Говорить о России - значит то вдохновлять, то запугивать, притом сообщая анекдот. У наших концепций анекдотически выстроенные сюжеты, с завязкой, кульминацией и хлесткой концовкой, единством места и действия. Россия, государство метафор, - драматургический зверь теоретиков.


***
Чем неприемлемы сюжетные описания России как лица действующего, избирая и теряя пути? Они навязывают контекст рассуждения. Постулируется байка о волшебном странствовании России сквозь якобы ведомую и более, чем она, простую реальность мира. Так, камни Европы святые всякие... В сердцевине сказочки просвечивает "драма" субъекта, вполне тривиального во всех его проявлениях: история России дана именно ему.

Кто мы? Те, кто удостоился чести вершить мировой процесс. А что есть мировой процесс? Воспитательная катастрофа. Один из компонентов мифа о России - педагогический катастрофизм: оказывается, погромы и землетрясения поражают людей для того, чтобы зрелищем казни вразумить остальных. Русские в этой картине субъекты мировой катастрофы; а для остального кромешного мира - ее носители. Раз мир погряз во грехе, то и мы здесь для того, чтоб задать грешникам трепку.

Последние станут первыми. Разоренные - зажиточными. Ограбленные - господами положения. В общем, те, кто примут свершившееся, те и назовутся "русскими" - еще раз.

Мифологическому герою, каковым каждый оказывается уже в процессе обучения русскому языку, хотелось бы совершить подвиг и под видом истолкования прельстить, обрюхатив Россию миссией ея. Цитируя политологов, "Россия смыслоносна" - а в слове сем пульсирует Мысль Слона и Смысла Нос, как мощный абрис эрегированной потентности Мысленосителя. Русологи вообще донжуаны. "Сын архитектора, он строил только куры". И чего тут понимать, если не покажешь, "что делать" России"? Иди сюда, у, глупая - делай вместе, делай как я!

Россия есть конечный сток исторических миссий.


***
Не всякое известие о России непременно романтически аранжировано. Святые камни Европы конвертируются в теорию модернизации, обращенную в миф совместного претерпения бед. Различим и сюжет обретения побратима-Запада в волшебном странствовании: мол, двинемся вместе путем всех цивилизованных наций, ведь Запад "через все это прошел". (Питание в пути - за счет побратима.) Еще бывает "медленное развитие среднего класса", превращенное в ключ из Кощеева ларца. Вообще идеология постепенства столь же прирождена русскому миру, как дополнительная ей авангардная тяга. Русское постепенство - итеративная мистика: чудо порождения смысла серией бессмысленных реакций приспособляющегося субъекта. Ее бормочущий сленг - "тем не менее неумолимая логика событий берет свое", "постепенно обнаруживает себя", "еще не сформировалось, но уже", "неразвитая, она не давала", "то-то в значительной мере не соответствовало", "естественное и неизбежное следствие исторически сформированного особого характера" и т.п. (цитирую ряд статей из взятого наугад выпуска весьма добротного журнала "Полис").

И верно, все в России постепенно становится всем же. Неблагоприятные факторы - упущенными моментами, отсутствие всякого смысла - осмотрительностью, идиотское руководство оборачивается "курсом консенсуса" (что правда!), а ярый конформизм русологов - их академическим нейтралитетом. Анализ всякий раз оказывается невольной маскировкой включенности.

Ясно, что особый характер прихотливой - недостаточно похотливой реальности, что одним дала, а другим не дала, не говоря о мировой среде, где "судьбы свершаются" (и назначение которой - быть пустым ящиком русских метаморфоз: ведь то, что "свершается", дело уже решенное) не составляет тайны для нас.


***
Как говорить, не пересказывая вновь старческую сказку о России, которую русолог якобы повстречал в детстве? Я пишу от лица человека, который до некоторой степени хотел бы знать ответ на этот вопрос, и сознание которого до некоторой же степени отвлечено от него. До некоторой степени - оттого что живут и без всего этого. Современное русское общество не требует самоопределения, даже как дани лицемерию.

Я буду придерживаться того уровня тривиальности, в котором нуждается любой говорящий; что же до требований к научному тексту, то невозможно их соблюдать, не ограничив предмет рассуждения. Наш предмет не только не отграничен (даже в буквальном смысле демаркации границ, не говоря о национальной идентичности) - он, собственно, и не становится предметом, что не мешает ему брутально присутствовать, тесня и продавливая пространство спора, навязываясь тому в качестве "реальности" и рисуясь в роли "русской идеи", засоряя речь и тексты, эфир и международные трактаты.

Я говорю о том, что мешает мне видеть без затруднений видимое всякому - "Россию". Данный текст - вид растерянного озирания по сторонам, с догадками о природе размытых пятен, теней и прочего копошения на краю поля зрения. В итоге, перед вами записи любопытного субъекта, в том двойном русском смысле слова "любопытный", где любитель допытываться подоплеки вдруг сам оказывается под колпаком и его досужая занятость переходит в занятность для дознавателя.

Как устроена эта реальность? Что на самом деле происходило? Что нам делать?

