СОЦИАЛЬНАЯ НЕСПРАВЕДЛИВОСТЬ, ну, раз так - вали все в яму. "Год в лагере и бирку на ногу". ТАКОЙ социальной риторики Запад не видел: рабочая партия, где нет ни одного рабочего и которая рабочих ненавидит лютой ненавистью. Соответственно насквозь риторичное масонство (собственно, атеизм, доведенный риторикой до степени религии) должно было привести в русских условиях к более чем оригинальным результатам. Если Вольтер выдвинул идею социального использования религии, то русские, не отягощенные грузом европейской культуры, пошли дальше и выдвинули идею социального использования АТЕИЗМА, явив в мировой истории первый пример атеистического государства. Если масонство по сути явилось инструментом хладнокровной утилизации западного христианства, то в восточном христианстве оно до такой степени не встретило сопротивления, что не исчерпанный до конца пафос "инструментализма" в конце концов обратил на русской почве в используемый материал само масонство. Русское масонство стало христианством (религией) и отнеслось само к себе как к христианству. То есть само себя переварило.

Радостная злоба "раскусившего ситуацию" Ленина: "Ах, МАСОН, ну так надевай колпак, пляши, дурачок". Своих "товарищей" он презирал, но при этом "относился терпимо", так как человек - животное. И всеми ими манипулировал. Его "гвардия" состояла из скотов, дегенератов и профессиональных неудачников, но он так ловко их стравливал, создал такую атмосферу переплетения интересов, взаимных интриг, столкновений и сплетен, что машина заработала сама. Все они крутились как белки в колесе. "Великий Ленин", который ненавидел и презирал любые формы духовной жизни, поступил со своими "товарищами" так, ударил по Западу так, что об этом вообще до сих пор ничего не написано. От Ленина Запад вот уже 80 лет только разевает беззвучно рот, как мальчишка, получивший отцовским сапогом под дых. На Западе до сих пор не вышло даже более или менее серьезной биографии этого человека.


VI

Если во Франции все исторические процессы проходят с максимальной законченностью и последовательностью (процесс централизации государства, крушение феодализма), то в русской истории все исторические процессы проходят с максимальной грубостью и примитивностью. Если французская история - это эталон европейской истории, от которого прочие этносы или государства в той или иной степени уклоняются, то Россия - это европейский метроном, доводящий все процессы до идиотического механицизма примитивного прибора. Может быть, Россия - это тоже Мекка для историков: анализируя происходящее здесь, можно проникнуть в глубинные процессы общеевропейского механизма, в миллион раз более сложного, но действующего по тем же принципам. Это - "пародия", "дрозофила", но здесь все видно как на ладони.

Нет ничего более нелепого, чем обращение к материалисту с попыткой интеллектуальной полемики. Интеллектуальная или моральная аргументация не производит на него никакого впечатления, и именно поэтому из материальных соображений он может согласиться с чем угодно. Дайте материалисту небольшую сумму денег, и он станет идеалистом. Переубеждение материалистов - занятие, недостойное для ученого. То, что говорят сами материалисты, тоже не имеет никакого значения. В лучшем случае это примитивная пропаганда. Но "отслеживание деятельности" материалиста крайне интересно. Его действия основаны на голом бихевиоризме, его цели написаны на лице. Нет более благодарного объекта для изучения. В материальном действии он строго последователен и целесообразен. В этом смысле в советской истории даже есть определенная эстетика.

В замечательной статье А.С.Изгоева "Социализм, культура и большевизм", помещенной в сборнике "Из глубины", совершенно справедливо обращается внимание на то, что коммунизм большевиков вовсе не является плодом больного воображения Ленина, а есть крайне логичное и последовательное осуществление на практике основных идей интеллигентского сознания. Центр коммунистических идей находился в России отнюдь не в большевистском андеграунде - это была господствующая точка зрения, "общее место", одинаково разделяемое и выгнанными с первого курса радикальными студентами, и убеленными сединами профессорами политэкономии. Различие между большевиками и прочими интеллигентами было только в том, что Ленин "взял и сделал". Применение марксистской догмы на практике вызывало мгновенный ответ реальности, показавшей за шесть месяцев то, что до этого русской интеллигенции не могли втолковать и в 60 лет. Если "министры-социалисты" своей социалистической риторикой за полгода вызвали политический крах государства, то большевики своей социалистической практикой за полгода вызвали экономический крах общества. "Национализация банков" привела к окончательному расстройству денежной системы, "национализация предприятий" - к остановке производства, "национализация земельной собственности" - к жесточайшему продовольственному кризису, "введение рабочего контроля" - к катастрофическому падению трудовой дисциплины и неслыханному воровству. И наконец, отказ от системы благотворительных фондов и травля церкви с параллельным провозглашением "всеобщего братства" привели на деле к окончательному выявлению "звериной сущности социализма": ко всеобщему рвачеству и социальному эгоизму. Констатировав этот факт, Изгоев прослеживает, как большевики были вынуждены последовательно освободиться от всех своих догм, начиная от всеобщего избирательного права, которое они после разгона Учредительного собрания заменили средневековым избирательным законом, и кончая введением жесточайшей палочной дисциплины на производстве, о которой не было речи при капитализме даже в разгар мировой бойни. Напомню, Изгоев говорил обо всем этом через шесть месяцев после Октябрьского переворота, фактически еще до начала гражданской войны. То есть к лету 1918 г. идеологически с перспективами социализма в России было уже все ясно, и дальнейшие 75 лет русские лишь последовательно и методично наступали на грабли, каждый день сталкиваясь с теми проблемами, которые порождала социалистическая система хозяйствования: неэффективностью экономики, апатией и эгоизмом населения, необходимостью "внеэкономических мер принуждения". С нечеловеческим упорством, достойным лучшего применения, русские волокли сани по песку десятилетие за десятилетием. Вся история России XX в. превратилась в огромную 75-летнюю иллюстрацию к ошибкам одной второстепенной политэкономической концепции века XIX. Почему же с таким упорством все повторяли и повторяли неудавшийся эксперимент, если к 1918 г. результат был уже ясен, а к 1921 г. обозначен весь спектр последующих действий, так что даже посткоммунистическая фаза русской истории пока не выходит за рамки проигрывания обозначенных тогда ситуаций, и перестройка или распад СССР - это тоже череда огромных иллюстраций к наигранным в первое трех-четырехлетие интеллектуальным сценариям?