Глубокомысленные вопросы не имеют отношения к сути дела, потому что нам не понять надо, а выжить. Оборотной стороной мифологии "дурацкого совка" является старый знакомец - "научная теория развития общества", странным образом вбившая в голову, будто истинное знание дает мандат и на политическое переустройство. Придется наново восстанавливать способность ставить вопросы. Нам нужны не правильные теории, а интерес к живой природе человека - реального, вот этого человека - и способность здраво оценивать личный и политический риск сосуществования с ним.

В России почему-то проще быть раздавленным, чем любопытным. "Мы ленивы и нелюбопытны" к тем лишь, кто нас подлинно идет уничтожить.


***
Сопротивление сред в России полноценному существованию всегда будет высоко. Но сопротивление попытке осмысленного присутствия в языке возрастает несчетно, указывая на приближение нарушителя к какому-то силовому барьеру. Есть правило, согласно которому любое суждение опосредовано неоспоримой, и притом, однако, нереконструируемой реальностью Великого Десятилетия 1985 - 1994 гг. (ВД). Последнее в статусе "порождающего факта" предваряет любую интеллектуальную реконструкцию и подразумевает заданность самого субъекта всех его рассуждений.

Все современные дискуссии на русском языке утверждают презумпцию небытия субъекта до 1986 г. либо его прозябание в умственной и моральной невменяемости. Вздумав утверждать, что перестройка не является породившей вас стихией, ее метрика не есть ваша метрика, что реестр ее предметов, и сама реальность ее, в принципе и в деталях, еще должны быть рассмотрены и подтверждены, вы совершаете радикально нигилистический акт, почти хулиганскую выходку, незаметно выпадая из разговора.

Поскольку рефлексия неизбежно размыкает заданное пространство сплетен о "текущем моменте", всякая рефлексия устранена из современной дискуссии либо допущена в роли врезки, орнаментации приспособительного поведения.


***
Отметим прошедшее незамеченным возникновение в 1986 - 1990 гг. синдрома конца значимости всего, что было "до Горбачева", хотя такой ценностный nihil попросту невозможен, как признал бы в частном разговоре любой носитель синдрома. Но и это признание возможно лишь в "перекур", как пауза в ответственном говорении.

Я оставляю в стороне вопрос о психофизиологической, идеологической, культурной и иной основе такого состояния, констатируя, однако, его мощь и неустранимость. Это смешение интеллектуального и поведенческого послушания имеет мифологическую (в точном, неметафорическом значении слова) природу. Охватывая практически всех без исключения русскоговорящих людей солидарностью с позициями, которые, будучи "озвучены", выглядят смешно и абсурдно, она, однако, не ослабляет нашей способности существовать в сложной реальности, приспосабливаться к ней и выживать.

Инкогнито возникает и разрастается мощная опухоль сознания, блокируя ряд функций активной памяти, критической рефлексии, трансляции категорий и опыта "догорбачевской" эпохи (напоминаю, речь идет об отрезке времени, составляющем скромную величину даже в пределах отдельной биографии!). Я бы говорил о своеобразном "слепом пятне" сознания и его избирательном уплотнении на отрезке Великого Десятилетия. Всякий легко может сам проверить действенность и динамичность такого табуирования, попытавшись мыслить что бы то ни было "современное", не прибегая к серии терминов (РЕФОРМА, РЫНОК, КАПИТАЛИЗМ, ТОТАЛИТАРНЫЙ, ИМПЕРИЯ, СРЕДНИЙ КЛАСС, ДЕМОКРАТИЯ, АВТОРИТАРИЗМ). При всей элементарности такая процедура не просто эпатажна - она интеллектуально неосуществима для подданного метафорической государственности "Россия".

Контекст для него вполне перешел в ландшафт.


***
Наша статья посвящена истолкованию феномена мышления, поведения и политики, суммированного, на наш взгляд, в названии известной книжицы "Иного не дано" (ИНД). (Справедливости ради отметим, что и мы в ней поучаствовали.) Нередко встречается иносказание этого феномена как "ограниченности", коренящейся в генетической предрасположенности Российского государства и общества ("тоталитарный менталитет", "авторитарное наследие"). Автор не рассматривает эту версию, очевидно инструментальную для ИНД, как механизма вытеснения.

Орудием вытеснения является, во-первых, элиминация опыта, включая личный интеллектуальный опыт, во-вторых, словесные трансплантации: "будем считать, что оперирование словом "реформа... рынок... демократия..." интеллектуально экономней непрерывной критики его идиотского употребления".

В итоге возникает исчерпывающий круг неопределяемых категорий, внутри которого можно до бесконечности переходить от любого одного к любому другому с помощью любого же третьего либо напрямик. Автор рассматривает феномен ИНД как изобретение репродуктивной поведенческой матрицы для существа, не нуждающегося в установлении открытых связей с реальностью, отвергающего эти связи и их ценность, утверждая принципиальную созданность, организованность и манипулируемость всякого мира.

Это существо, именуемое нами "беловежским человеком" (в прессе еще встречаются понятия "русскоязычного гражданина" или "этнического россиянина", в принципе эквивалентные), движется в двух измерениях - расщепления старого порядка, т.е. всего, внутри чего субъект не помнит себя, усвоения всех элементов этого порядка, как собственных, только что изобретенных - и конструирования с их помощью "новой реальности" - неосознаваемой как источник задач, закрытой и запрещенной для всех форм альтернативного понимания. Эта новая реальность, обычно именуемая "Россией", в конечном счете раскрывается как кокон беловежского человека - временное пространство его более глубокой метаморфозы.

Отличия от тоталитарной идеологической модели носят тактический характер. Вместо селекции вариантов истолкования одной, единственно верной идеологии, протекает конкурс однозначных идеологий, каждая из которых должна быть одномерной, исключая и подавляя способность носителя ставить вопросы и переформулировать их затем в задачи. Среди инструментов элиминации преобладает аморфная репрессия - снижением ценности и осмеянием такой реальности, сведенной на нет.

Власть в России предпочитают реальности.


***
Центром мистификаций комплекса "иное не дано" является широко известное историческое событие, именуемое "перестройкой" и связанное с прекращением государственного существования СССР (или "империи"). Один из важнейших вопросов: является ли появление этого гомо новус шоковой реакцией освободившегося советского человека на свободу либо продолжением старой традиции закрытости, в результате ускоренной селекции его традиционных типов?

Официальное толкование ИНД постулирует безальтернативность духовной ситуации до Горбачева. Собственно говоря, оно элиминирует вопрос, относя его во "всеобъясняющее семидесятилетие" 1917 - 1991 гг. - мол, чего только не бывает "в условиях тоталитаризма"? Образ тоталитаризма, так и не получившего никакой научной расшифровки в СССР, изначально превратился здесь в санкцию необъясняемости. "В чудовищном тоталитарном государстве, созданном Сталиным, были невероятно деформированы представления о добре и зле, все происходившее напоминало дурной сон" (1).

Феномен ИНД рассматривается нами как центральное свойство субъекта перестройки, не предшествовавшее процессу, а возникшее внутри его и развернувшееся в осевое. Пора рассмотреть происшедшее, как схлопывание сознания. Иное было дано - до того, как его перестали видеть и утвердилась данность "перестройки" (затем транспонированной в "процесс реформ") - оборотничающая, взаимно инверсионная мнимость, где всякая вещь означает в меру выгоды всякую иную, и переход возможен в форме обмена "данного" на "данное" же; где сознание лишено поэтому права запрашивать собственные координаты, а его связь с реальностью подтверждает лишь удовлетворение спонсора и готовность премировать клиента за безукоризненный стиль автоманипуляций.

"В сущности, нет смысла спорить. Пусть вы правы. Но история возобновилась, и мы приглашены к участию в ней. Другого шанса не будет" (2).

Итак, нас опять втянуло в какое-то специфическое пространство, где стало непрактичным разумное поведение. Рациональная речь ныне то ли шоу-бизнес, то ли симптом трусоватости, и тот кто правильно рассуждает, либо шут, он потешает вас, либо трус - тогда он тянет резину, избегая "свершения". Зато герой Свершения, не спрашивая ни о чем, спьяну лезет в мешок. Мешок кинут в реку, и безлунной ночью оттуда вылезет Некто, Альтернативы Которому Нет.

Альтернативы истинно нет, ведь нет, помимо него, и самой России. Россия только опустевший его мешок.


***
Событие с большой буквы - это не та сумма значимых изменений на вершине советской пирамиды с начала 1980-х годов, с приходом Горбачева начавших медленное, слой за слоем просачивание вниз - встречая новые токи, роившиеся под политическим спудом. Эта встреча, эти два обрушивания, одно внутрь другого, - обвал в обвале, - конечно, и образовала фактическое содержание эпохи. Но с какого-то момента факты перестали кого-либо волновать.

Перемены, различимые невооруженным глазом, начались с середины 1985 г., и с начала 1986-го стало ясно, что их равнодействующая означает бесповоротность хода - при открыто вариантном, альтернативном векторе процесса. Настал час вглядывания, оценки и анализа - и этот час не нашел своего субъекта.

Тема непонятности события и ответственности за ход его и исход с самого начала была вытеснена темой "причастности к нам данной судьбе" и "необратимости перестройки". С конца 1986-го уже по разным углам запели индивидуальные и кружковые фанфарки в столицах, и с 1987-го - с ростом слышимости, которой уже не пользовались по ее прямому назначению, т.е. для речи вслух, - пенье пены слилось во всеподавляющий сточный рев гласности. Процесс пошел. Мысли запнулись и растворились в сверхметафоре ИНД.

Событие с большой буквы в этой стране всегда одно и то же - это смена власти на новую власть. Причастность к Событию означает предпочтение власти - той или иной, еще неведомой, но непременно "сильной" (никто ни разу не расшифровал это слово; оно не имеет рационального смысла, но любой русский всегда узнает и отличит дух более сильного зверя от слабого. Так признавали своего в Сталине в 1929-м, в Ельцине - в 1990-м...). Ясно, что предпочесть - а чему?

Реальным политическим и культурным возможностям, которые создает для каждого человека паралич старой власти. Но кто держится старого, раз настал час причаститься Великому Кушу? О чем еще вспоминать, раз великое становится силой, а главные ставки, как объявлено, впереди?