Если "Вехи" явились пророчеством в своем определении русской революции как чего-то внутренне глубоко порочного и, к счастью, внешне неудавшегося, то при анализе статей сборника "Из глубины" видно, что русские интеллектуалы не смогли понять, что революция "удалась". Прекрасно показав полное банкротство социалистической революции, полностью подтвердившей пророчества "Вех", они не пошли дальше, ограничившись еще более туманными и краткими призывами к покаянию. Силлогизм "мы говорили, что этого не надо делать, но это сделали, и все рухнуло, следовательно, мы были правы" не был дополнен оценкой развития ситуации и дальнейших действий. Более того, революция воспринималась лишь как ужасный провал, катастрофа, а не как переход общества в качественно новое и, следовательно, длительное состояние. Тот же Изгоев не только предсказывал скорый крах русского социализма, но вообще позволял себе отзываться о правлении большевиков В ПРОШЕДШЕМ ВРЕМЕНИ:

"Господа, хвастающие своим "экономическим материализмом", на деле совершенно позабыли, что государственная власть оказывает влияние на экономику страны, но это влияние не беспредельно. А во-вторых, власть, которой они располагали, была страшна жестокостью и неожиданностью своих импульсивных движений, но она не была ни сильной, ни организованной (...) потому что во всех своих представлениях опиралась на ложное представление о человеческой природе".

Между тем проведенный Изгоевым (единственным из авторов сборника) рациональный анализ действий большевиков, в сущности, выявил крайнюю устойчивость большевистского режима. Замеченная им "неожиданность импульсивных движений" большевиков была основана на первичном рефлексе, бихевиоризме, и Изгоев, последовательно изложив историю молниеносного и одновременно потрясающе последовательного ренегатства Ленина, не понял, что это и есть СУТЬ его режима. Личность исчезает, но остается рацио, отсутствующее на Востоке. Поэтому это общество наделено своеобразным инерционным динамизмом. Раз созданное, оно, если не вмешаться извне (а огромные масштабы страны это почти исключали), должно последовательно пройти все фазы своего распада и последующей трансформации, в конце дойдя до второго, "на бис", рождения индивидуального сознания.

Такое общество не могло быстро разрушиться, потому что его самосознание не подчинялось причинно-следственной связи, точнее, носило однонаправленный характер. У материалиста нет ОБРАТНОЙ связи, он со времен Демокрита слеп и исходит из собственного субъективного опыта, который учитывается притом родовым, а не личным знанием: происходит селекция методом проб и ошибок - род материалиста укрепляется путем гибели особей. Последовательный материализм оборачивается полным субъективизмом - погруженностью в собственный иллюзорный мир. Если внутренний мир признается иллюзией, то от этого он не перестает существовать, только само его существование становится иллюзорным. Человек погружается в мир фантазий, и его задача отныне - погрузиться в этот мир как можно глубже: если коммуникации с реальностью оборвать полностью, то не будет искажающего влияния психической жизни на реальность, все пойдет само собой - человек превратится в насекомое, и социальные законы приобретут наглядность, достойную школьного учебника. История социализма - рай для социолога, больше в этом обществе ничего нет.

По мере социального созревания индивидуальной поведенческой культуры облик правителей такого общества должен становиться все более безликим, дойдя до фазы прямой дегенерации. Общественное мнение, заново формируясь, становится все выше, правители кажутся все более жалкими и вызывающими смех, и рождающаяся личность снова утверждает себя, отторгая и высмеивая верховную персонификацию родового сознания, с той только разницей, что это явление поменяло свою валентность.

Процесс эволюции социалистического общества более всего поражает полным отсутствием Личностей в политической сфере. Если мы обратимся к современности, то основное действующее лицо перестройки - советский чиновник IX класса. Сущность социалистического государства, кроме всего прочего, заключалась в достижении максимальной анонимности власти. Еще можно было говорить о персональной ответственности (не юридической, это само собой, а исторической) псевдонимов. Но когда поколение Ленина, Троцкого и Сталина сошло со сцены, правящий слой России стал абсолютно анонимен. Ленин нажал бы ядерную кнопку с удовольствием и ногой. После Сталина по кнопке ползали вши - кувыркались, отплясывали "бульбу" и "краковяк" на гладкой красной поверхности, да ВЕСА не было. Стало некого убивать: убийство Хрущева, Брежнева или Горбачева так же нелепо, как убийство Гумилева, Есенина или Мандельштама. Только в первом случае речь идет не о людях - носителях идей, а о людях-функциях. Функциональная значимость человека - "рабочий", "солдат", "председатель" - превратилась в сущность. Остались насекомые - не люди, а механизмы, и механизмы мелкие. Соответственно осталась и единственная форма диалога с ними: "смести метлой". Насекомых невозможно убить. Их можно только "вывести" - "изменить статус социальной группы".

Сейчас величайший переворот, равный революции 1917 г., делают мелкие чиновники. Их вяло артикулированная программа: "Да нам бы что-нибудь добротное, второсортное, нам бы как в Аргентине, и то хорошо". Но ведь это закон: чтобы попасть в цель, надо метить выше цели - с упреждением. Это фантастические люди, потому что ни капли фантазии, ни капли размаха, ШИРОТЫ ДУШИ у них нет. Между тем речь идет о крушении величайшей тирании мира, о перекройке границ в масштабах континента. Происходят грандиозные события, события, которых миллионы забитых и ограбленных русских ждали десятилетиями, поколениями. Но совершаются эти события даже не временщиками. Это не просто ошибка. Это люди "иного порядка разумения". Они не совершают математических ошибок, потому что не подозревают о существовании математики. Ельцин, Черномырдин, Рыбкин, Хасбулатов, Жириновский, Руцкой и РУССКАЯ ИСТОРИЯ - смешно. "Не туда". Когда же мировые повороты совершались без Идеологов и Политиков, наконец, без устремленности в будущее, без новаторства, без "бури и натиска" молодого, романтически настроенного поколения?! Ни советские интеллигенты, ни советские правители НЕ ПОНИМАЮТ, ЧТО ПРОИСХОДИТ. Речь идет о захвате власти в богатейшем государстве мира, о событиях, которые действительно определяют судьбы человечества. Но отсутствие высказанной программы лишь подчеркивает ее сущность. Все видно невооруженным глазом. Материализм придает всем действиям феноменальную глупость, но чудовищную последовательность и четкость. Человек не отвлекается на метафизические вопросы и с точностью лягушачьего глаза выделяет соответствующую политическую и вообще материальную выгоду сквозь идеологический туман любой плотности. Поэтому "капитализация" страны совершается удивительно естественно - как раз благодаря абсолютно искусственному характеру социализма и материализма.