Мы наблюдаем одну и ту же сцену. Идеоид царит безраздельно и всерьез не оспаривается, пока из числа периферийных или даже вражеских идей не достается и интронизируется новый - без тени дискуссии, без указания на возможность альтернативы. Предыдущий тут же забыт, его центральное место занято и - "иного не дано". Зато Событие, которому причастны беловежские люди, не повреждено реальностью - оно все то же, ему опять нет альтернативы.

Вам надлежит быть вчера демократом, суверенизатором, либералом, - и только этим, иного не дано, как сегодня - россиянином, президенциалистом, другом "силовых министерств" - иного не дано, и, понравится вам это или нет, завтра вы еще раз обернетесь другим. Но мало этого. Это не весь еще ад.

Сколько бы раз ни происходил такой историко-политический кувырок, вам ни разу не позволят его заметить и о чем-то спросить. Кроме того, вам нельзя заставать себя или других в процессе превращения. Вам запрещено быть сколько-то иным, чем дано. Вы, может, и озадачились бы чем-то, но чем? На все уж готов ответ.


***
"Наша великая Россия в чем-то где-то и больна" - но ведь где-то же и здорова? "Это у нас переходное такое время" (Черномырдин). Все опять переходят, правда, еще не перешли никуда и потому не знают, куда и зачем идут.

Русские пути - гробницы русских коммуникаций; но не памятники, увы, ибо власть изнашивает наименования раньше дорожных покрытий. Дороги взрыты и осквернены, чтобы эксгумировать распадающиеся в кипятке трупы труб, а ремонт дорог ведет к отключению света, тепла, обрывам телефонного кабеля. Для имен зато не хватает дорог. Люди идут чужими путями, перебираясь, как нефтегенная фауна, через вздыбленный асфальт. Переход не есть путь, и прошедшие не стоят упоминаний. Некий временный демон велит России вечно раскапывать старые пути и переназывать их. Имена бесследно сгорают в оттепелях, отнюдь не грея в беду. Давший имя, бросает его на поругание власти и проходит далее в никуда, ни в чем не властный. Власть вечно грызет имена, и вечно возится с ними у себя в безъязыком логове. Брат Россия спит вас и видит, как редкая бабочка Чжуанцзы.

"И пусть выпускники ЛГУ получат наконец дипломы с именем чистым и навсегда надежным" (3).


Часть вторая, беловежская


***
Интеллектуальный ландшафт современной России впечатляет если не глубиной, то зрелищностью. В калейдоскопе месится пестрая масса разгадок (Россия - страна рабов, страна-догонялка, полигон безбожного коммунизма, остров Россия etc) - но где загадки? Поминаются основные имена из западных дискуссий - там они получали известность, ставя и переформулируя важные для наций вопросы. А кто их задавал здесь?

Идейные хроники Великого Десятилетия 1985 - 1994 гг. не кажутся своеобразными. В общем тот же Варшавский пакт: от рекомендаций "в рамках допустимого" через ряд либеральных прологов (марксизма, историцизма, теории управления) - к западным языкам объяснения, вернее, западной площадке для молодняка, где щенки и дети возятся с прокушенным мячиком "модернизации". Как и в Восточной Европе, густа националистическая компонента, сильная в раннесоюзных истериках (ныне перезабытых), как-то Поворот рек, Закрытие всех и всяческих электростанций, Охрана всех и всяческих памятников, Борьба с коррупцией в Узбекистане и, наконец, - Ускорение.

Но пристальней вглядеться, и видна поддельность "эволюционности". Процесс выглядел сходно с идейной эволюцией лишь в последовательности извлечения имен из мешка. Событиями дирижировали идеологические артефакты, "идеоиды", отслоенные от идей, давших им имя и лексику и согласованные путем привнесения в новоречь Великого Десятилетия. Смена идеоида на идеоид происходила отнюдь не в порядке решения задачи: идея оттесняла идею, с ней до того не будучи соотнесена, как ее альтернатива.

И за всю эпоху ВД мы не найдем идеи, которая сыграла бы роль в политике, будучи найдена, названа и обсуждена как идея. Вот это живое, всепоглощающе безыдейное "место Россия" весьма важно, и оно наш главный герой. Ведь процесс изгнания людей из их собственного ума, языка и дома не был ни стихиен, ни даже слеп. И трупы, которые сегодня стаскивают с беловежской сцены, помечены крестиками еще в годы, когда один московский циник корил Политбюро слезой ребенка, зря обиженного героями Достоевского.

А труп, еще живой, волновался, слушал и бешено аплодировал!


***
После крушения искусственно ограниченного пространства компетенции интеллигента (пространства, где ценным и значимым признавалось чаще всего недоступное и ненужное, зато известное понаслышке, например немецкий экзистенциализм, потребительское общество, суд присяжных) и снятия внешних ограничений доступности инокультурных и иноязычных текстов, русскоязычный субъект не предпринял ни одной попытки освоить их - т.е. не предпринял попытки сбыться как культурное существо.

Человек, которому политически открылся доступ ко всем цивилизациям мира, включая собственную, отказывается присутствовать в культуре на своем родном языке. Не заметив этой задачи, он закапсулировался и выпал из продуктивного пространства в некий "эллипсоид" (по выражению А.И.Солженицына). Возник беловежский россиянин - русскоязычный гомункулус, пребывающий в странном, хитровато-невменяемом кайфе, находя в многочисленных пенсионных выплатах "стабилизации" премию за свой инвалидный образ мыслей либо изобретая высокодоходные бизнесы, совместимые с блокированной рефлексией и ущербным культурным сознанием (бандитские бизнесы).