В основе происходящее в России после 1985 г. до удивления просто: смысл так называемой "перестройки" заключается в переводе государственной собственности в собственность партии. При этом партия, естественно, превращается в огромный закрытый клуб, то есть в "частное дело". И, как всякое частное дело, она должна переместиться со сцены социальной и политической жизни за кулисы. Коммунистическая партия в конце 80-х - начале 90-х гг. насильственно и грубо создала весь веер политических партий России, при этом "исчезнув". Но из ее руководителей никто не исчез. Они возглавили партии, движения и даже новые государства. Речь идет о "внутренней партии", насчитывающей 50000 членов, и лично контролируемом ими миллионном "обслуживающем аппарате". Все процессы происходят внутри этого миллиона, и собственность получит (и получает) этот миллион. Это карикатура на политическую жизнь современных западных государств и капитализм в целом. На Западе все политические партии имеют коррелят в надпартийной системе масонских лож. Но здание политической жизни Запада складывалось столетиями путем метода проб и ошибок и имеет огромное количество дополнительных архитектурных деталей. В России все это делается "по плану", с примитивной наглостью классического конструктивизма. И российский капитализм неизбежно носит пародийный, утрированный характер. "Сращение политики и бизнеса" понимается буквально, "звериная сущность капитализма" чуть ли не сознательно имитируется, когда начинающий бизнесмен всеми правдами и неправдами пытается заявить свою причастность к уголовному миру и т.д. Все это сопровождается "идеологическим прикрытием" в чрезвычайно глупой и вульгарной форме, рассчитанной на сельского обывателя. Если на Западе "капитал оказывает серьезное влияние на печать", то советская печать ВСЯ состоит из рептилий. ВСЕ советские газеты носят искусственный характер, являясь убыточными предприятиями, живущими за счет идеологических вливаний со стороны тех или иных финансовых и политических структур.

Идеологической подготовкой передачи собственности коммунистам явилось правление Горбачева, который должен был оправдать возможность частного предпринимательства и политико-экономической децентрализации СССР. Это было достигнуто к 1991 г., и Горбачев стал не нужен, но при этом возникла опасность "свободной игры" и, следовательно, оттеснения коммунистов от приватизируемой собственности. Тогда коммунисты пошли на упреждающий разгром складывающегося класса предпринимателей и ввели 80-процентный налог, сделавший невозможным частное предпринимательство частных лиц. При этом (в соответствии с основным принципом большевиков: предельная функциональность при максимальной степени демагогии) "решение коренного вопроса" прикрывалось демократическим словоблудием о стабилизации экономики, насыщении внутреннего рынка и тому подобными "фигли-мигли". Речь идет сейчас, конечно, не о стабилизации экономики, на которую советским чиновникам наплевать. Речь идет о собственности в миллиарды и даже триллионы долларов, о принадлежности к наднациональному клану сверхсобственников, и за локальными событиями (вроде появления импортных товаров в магазинах) ведется "игра века". Но исторический парадокс - советские чиновники настолько ничтожны, что не в состоянии понять реальный масштаб и направление собственных действий.

На происходящие события стоит посмотреть в свете опыта так называемой "новой экономической политики" 20-х годов.

НЭП являлся попыткой превратить Россию в деколонизовавшееся общество - "молодую советскую республику" вроде "Объединенной Социалистической Республики Танзании". Характерно, что либерализация экономической жизни сопровождалась дальнейшим усилением политических репрессий. Именно в это время ликвидируются последние остатки многопартийной системы. Идеологически НЭП подается как уступка частному сектору, против которого велась борьба во время гражданской войны. На самом деле класс русских предпринимателей был уже полностью уничтожен.

Нэпман - человек, приобретший первоначальный капитал как раз во время гражданской войны и совершенно не заинтересованный в какой-либо реставрации власти ограбленных белых собственников. В большинстве это близкие родственники коммунистического руководства и зачастую лишь подставные лица для обращения семейных капиталов, накопленных коммунистами. Примечательно, что, когда оказавшиеся за рубежом русские предприниматели предложили свои услуги экономических менеджеров и инвесторов на сверхвыгодных условиях, политбюро приняло решение, согласно которому провозглашалась возможность экономических сделок с любыми западными партнерами и на любых, самых кабальных и невыгодных условиях, вплоть до территориальных уступок, но при этом запрещались какие бы то ни было контакты с русскими предпринимателями. В этом была фиктивность НЭПа. Экономика при нем развивалась исходя из принципов личного обогащения, и, давая возможность элементарному проявлению экономической жизни, противоречила стратегическим задачам государства. Решения при НЭПе принимались на основе принципов кровно-родственных связей, напоминая даже не феодальное или рабовладельческое государство, а племенной трибализм африканских колоний. Это было изначально уголовное общество. Советские экономисты приводят цифры нормализации экономической жизни, которые впечатляют лишь на фоне кризиса гражданской войны, носящего внеэкономический характер, но при этом экономисты совершенно не останавливаются на конкретной деятельности конкретных людей и конкретных фирм.

Следует также обратить внимание, что костяк слоя нэпманов составляло провинциальное еврейство, не имевшее опыта управления крупными хозяйственными структурами, но внезапно оказавшееся во главе бесчисленных трестов, кустов и главков и питаемых через их кровеносную систему кооперативных и частных предприятий. Неудивительно, что НЭП болел всеми язвами колониальной экономики на самой ранней стадии ее развития, начиная от взяточничества и элементарной некомпетентности и кончая самыми отвратительными экономическими преступлениями.

Стоит вспомнить, что именно Советской России принадлежит печальная пальма первенства в новом виде экономических преступлений - разворовывании международной гуманитарной помощи во время общенационального голода. Кроме того, для советской власти НЭП был тупиком, так как лишал идеологического прикрытия произошедшее перераспределение власти и денег и неизбежно вел к реставрации разрушенного русского государства. Идеологически НЭП был бы возможен после второй мировой войны, когда была разгромлена белая эмиграция и произошла международная верификация права собственности КПСС на оккупированную ею территорию Российской империи. Символически факт признания выразился в актах передачи последних вооруженных групп русской эмиграции "законному советскому правительству" и в фактическом отказе от претензий по долгам царской России. Тем самым была подтверждена законность существования СССР при одновременном отсутствии его правопреемственности с русским государством, то есть признан факт полной ликвидации России как субъекта международного права. (В 30-е лишь делались шаги в этом направлении, так как для русских граждан существовала система нансеновских паспортов и т.д.)

Отказавшись от НЭПа, коммунисты окончательно решили "играть" не освободившуюся колонию, а новую метрополию и, следовательно, пошли по пути поощрения национального сепаратизма. При этом СССР, как и Российская империя, стал все более приобретать черты парадоксального и крайне сложного государственного образования, соединяющего в себе одновременно черты колонии и метрополии. Разница была только в том, что если в Российской империи опора была на европейскую часть России (русский город), то теперь опирались на азиатскую часть России (русская деревня). Соответственно азиатские окраины советского государства получили неизмеримо более благоприятные условия для экономического и культурного развития.

СССР весьма быстро стал напоминать колониальную империю со всеми ее признаками:

1. разделение на относительно небольшую метрополию и обширные колониальные владения;

2. создание резкого перепада в жизненном уровне между основной массой населения метрополии и колонии;

3. образование в метрополии огромного класса паразитов, живущих за счет государственных дотаций;

4. создание сложной системы административного соподчинения, призванной прикрыть факт этнической эксплуатации и одновременно раздробить и противопоставить друг другу разные колониальные районы.

СССР разделился на "метрополию" - Закавказье и Среднюю Азию и на "колонию" - Россию, Украину и Белоруссию. Прибалтика же из-за слишком большой близости к Западу имела особый статус "привилегированной колонии", а Молдавия из-за тяготения к Румынии - "непривилегированной метрополии". Кроме того, особый статус этих республик вызван гораздо более поздним их вхождением в уже сложившуюся структуру СССР. В цифровом выражении на 1941 год перепад выглядел так: в "метрополии" - 13% населения, в колонии - 83% (плюс 4% - в "новых республиках").

Уже к этому времени уровень жизни населения новой метрополии в целом превосходил уровень колонии, совершенно разрушенной "коллективизацией". В дальнейшем народы новой метрополии обогнали население колонии и в культурном отношении. По данным переписи 1979 г., в РСФСР на 1000 человек "условно взрослых" (старше 10 лет) приходился 71 человек с высшим образованием, а в Грузии - 103 человека. Тбилиси вообще возглавлял список интеллектуальных центров СССР. Там количество лиц с высшим образованием достигало 227 на тысячу. Тогда как, например, бывшая столица Российской империи со своими 159 занимала почетное седьмое место. Следует еще учесть, что подавляющая часть грузинской интеллигенции состояла из лиц коренной национальности, а русская община Грузии в основном работала на промышленных предприятиях, в лучшем случае составляя кадры младших инженеров и техников. Соответственно грузинская община РСФСР занимала привилегированнейшее положение в высшей партноменклатуре и так называемой "творческой интеллигенции". Необходимо также учитывать, что при сравнении не просто лиц с высшим образованием, а лиц, имеющих ученые степени, преобладание Закавказья и Средней Азии над колонией будет чуть ли не подавляющим. И это при том, что до революции азиаты уступали русским в культурном отношении на много порядков.

Конечно, 95% советской азиатской интеллигенции было чисто фиктивно - в Средней Азии многие доктора наук просто не умели читать и писать. Не производя ничего, они, естественно, предпочитали уклоняться в более безопасные, престижные и расплывчатые области гуманитарного знания, получая средства к существованию за счет усиления эксплуатации колонии, которая к 70-м годам перешла от простого застоя к уже явной деградации, вынудившей колониальную администрацию усилить туземную пропаганду ("метрополия заботится о братской колонии, помогает освоению нечерноземной зоны РСФСР, посылая туда своих колонистов", и т.д.).

И наконец, колония была насильственно разбита на три республики, а сама Россия поделена еще на две половины - многочисленные национальные образования (в подавляющем большинстве случаев фиктивные) и безнациональные русские области, не имеющие даже формального представительства в верховных органах власти. Показательно, что руководителем такого государства стал именно "специалист по нацвопросу".

Отличие от классической колониальной схемы здесь заключалось в "идеологическом прикрытии", характерном для материалистического мировоззрения. Если гнусная советская тирания представлялась пропагандой самой передовой демократией, так что установление абсолютной власти Сталина венчалось одновременным принятием конституции, то советская колониальная империя представлялась "окончательным решением национального вопроса", причем русское население, подвергающееся неслыханному национальному гнету, на словах оказывалось привилегированным слоем, любимцем советской власти. Подобная двойственность имела и свою негативную сторону, так как все-таки мешала проведению последовательного и безнадежного угнетения и закладывала изначальную трещину в фундамент - последовательная мимикрия приводит к необратимым последствиям. Из-за невозможности прямого колониализма происходило постепенно усиливающееся противотечение - приведение реального положения русского народа в соответствие с его подлинным культурным, этническим и экономическим потенциалом. СССР распался как раз в тот момент, когда противоположная тенденция уравновесила первую и напряжение, объединяющее культурные миры Востока и Запада в одно государство, упало до нуля. Внезапно фиктивная конституция и фиктивные внутрисоюзные границы стали реальностью, что привело к мгновенному коллапсу. Крокодил до такой степени допритворялся корягой, что превратился в чучело. Советский колониализм был идеологическим колониализмом. Господство азиатской метрополии базировалось не на военном или культурном превосходстве - здоровой основе долговечной империи, - а на обмане. Вообще колония изначально была выше, культурнее и организованнее эксплуататоров - ее порабощение было следствием скорее внутренней болезни общества и, следовательно, отличалось непрочностью.

К началу 90-х годов антиколониальная революция, докатившаяся в русских условиях до колонизации метрополии, естественно, завершилась антиколониальной эволюцией этой метрополии. Советские хозяева просто отпали, как короста. Жизненный уровень бывших привилегированных наций мгновенно упал в десятки раз, а уровень их социальной организации дошел до стадии межплеменных войн мелких государственных образований Центральной Африки.

В результате произошло зеркальное повторение ситуации социальной и национальной революции 1917 г. Контрреволюция получилась тоже двойная, тоже в формах деколонизации и перераспределения собственности. Процесс происходит только более плавно и сверху. Собственно, речь идет не о двойной контрреволюции, а о двойной (контр)эволюции. В начале века кризис слабого (из-за сильного восточного элемента) западного общества, естественная для западного государства "буржуазная революция" привели к его гибели. В конце века кризис слабого (из-за сильного западного элемента) восточного общества, естественная для него эволюционная "модернизация", являющаяся иногда отдаленным, но неизбежным следствием антиколониальной революции, тоже привела к его гибели. Дуализм русской истории обрекает русское государство на уничтожение, но этот же дуализм позволяет существовать ему в иной ипостаси, оставляя за гранью этого уничтожения возможность "возрождения".

Это пока не понимается, но неизбежный факт осознания этого явится логическим завершением русской мистерии XX века, и тогда паническое настроение эпохи советской перестройки сменится другим чувством - "развал СССР" предстанет лишь разрушением заклятого врага России, и соответствующая расправа над соответствующими социальными группами произойдет очень быстро.