И озадачить его теперь можно, лишь чем-нибудь сильно ушибив.


***
Внезапно все наводнилось людьми без прошлого - с еле намеченными либо начисто вымышленными биографиями. Как правило, все они исчерпывались тем же Великим Десятилетием плюс одно-два воспоминания об "ужасах брежневского застоя". Но и тут фактическая основа ужасов часто относилась к новым временам, как пожар в Щедринке, где "административная система варварски сожгла архив всемирно известного академика Бэра", а то и к сущим вымыслам, как "невероятная коррупция" Чурбанова, выразившаяся в конце-то концов в одной шубе. Сборник "Иного не дано" полон присвистов современных сказителей, вроде: "Я, историк, понимаю, что этого не могло не произойти... Пока брежневщина доводила нашу страну до убожества, тем временем в мире появлялись лазеры..." (4)

Вообще критика старого режима как "варварского" повсеместно в истории идет именно от деградирующих либо повторно варваризованных же его секторов, не включенных в реальную цивилизационную структуру эпохи. Идея "с опозданием, смиренно войти в семью цивилизованных наций" могла родиться в СССР в силу того, что СССР хотел быть признанным членом мировой семьи и прилагал к себе ее масштаб - от чего первым делом отреклась неоварварская РФ.

Старый мир раздач и лишений бессилен сдержать человека либо насытить его тончайшей радостью обладания дефицитом. (Дефицит не обязательно колбаса. Дефицитом может быть фильм "Зеркало", английская лютневая музыка, испанский балет или самиздатский том Мандельштама.) И человек, которого незаслуженно осквернили свободой, воссоздает внутри мир жесточайшего дефицита реальности, то "иного не дано", которое прикроет его от сосуществования его свободы с чужими.

Весь выход из социума несвободы осуществляется в стилистике регресса. Каждый шаг к расставанию со старым порядком есть приобретение "общего нового" - пока масса его не окует сознание и не сложится в механику самоцензуры. Каждое из подсказанных действий "гражданина свободной России" объявляется им единственно возможным, и он всякий раз переживает бесспорную единственность только данного состояния для данного именно момента. "Это же действительно красиво, это - вдохновляет: Вернадский - вместо Жданова... "ноосфера" вместо... вместо чего?" (5)

Интериоризация несвободы (и ее персонализация!) является главным делом будущего беловежского гражданина. Она протекает как отбор из плавающих в бульоне гласности изолятов ИНД, по признаку наибольшей манипулируемости. Сцена чуть похожа на гипотезу Опарина относительно происхождения жизни, в целом смешную. Кстати, отчего эта гипотеза казалась тогда психологически убедительной?

Дилетантизм версии созвучен был нашей веселой бытовой толчее в оттепелях и в отпусках. "Музыкант играет вальс, А вы глядите на него, А он глядит в пространство". Сомнительность Великих Вопросов обменивается под хор дурацких "ага!.. ага!", на анекдотический пикник с персонажами, где финальная опаринская молния, как чеховское ружьецо разряжается, в атмосферу, воссоединяя и губя всех непосредственных участников события. Наш беловежский йети створожился, растолкав перед этим много других, не менее привлекательных коацерватных капель.

Покидая разваливающуюся, тающую в оттепели ситуацию безвыборности, субъект ударными темпами изобретает и конструирует в самом себе эрзац отнятого либерализацией наружного панциря - ментальную склеру, домовой пти-ГУЛаг. То дано, и вот это дано. А иного не дано, раз оно иное, а все еще не это и не то. "Здесь тоже знамение нашего времени, необыкновенно быстро расставляющего, наконец, все по своим местам". (6)


***
Важной особенностью создающегося образца является симулируемая новизна - зазор между мелкостью осуществляемого и сверхценностью причастности к ходу свершений.

В чем нуждаются люди с биографиями без реального биографического содержания? В наполнении, конечно, но сначала в элиминации реалий, по которым легко измерить масштаб - толщиной в пятак. Отсюда их тяга к истреблению вопросов, имен и ценностей. Ширится зато хоровая поверхность коммуникации homo novus, имя ей - Гласность. Внутри этой новой священной истории у них, наконец, выявляются общие воспоминания, гласно пережитые клишированные чувства ("А что вы чувствовали в августе 1991 г.?"); клишированные же предметы любви и травли (конфликт их не является дискуссией, и одна тенденциозность сравнивается с другой лишь по силе импульса).

Все это коммуникативное поле изотропно и наполнено своеобразной душевностью, быстро протухающей и все более симулируемой социальностью - симулируемой зато всерьез, со зверским интересом, сатанея при любой помехе. Пустота просит пить.


***
Внутри человека поселяется зато гость - задушевный друг, свой парень и весельчак, выметающий из ума всякие возражения, в особенности же вопросы и сравнения с чем-то иным. По мере отмирания инструментов внешнего ограничения, табуирования, системы потачек и вздрючек старой власти этот Братец-Манипулятор собирает все нити в собственные клешни.