На Западе постоянно говорят про "советскую империю". И это сверхсложное образование МОЖНО рассматривать как империю. На Западе посмотрели с запада, и получилась "Россия - тюрьма народов" (Большой брат, от эстонцев до таджиков всех подряд "угнетающий"). МОЖНО посмотреть на эту же империю и ИНАЧЕ. Тогда станет ясно, почему от этого "угнетения" все процветали, а "тюрьма народов" нищала. Все рассуждения о колониализме СССР есть те или иные разновидности политической риторики, в том числе, как показано выше, и пока гипотетической риторики русского ультранационализма.

Существует три степени сложности объяснения реальности: дву-, трех- и четырехчленная. Первый уровень соответствует поверхностному рационализму и объясняет конкретную ситуацию. Второй уровень соответствует аналитическому мышлению и дает возможность модификации схемы объяснения согласно изменившимся обстоятельствам. Наконец, четырехчленное деление, как справедливо указывал Карл Юнг, позволяет создавать законченные мифологические конструкции, способные к универсальному объяснению реальности. Еще более высокий порядок сложности невозможен из-за особенности человеческого восприятия, приводящей к разрыву внутренней связи при одновременном рассмотрении большего количества явлений, благодаря чему схема превращается в перечисление не связанных друг с другом явлений. Уже четырехчленная схема исчерпывает объем человеческого восприятия и, как правило, выступает по схеме 3+1, где четвертый компонент не может быть предусматриваем в каждый конкретный момент и периодически иррационально "выпадает" из умозрительной схемы, в конечном счете превращаясь в собирательный негативный образ. (Например, четырехчленный миф классической психофизиологии: "сильные" психологические типы сангвиника, холерика и флегматика и "слабый" тип меланхолика.)

Двучленный миф "Запад - Восток" наиболее эффективен в России, так как наиболее простым способом правдоподобно объясняет произошедшее. СЕЙЧАС более сложные конструкции невозможны, да и не нужны. Лучший способ ликвидировать демократию - сразу ввести всеобщее прямое, равное и тайное избирательное право. Лучший способ навсегда отучить нацию от самосознания - дискредитировать наиболее простые и архаичные формы объяснения мира. В прошлом веке в России русские философы отказались от полемики с атеизмом, хотя русский атеизм был заимствованным, и, казалось бы, не составляло особого труда... Но этой проблемы не было, так как она была слишком груба. Поэтому, перешагнув через пеструю ленту атеизма, перешли к строительству русской религиозной философии. Современный советский историк или социолог после пионерского детства и комсомольской юности, истончив свой ум в полемике с соседями по коммуналке, "все испытал и все проник": он блестяще знает Восток и Запад, мировые религии, проблемы, стоящие перед человечеством, - от экологической катастрофы до компьютерной революции. Но все это он заменяет правильной риторикой. Русские риторикой по-прежнему не владеют, но если раньше они срывались в адаптивные тексты для поселян или революционный лай, повторявший худшие образцы античных демагогов, то сейчас типы чопорного чиновника и пламенного революционера сменил тип молодого европейского филистера, сдающего экзамены в провинциальном колледже. Его ожидаемая посредственность также не имеет никакого отношения к реальности. Во-первых, потому что декларируемые взгляды находятся в разительном несоответствии с реальными проблемами утробной бытовой жизни, которая преследует русского как ежедневный кошмар постоянной зубной боли. Во-вторых, потому что школярный треп не имеет реального отношения к принятию конкретных решений и на Западе. После 1914-45 гг. западное рацио "не связывается", а действует. Артикуляция никому не нужна. Поступающий на работу проходит тест "IQ", и совершенно не нужно говорить о проблеме интеллектуальной сегрегации. В Германии признали вину за "холокоуст", извинились перед евреями и выплатили им компенсацию. Но еврейской общины в Германии практически нет: ее малочисленные представители находятся в радушной изоляции. Стратегические решения принимают постоянно хнычущие о своей вине немцы. И свою позицию они уже не объясняют в многочасовых речах на стадионах, нет - они предпочитают действовать. Современный советский интеллектуал ориентируется именно на усредненную западную риторику, "правила хорошего тона". Его жизнь проходит в рукопожатиях, улыбках и обмене представительскими безделушками: паркер, зажигалка, настенный календарь. По мере же того как он все более успешно и правдоподобно отчитывается на всевозможных международных симпозиумах, звонко "отвечая" доставшийся билет, проведение реформ внутри России все более напоминает первобытную "жисть" собирателя, целиком исчерпывающуюся эмпирической философией "съел - вырвало".


VII

Струве писал в сборнике "Из глубины": "Русская революция оказалась национальным банкротством и мировым позором". Но есть ли азиатизация жизни - "позор"? Пусть у профессора в Германии четыре жены - разве это позор, если он принял мусульманство? Однако стоит вспомнить, что и начавшуюся сейчас реевропеизацию России тоже пытаются квалифицировать как позор и банкротство. И с точки зрения граждан советского государства, распавшегося и обанкротившегося, это так и есть. Это чувство постоянного позора, чувство ВИНЫ и есть основополагающее в русском сознании. В конечном счете это просто чувство вины личности за то, что она личность. Что она маленькая, отдельная. Русская личность не в состоянии "морально негодовать", громогласно "обличать" - это возможно только как элемент притворства, "заговора", в лучшем случае - "корпорации". Не в силах сопротивляться потоку жизни, она покорно проходит все круги ада: травлю на собраниях, народные стройки, пытку молчанием. Но при всем том, одетая жизнью в китайский ватник и шапку-ушанку, она мучительно переживает собственную слабость, то, что она - НЕСОСТОЯВШАЯСЯ личность. То есть то, что ее НЕТ.

Поэтому лишь на первый взгляд Россия сейчас все больше и больше скатывается к веселому обществу латиноамериканского типа с его безответственной парафилософией, стилизованным христианством и системой тайных олигархических структур, соподчиненных обществам "первого мира". На самом деле, например, посреди карнавала "советской приватизации" именно в сегодняшней России в любой момент могут поставить вопрос о приватизации настоящей - о возвращении имущества реальным собственникам по состоянию на 1917-1931 гг., при одновременном лишении собственности членов "внутренней партии". Разгром находящихся у власти может начаться на пустом месте и в любой момент: бывшая номенклатура пойдет в тюрьмы и лагеря и получит все что угодно: от поражения в правах до высылки из страны, пожизненного заключения и расстрела. И это произойдет не по каким-то социальным или экономическим причинам, - просто этот мир СЛАБ В СВОИХ ОСНОВАНИЯХ, В СВОИХ АКСИОМАХ. Он чувствует себя ВИНОВАТЫМ. Почему, например, советский режим в известный момент поперхнулся своими "реабилитациями"? Просто потому, что он в собственных же глазах потерял на это право. А это симптом страшный. Советский коллективизм расползается на глазах точно так же, как в начале века расползалась нежизнеспособная культура русского индивидуализма. В сущности, остановить этот процесс "усталости металла" почти невозможно. Вместо Латинской Америки Россию ожидает скорее всего жесткая европеизация: осмысление судеб России в рамках классической дихотомии Восток - Запад, окончательный раскол территории СССР, гражданская война с превалированием этнических и религиозных мотивов.

Избежать окончательного конфликта на этом пути будет возможно, только если русская интеллектуальная элита окажется способной к историческому компромиссу. Путь к этому компромиссу прежде всего заключается в предельно ясной форме осознания всей глубины противоречий между жизнью русского общества и жизнью русской автономной личности, в понимании того, что подлинное и нестесненное существование развитого человеческого "я" при подобном стечении внешних и внутренних обстоятельств возможно лишь в форме абсолютного господства (власть аристократии) или в форме абсолютного аутсайдерства (эмиграция). Что социально невозможно.

Основная проблема русской истории - проблема сохранения и развития западного индивидуализма в условиях полуазиатского мира. То есть задача выживания европейского человека в экстремальных условиях периферийного пространства, отчасти колонизируемого, отчасти отторгаемого у азиатских государств.

Анализ русской интеллектуальной и духовной культуры XIX- XX вв. показывает, что эта очевидная и легко формулируемая задача была осмыслена и поставлена в весьма неясной и поверхностной форме. Причины этого следует искать в слабом развитии интеллектуальной культуры в России. Дело не в неправильном социальном приложении абстрактного мышления, а в некоторой онтологической дефектности самого этого мышления, к тому же находящегося в силу ряда особенностей России в чрезвычайно затруднительном и двусмысленном положении.

В результате проблему индивидуального существования приходилось решать скорее внешними методами: до революции - путем социальной сегрегации, после революции - эмиграцией или социальной мимикрией.

Азия - не только прямой антипод Европы, но в значительной степени просто нарушение масштаба. Меры. Исключительная личность всегда вызывает ненависть, всегда оказывается, что она что-то должна какому-то низколобому сельскому учителю, который бросается на нее из своей подворотни в безумной ярости проигравшего самца. Но в Европе личность защищена авторитетом и юридическими нормами. Однако погруженный в защитный кокон личной безопасности "носитель идей" начинает все более отчуждаться от интеллектуального диалога. Духовная жизнь становится все более анонимна и формальна. Социология и вообще философия становятся неприличны, и личность "мыслителя" подвергается все бульшим унижениям. Возникает разделение риторики и специального знания.

Философия была последним прибежищем европейского дилетантизма. Антигерманская риторика после победы во второй мировой войне стала элементом европейской либеральной культуры, поэтому человек, утверждающий, что немцы не убивали 6 миллионов евреев, становится человеком некультурным, неприличным и подвергается остракизму. С другой стороны, реальный политик, не имеющий правильной информации о происхождении и особенностях мифа "холокоуста", не может принимать ситуационно адекватных решений, и потому особое значение приобретает "тайное знание", которое в конце концов вообще отчуждается от каких бы то ни было конкретных носителей и, видимо, навсегда скрывается в катакомбах архивов. Принятие правильных решений становится анонимным, возникает анонимный клан "аналитиков", каждый из которых имеет доступ к собственной ячейке информации, тоже, в свою очередь, имеющей несколько степеней секретности. Человек вообще исключается, таким образом, из сферы принятия решений. Процесс "конституциализации" идет дальше, вслед за конституционным монархом появляется конституционный президент, конституционный кабинет министров, конституционный парламент.

Создаются юридические, религиозные и экономические правила, которые детерминируют поведение конкретных личностей и общества в целом. Причем эти правила на известном этапе развития представительной демократии подвергаются автоматическому ситуационному перепрограммированию. Аналитические центры становятся все более мощными и специализированными, и единственным дееспособным субъектом современной культуры становится тайная полиция, тоже, разумеется, "конституционная" и находящаяся в пугающей независимости от конкретного человечка, занимающего пост ее руководителя. Изменяется взгляд на идейную жизнь общества и на "культурных деятелей". Это взгляд через замочную скважину, сводящий все проявления человеческой деятельности к естественным отправлениям. Но подобное господство над автономной личностью оборачивается полным инфантилизмом - вечно юный мир духа превращается в животный "мир взрослых", мир половозрелых самцов и самок, за которыми тоскливо "наблюдает" маленький барабанщик из КГБ. Ошибка материализма (самого примитивного, но и самого древнего философского мифа) заключается лишь в одном - он совершенно не нуждается в персонификации. Поэтому Демокрит был не нужен (он, кстати, за 2500 лет и остался в гордом одиночестве). Вся пьеса материализма очень проста - поднимается занавес, зрители видят огромное зеркало, смотрят на него положенные два часа и расходятся по домам. Ошибка Ленина в том, что он был. Русские, в безумной попытке перескочить через целую историческую эпоху, попытались построить анонимное постиндустриальное общество, заменяющее духовную жизнь правильной и ожидаемой артикуляцией. Отсюда и понятно единственное реальное достижение социалистического общества - создание системы тотального сыска, по сравнению с которой тайные полиции прошлого века - золотушная дилетантская отсебятина и которой современные Бээндэ и Цэрэу униженно подражают, благодаря далеко продвинувшихся новаторов за науку. Ошибка была лишь в том, что в России риторика совпадала с наукой, и, например, проливая слезы о 6 миллионах замученных в газовых камерах евреев, это государство превратило в армию "подпоручиков Киже" реальные миллионы евреев, благополучно эмигрировавшие в тыл СССР во время второй мировой войны. В результате подобной борьбы с буржуазной биологией и антисоветской физикой хитроумие превратилось в маразм, и встал вопрос о специальном создании неспециальных вещей - просто биологии и просто физики. Сейчас советский мир с библейской наивностью пытается породить настоящие вещи - настоящий суд, настоящий парламент. Бывший кэгэбистский всезнайка недоверчиво подходит к садовой скамейке, долго щупает: НАСТОЯЩАЯ ЛИ?