Первым признаком этого является то, что всякая перешедшая на автономный режим манипулирования функция поведения, мысль или речевая структура, будь то осознанный интерес либо политическая или групповая идентификация, воспринимается и утверждается индивидуумом как "только так, не иначе!". И немедленно начинается отбор более подходящих для работы в таком режиме сущностей (идей, людей, политик, групп) и отбраковка негодных либо не поддающихся манипуляции (например, странных, традиционных, либо слишком сложных).

"А какие реформы нужны - это мы знаем (как сказано у Булгакова, подумаешь, бином Ньютона!)" - так пишет экономист Василий Селюнин. (7)


***
Реальная дискуссия заменяется бесплодным противостоянием двух квазисимметричных позиций, гудом неразборчивой аргументации относительно (мнимого) оппонирования. Два безальтернативных уродца заполоняют речевое пространство, выталкивая неприсоединившихся как "иных".

Притом биполярность эллипсоидного мира несимметрична: с начала перестройки в ней утвердилось различение центральных и периферийных утверждений. ИНД царит в центральных областях, периферийные же выступают как агрессивная по отношению к ИНД среда, "подсовывающая", "навязывающая" отсталое, тянущее в сторону и назад, уводящее от высоких задач момента. Всякое иное в общем.

"СВЕРХОБЕСПЕЧЕННЫЕ

Слои населения, имеющие особо высокие доходы.

На первом месте среди сверхобеспеченных стоит правящая верхушка, имеющая доступ к спецраспределителям и высококачественным товарам и услугам". (8)

"МИЛЛИОНЕР

Тот, кто обладает доходами... исчисляемыми миллионами денежных единиц.

Именно миллионеры как наиболее активная и самостоятельная часть общества... в состоянии вытянуть страну из глубочайшего кризиса, реально улучшить жизнь миллионов людей". (9)

Порядок игры таков, что агент рынка идей всегда имеет перед собой монополию. Ему негде встретиться с двумя равномощными, равнообоснованными идейными комплексами: перед ним некий уникум, передовой вундеркинд, вознесшийся над реакционным вздором. Везде он застает "всем нам хорошо известную передовую" идейную схему - и "всем памятных, еще со времен застоя врагов" всего лучшего, народного и передового.

В лагере врага внутренний разброс лексик и теорий чуть больше, потому, вероятно, что здесь он не имеет значения - это идейный трэш, а обитатели его - клошары и проходимцы, быть замеченным среди которых не респектабельно.

Интересно, что правила, установленные ее противником, "нелояльная оппозиция" никогда не атакует всерьез. Например, критика собственных установок внутри ее лагеря обычно исключена. Периферия внутренне признает себя вторичной, зато свободной и от соблюдения правил игры, и от всяких приличий вообще. Стоит ли мыться, раз оккупационное правительство установило в стране либеральный террор! Зато чисто лексическая раскованность превращает периферийную оппозицию в зону языково-политического эксперимента, где власть отрабатывает сцепления новых и старых понятий, проводя их первоначальную обкатку. Передовое ядро относится к темной зоне Периферии колониально - проводя усмирительные экспедиции и выхватывая оттуда терминологическую добычу, а то и целые идейные комплексы.

Амбивалентность - принципиальное свойство всех действующих лиц и поступков Великого Десятилетия.

В такой модели лидер никак не связывает себя идейной формой процесса, используя всеобщий спрос на однозначные определения. Никакое действие, сколь угодно различимое, не имеет в пределах ИНД обязывающих инициатора последствий и не может служить основанием для аналогичного поведения других (т.е. быть нормой всеобщего поведения). И наоборот - всякое действие и всякая идея могут быть включены в совершенно противоположный им по смыслу и стратегии контекст и истолкованы как само собой разумеющееся.


***
Образцовым случаем можно посчитать изобретение "русского национализма".

"Русский национализм" создавался либералами путем маргинализации несогласных с моделью обновления как "антиперестройщиков". При этом считалось неважным, не согласен ты частично или в принципе, идейно или корыстно. В частности, из дискуссии были исключены такие представительные на начало перестройки течения, как почвенники и националисты, диссиденты, социалисты и левые марксисты, зато оставлены бесхребетные и наиболее безыдейные из всех советских генераций шестидесятники - единственные, кто с самого начала не задавал Горбачеву вопросов.

Утопия перестройки имела одним из стержневых элементов миф о том, что консервативные силы пытаются затормозить ее ("механизм торможения"), остановить, а затем и осуществить масштабную реакцию в рамках всего Союза. В рамках мифологической конфронтации "Горбачев - Консервативные Силы" не мог быть даже поставлен вопрос - ни об альтернативе самому Горбачеву (это был вопрос однозначно "реакционный"), ни об альтернативе политике перестройки и ее составляющим - системе гласности, линии Шеварднадзе и т.п. ("перестройке нет альтернативы"), ни тем более о том, что угроза тоталитарной контрреформы может исходить не из противоположного лагеря, но от самого авангарда перестройки.

В создаваемом таким образом гетто сформировался ублюдочек мнимого "консерватизма", деградирующий, выпавший из живой речи объект-олигоцефал, который впоследствии (1990 - 1991) был утилизован, опять-таки вне дискуссии, в бесспорном порядке российскими национал-демократами. И назвали его "россиянином".

Но мало-помалу обнаружилось, что Горбачев несет свободу не в том облике, который бессознательно ожидался: не в громе, молнии и обожаниях; он не дает пищи тяге к Господину и тоске по власти; наконец, сам он смешон и постоянно себе противоречит, невольно заставляя думать. И беловежские люди решили его съесть.

Эта запретная страсть дала поразительную мутацию: противоречивое требование к власти быть (политически) демократичной, коллегиальной и мягкой, и (идеологически-эмоционально) мощной, русско-народной. Этот нюанс был едва замечен интеллектуалами в самом лагере перестройки; большинство их ему просто поддавались, наутро просыпаясь "россиянами". Но ведь именно либералы, презумпцией "Горбачев либо ничего" и создали это персонифицированное "ничто". Сконцентрировав на анти-Горбачеве все несогласные силы, от интеллектуальной оппозиции до консервативных и наконец действительно реакционных сил - они возвели в анти-Горбачева самого Ельцина.

Лидером нараставшей народной реакции оказался реформатор, которому затем пришлись обе роли одновременно. С лета 1990 г. Борис Ельцин уже не коммунистический оппозиционер. Он - защитник русского народа от мистически-призрачного, зловеще-"ничейного" Центра - модернизированной версии масонского заговора против мамы-России, заговора, поразительным образом воплощенного в той же фигуре, в ком "Память" и ОФТ видели пять лет подряд главную причину зла - в Горбачеве.


***
Отграниченную от последующей и предыдущей (ИНД-0) монаду ИНД-1 (назовем ее инкарнацией) можно представить каннибалом, живущим за счет окружающей среды, питаясь остатками прошлой инкарнации.

Реальность непрерывно раздражает сенсоры беловежца осложнениями. Осложнения интерпретируются как чужаки, но не озадачивают. Интерес к ним возникает и нарастает лишь в меру их вялености - обмирающе вялые движения отмечаются с усиливающимся любопытством, и при потере их источником противной живости совершается его ритуальное пожирание - с последующей реинкарнацией.

ИНД-0 висит в углу паутины одной из мух, не самой жирной - шкурка, чучелко, выпотрошенное до полного исчезновения живости, но иногда сентиментально осматриваемое, чтобы произвести в себе легкое дрожание неясных воспоминаний ("Юрий Афанасьев, которого я уважаю" - в "Записках президента").

Внешне субъект выглядит непрогнозируемым, он сам не знает, каким будет завтра: ведь он и так уже есть, иного-то не дано! Он как бы может стать всяким - и это легко подтвердить, глядя на сальто-мортале персон советско-российской истории ВД ("Об одном прошу вас, ребятки, - будьте беспощадны!" - Г.Вишневская. И специалисты по слезинке Достоевского из президентского совета дребезжащими тенорками советуют: "Пли!").

На самом же деле это не так - он знает, каким станет завтра. Завтра он тот, кем еще "нельзя" быть сегодня, кем быть "не дано", ибо он себе запретил это, вытеснив запрещение в образ презренного Иного - консерватора, мерзавца, оппозиционера.

Весь процесс идет в перевернутом времени, как регресс, - серией итеративных упрощений накопленной субъектом сложности. Тот как бы ищет свою предельную простоту, догадываясь о потерянной аутентичности. Он непрерывно и мучительно вивисецирует, стремясь вывести самого себя, как простейший конечный штамм от собственных былых раздвоений.


***
Беловежский человек всегда кого-нибудь передразнивает да подпевает кому-то, а то просто бормочет себе под нос. Наш каннибал пресыщен обрывками фраз недоеденного им прошлого, утопая в гаме их рифм, как Борхес в библиотечных припоминаниях. Это у него от его газет, где сидят сочинители страшилок и политических считалок.

Советские речевые подлески были страшно густы повсюду, где, подмигивая друг другу сквозь строевой лес Коммуникации-Власти, мы избегали прямых суждений. Но дубы повалились - Богатырь-то наш сгнил! - и неофициальный подлесок пророс речь, сплошь забив сознание своими, более ни к чему не приложимыми, но оттого универсальными фразами. Сознание уподобилось вечно что-то ворчащему идиоту, каких тьма на московских улицах. Оно блуждает в трех присказках, как в безысходных дебрях, а журналистские рожи еще, ерничая, мяукают и задирают вслед:

- Это что за Бармалей лезет к нам на Мавзолей? (10)

Бармалей Зюганов, но мог быть и Жириновский. И - веселая, в государственный лоб отлитая пуля Семидесятых тонет в угрюмой считалке беловежского логовастика.

- Песня про творца Калашникова.

Он и не знает, что еще хочет услышать или сказануть. Его реплики - лишь ритмически усугубляемая отговорка. Такую речь не запомнит и сам говорящий, в ней ему не на чем настаивать. Она, отбив времяпровождение, оральная жестикуляция, - да и где, скажите, то общество, в котором каждый из нас мог подмигнуть другому:

- Не падайте духом, Василий Иваныч!

- Возьмемся за руки, друзья!