В советской истории более всего ужасает естественность процесса создания новой индивидуальности. Советская личность закрыта и совершенно не поддается воздействию извне. Представьте, что в своем ребенке вы узнаете свою судьбу. Ровно в 4 года 2 месяца и 8 дней он заболевает ветрянкой в полном соответствии с вашей историей болезни; в 9 лет 1 месяц и 27 дней - находит на тротуаре истрепанный том сказок Андерсена; в 13 лет 6 месяцев и 4 дня - с точностью до секунды ломает руку во время велосипедной прогулки. В 15 лет весной - влюбляется в молодую учительницу английского. И все ваши попытки и намеки на то, что такое же было с вами, не производят на него никакого впечатления. Он их просто не слышит, отгороженный от вас толстым стеклом своей судьбы. Это напоминало бы диалог с чайным грибом, который "растет". И в этой вторичности раскрывается его пошлость. Сначала советский мир заново изобретает для себя эпическую поэзию, и Багрицкий и Сельвинский вслед за Тредиаковским и Державиным воспевают чудо-богатырей украинских местечек. Потом в период оттепели "советские люди" вдруг переоткрывают лирику, и, несмотря на наличие в русской культуре Пушкина и Лермонтова, Евтушенко и Рождественский пишут "по второму разу" "Я помню чудное мгновенье". Потом появляется авангард, причем все попытки указать на столетнюю историю модного модернизма от Брюсова до Хлебникова не производят никакого впечатления, и упрямые "концептуалисты" заново переживают филологические эксперименты столетней давности. Это невиданный в мировой истории культурный процесс двойничества и самозванства. Включенность в этот ритм приводит к ощущению собственной мертвости. Я никогда и ничего не мог изменить в этом мире. Я стоял на месте с 17 лет, и лишь мир изменялся, на глазах "облезал" - возникала динамика, совершенная иллюзия какой-то "творческой эволюции" или хотя бы заурядной карьеры. Внутри время остановилось, и только прошлое возвращается в настоящее. Я всегда бесконечно превосходил окружающий меня мир, следовательно, всегда ощущал его зловещесть и злокачественность. И отчетливо понимал, что любое ДЕЙСТВИЕ или будет совершенно безответно, или явится включением в действие другое. Другое время, другой мир, другую судьбу. В этом мире само действие есть ошибка. В этом мире все понимают как повторы, или это действительно является повтором. Отсюда пресловутая "повторяемость" русской истории. Западное время сломалось у русских, и Гамлет все умирает и умирает "на бис" в дурной бесконечности, то есть превращается в актера. Быть может, только повтор молитвы истинен и вечен. Здесь повторение действия не пушло и освобождает от цепи бесконечных пародий. И это единственный путь сохранения достоинства в русском мире, единственный истинный путь. Покаяние есть единственно достойная форма неуспеха индивидуального существования. Признание себя личностью в России - это признание в неудаче. Признание себя исключительной личностью - признание в исключительной неудаче, неудаче окончательной.

Я выбираю способ восточнохристианского покаяния. Иногда мне кажется, что я умру, как медовар из "Верескового меда", и тайна русского индивидуального сознания так и останется моей внутренней трагедией. Второй русской философии не будет. Но в более трезвые минуты я со всей отчетливостью понимаю, что это лишь жалкая и даже позорная стилизация краха собственного индивидуального бытия, жалкой личности "обывателя", задавленного проклятым русским бытом, человека, на которого всю жизнь орали матом полоумные советские мещане и который после унылого идиотизма второсортной советской "десятилетки", после психиатрической больницы им. Кащенко и автомобильного завода им. Лихачева ценой унижений наконец дошел до состояния относительно достойной жизни одинокого неудачника. Прожив 35 лет в постоянном преодолении "трудностей" (от побоев со стороны одноклассников до слежки со стороны тайной полиции), я со всей очевидностью вижу невозможность переломить смысл своей жизни и слишком хорошо вижу внутренние причины собственных неудач. Размышления о развитии русского самосознания оборачиваются холодным фиглярством, констатация фиглярства - интеллектуальным ханжеством, и, как все-таки писатель, я чувствую невозможность достижения на русском языке достойной и естественной позиции рефлексирующего "я". Сюжет оказывается размытым, герой - ложным, впечатление от прочитанного - неприятным. Это нечто вроде генетики, занимающейся мухами. Цели достойные, и генетики в русской истории оказались страстотерпцами, да помещенные в пространство романа они все равно выглядят гадами. Муха - животное нехорошее, и хорошие люди не могут заниматься мухами. А тут еще логика развития сюжета требует сделать "второй ход", необходимый для хотя бы плохонького интеллектуального романа, и несчастный умник-муховед, превратившись в персонаж русской истории, естественно, становится мушиным Повелителем, а это уже и подлость. Сам тип "умника, судящего и рядящего всех и вся", в русской культуре ошибочен. Он вызывает антипатию. Тип мудреца, всю жизнь безнаказанно умничавшего и затем тихо умершего глубоким старцем и благоговейно похороненного благодарными кенигсбергцами, совершенно невозможен в России. В России это судьба Фомы Опискина. Быть может, тяга к церкви, к религии и религиозной философии у русских мыслителей - это лишь траур по своей несостоявшейся личности. Несчастье и горе заставляют человека вспомнить о Боге, бояться Его, просить у Него помощи и защиты. И роль ничтожного неудачника, вынужденного, чтобы не выкинули на улицу, зарабатывать на хлеб интеллектуальной эквилибристикой в каком-то "сборнике", самим своим видом настолько пародирующем "Вехи", что заключительная констатация этого выглядит продолжением смехового действа - клоун уже смыл грим, переоделся и вышел на улицу, но толпа его узнала и снова начала хохотать... - эта роль достойна лишь для человека, не имеющего никакой роли и никакого достоинства. Возможно только позорное бегство, не как обретение, но как продолжение потери достоинства - жалкое прошмыгивание "за кордон" под всеобщее улюлюканье и пинки. Свободная личность! Если это несчастье произошло с тобой и ты есть - беги из страшного русского мира! Ты не обретешь ни счастья, ни сочувствия, ни справедливого воздаяния, ни даже свободы от русских снов, тебя ждет такая малость, такая глупость - всего лишь мир, где тебе не нужно будет СДАВАТЬСЯ и где сам факт своего бытия ты не будешь осознавать как нечто ошибочное, нечто порочное. Ведь ожидающая тебя в противном случае позиция "современного русского интеллектуала" есть гнусность, ибо после всего происшедшего с Россией единственно возможное рациональное отношение к миру - это равнодушное презрение ко всему и вся. Долгожданный (но характерно, что более чем запоздавший) антитезис евразийства, собственно "восточничества", показал: подлинная сердцевина русских - бездушная и артистическая "манипуляция". "Система Станиславского", с механическим интеллектуализмом спланировавшая анфиладу взаимообразно опускающихся и поднимающихся занавесов - дверей и окон в Азию и Европу, чтобы очередная группа впущенных на сцену русской истории "чудаков" послужила удобными статистами, "человеческим материалом" для чудовищного по уровню своей предумышленности "спектакля" - русской истории. Русские здесь могут быть садистами или мазохистами, но это неизбежно их спектакль, и ставят они его в общем-то для своего удовольствия. Это - мир, сообразный их менталитету, мир, где они наиболее сильны и где наиболее осуществляются их способности, мир, пахнущий гримом и путом театральной уборной, мир подлого театрального "коллектива", именно своей подлостью и уродством и отрицающего саму форму коллективной жизни, столь ненавистную западному одиночке, но столь же неизбежную, как налет монголоидности, свойственный типичному русскому лицу - иногда просто азиатской маске с европейски разработанной лицевой мускулатурой, скрывающей азиатскую кукольную неподвижность и кукольную же азиатскую подвижность: механические улыбки и насекомоподобную злобу.

(*) В конце прошлого года я отказался от публикации внутри Эрэф из-за постоянной травли в советских средствах массовой информации. Поскольку это эссе было заказано мне в начале 1993 г. и закончено (и оплачено) в середине 1994 г., я не счел возможным забирать его из готовящегося сборника. Таким образом, это последнее произведение, публикуемое мной внутри страны "легальным" способом. Теперь все мои работы я выпускаю методом самиздата. По чисто техническим причинам публикуемый текст "Русской политики и русской философии" сокращен в два раза. Полный текст этой работы можно прочесть во втором номере моего "самиздатского" журнала "Разбитый компас". Назад

(1) Если бы Толстой своих детей эвакуировал в Канаду как духоборов, его несчастная дочь не попала бы в советский концентрационный лагерь (как, впрочем, и строивший Беломорско-Балтийский канал внук Достоевского). Тогда и толстовство как форма погашения болящего личностного начала было бы вынесено вовне, и терапия проводилась бы пространственными, а не временными методами. В Канаду уехало бы не 40 тысяч смирных русских мужиков, а 40 тысяч кусающихся от злобы русских интеллигентов. А 40 тысяч – это уже "решение проблемы": тут поместились бы все эсдеки, эсеры и анархисты, включая провокаторов и родственников. И потом, почему 40 тысяч? Для масштабов эмиграции того времени эта цифра более чем скромная. Как известно, духоборы бежали из России от страшного царского правительства. К сожалению, оно было недостаточно страшным. В противном случае из России убежало бы 400 тысяч интеллигентов, и от уничтожения и деградации была бы спасена не маленькая частица русского народа, а значительная часть русского образованного класса. Если же учесть, что сам русский народ был бы, в свою очередь, избавлен от закомплексованной колониальной интеллигенции, то это, пожалуй, и "оптимальный вариант". Назад

(2) Сменовеховство – фактически лишь ранний этап евразийства. Назад

(3) Дальше через 30 лет пошел Лев Гумилев. Во время следствия его допрашивали два еврея – один разбивал прикладом шейные позвонки, а другой хохотал за столом, крутя карандашик: "Бей этого гоя по голове – он умный!" Отмотав срок и выйдя с зоны с манией преследования и кривящейся набок шеей, "умный гой" стал разрабатывать теорию "этногенеза" – несчастную попытку умного и талантливого человека сохранить достоинство путем интеллектуальной мимикрии. Злейшие враги России и русской культуры изображались в его парадоксальных книгах природными союзниками и чуть ли не добрыми учителями, а антисоветчики-европейцы – кровожадными упырями и ненавистниками России.
     Из-за особенностей гуманитарного знания исследования Гумилева все равно имеют самостоятельное значение (важен любой автономный и независимый взгляд на исторические события), но с точки зрения философской это более чем наглядная иллюстрация извращенного метода советской некультуры. В сущности, изображая самым лучшим и чистым из того, что было в России, монголо-татарское иго (одно упоминание о котором веками вызывало у русских приступ рвоты), Гумилев попытался создать миф Нероссии. То есть миф СССР. Точно так же, по его же словам, Латинская Америка в свое время в попытке достижения независимости сделала все возможное и невозможное для превращения себя в Неиспанию, поставив в центр своей религиозной жизни антикатолическое франкмасонство. Назад

(4) Кстати, сейчас бывшим членам руководства коммунистической партии необходимо зарегистрироваться. Для получения пособия. Назад

(5) За исключением участия в деятельности масонских лож, как правило кратковременного и номинального. Назад

(6) Выше, во фрагменте, не вошедшем в настоящий текст, говорилось об использовании авторами "Вех" филологически вымученной и философски неуместной религиозной риторики. Назад

(7) XVIII век в России принято порицать за эклектизм, раскол между высшим слоем и народом и т.д. В целом это верно. Но этот век ознаменовался блестящими успехами России на международной арене, а его интеллектуальная бесплодность (кстати, совершенно не выделяющаяся из бесплодия предыдущих веков) искупилась последующим золотым веком русской культуры, который, конечно, XVIII веком был незримо подготовлен. Поэтому в чем-то XVIII век был удивительно гармоничен, соразмерен. Просто удобен. Русским было удобно жить в XVIII веке. Они в этом веке процветали. Европейские костюмы еще не утратили бутафорского духа, русские еще в них не поверили и сознавали себя актерами, отсюда был элемент иронии, возможность альтернативного поведения. Двойственность ситуации из-за возможности двусмысленного поведения не мешала. И, конечно, дух этого века максимально полно воплотился в старом русском масонстве, удивительно точно подходящем к сущности тогдашней культурной ситуации. Масонство давало широту взгляда, возможность "соединять несоединимое" и в конце концов возможность отступления. Ирония в XVIII в., несомненно, присутствовала.
     Только зарождающаяся русская личность была совершенно неиронична, но масонство давало стилизацию иронии. Пушкин уже был насквозь ироничен и придал реальное содержание заимствованной готовой форме. Эта ироничность – максимум, что потеряла в Пушкине последующая русская культура, и здесь идеологическая судьба Соловьева схожа с судьбой основоположника новой русской культуры. Назад

В начало страницы
© Д. Галковский, 1995

Иное. Хрестоматия нового российского самосознания.
Д. Галковский. Русская политика и русская философия.
http://old.russ.ru/antolog/inoe/galkov.htm/galkov.htm