- Манька, вынь сиську из борща!

Прежде всякое подмигиванье обращено было к сраму высокомерной политики, как дух сортирного интима в строю Союза ССР. И вот, многими тиражами подмигивает невесть кому вся страна, а человек отчужден не только от всякой интимности - он чужд политике, обращенной к нему стебанутой маской придурка.

- У вымени в плену.

- В бой идут одни сопляки.

- Где пышнее пироги?

- Дело грудью не испортишь.

- Грудь как двигатель торговли.

- Танки и банки. Банки да бабки.

- Федоров пошел ва-банк.

- Где нужнее сапоги?

...Он не знает, что же сказать, - но хочется ему, братцы, убить кого-то. Почему? А вы не услышите, почему ему не на чем задержаться, нечем отключить немолчный нашепт в мозгу:

- Мальчик, гуляя, гранату нашел...


Тогда - безвредный стишок-чернушка подписчика "Мурзилки", выкормыша Агнии Барто. Сегодня он это совершенно всерьез. Не со зла. Просто нет ничего другого, более сложного. Нет проблем? Нет проблем!

Вся эта хлещущая рифмующаяся телегазетная чушь - поэтика превентивных ответов на еще не поставленные вопросы. Ведь еще года с 1989-го, с I сьезда (СНД) окончательно решено было, что нехватка свободы в СССР - это невозможность выкрикнуть то, что и безо всякой свободы вертится на языке. Все эти квазиответы, эти "дано" и "говори, говори" шли уничтожить не только несформулированные, запаздывающие вопросы - но и идеи, и нормы, и цели тоже.

Дни идут, с застоем покончено:

- Иного не дано!

- Дедушка старый, ему все равно.

Клоун-говорун не переносит звуков разговора - работая на ковре, он не слышит других, а те, общаясь, мешают работать. Спустить на них тигра Пашку, что ли?

- Бросил гранату и глянул в окно.

- Какая дорога ведет к храму?

- Гайдар шагает впереди!


***
Тяжек труд исторической невменяемости.

Прежде система снимала с вас заботу о последствиях: действовала она, а не вы, и последствиями она же ведала. Неучастник мог почувствовать себя виновным "за наши танки в Праге", но такое расширение авторства встречалось редко, у тонкошеих мутантов. Сегодня нельзя оставаться вне игры - но как при этом не иметь отношения к последствиям? Ведь последствия озадачивают. Служит этому известный ритуал смены парадигм: факт признается, как только он безвреден для власти. Пока он спорен, пока несет заряд оппонирования - он опасен, и его игнорируют. Показателем безвредности выступает полная манипулируемость - подвластность реальности.

Полная монолитность субъекта в данный момент позволяет ему безболезненно претерпеть полную инверсию в следующее состояние - всякий раз отменяя память как фактор процесса. При тотальности оборотничества беловежский лунатик не может вспомнить себя, ведь память распространяется только на гомогенную единицу его последнего существования. В нем и вокруг нет ничего равного ему, но иного, отличного, альтернативного - и нет оснований вспоминать.

Раз страус убежал от аборигена, он не страус был, а оборотень, гадкий и несъедобный. Никакого страуса не было! Когда же его все-таки поймали и съели - страуса опять нет как нет. В такой логике попробуй-ка о чем-то вспомнить или спросить.

Забывание здесь не является ни целенаправленной, ни психофизической процедурой. Беловежская забывчивость - функция чрезмерной "ясности", "высвеченности" эллипсоида ИНД, где коротает сроки реформ наш зомби. Переходя из одной в следующую по правилам сплошной инверсии, субъект не может ничего "учесть" и "припомнить", а просто вдруг просыпается однажды следующим "данным". Вытесненный голос "врага перестройки" или "фашиста" вдруг обнаруживается им в центре собственного сознания, как собственная новая идентичность, а былой теперь слышится ему как "радикалистский", "упрощенный" или даже "антипрезидентский". Но ни тот ни другой полностью не исчезают - происходит кувырок иерархии.

Ему не нужно запрещать помнить.

В нем нет места для памяти, и не возникает поводов для нее.


***
Не секрет, что мы сегодня накануне великого предательства этого сознания: оно изготовилось к прощанию с Ельциным. А надо знать, ч е м для этого сознания являлся Ельцин, отчего именно с ним оно достигло общенационального статуса (русским языком говоря, стало повальным) и так долго держалось за него, легко теряя других любимцев.

Толика шкурной осторожности и самая капелька опаски не помешали бы гражданам "свободной России", когда те впервые шли голосовать за Ельцина. Простое наблюдение его штук и приемчиков для обывателя, озабоченного своей собственностью, свободой и безопасностью больше, чем "социальным переустройством", еще в 1990-м г. позволяло ощутить некий озноб.

От Ельцина веяло чем-то странным и недобрым. Это не связано ни с личной верой, ни с политической позицией. Есть просто опасные люди, которых здравый смысл граждан, еще с античности, изгонял с политической агоры. Но гражданин перестройки был выше собственных шкурных интересов! Он был не творец (и низвергатель) политиков, а политолог-самоучка, которого журналы наставили "объяснять и исправлять мир", снарядив тремя-четырьмя отмычками ИНД: "тоталитаризм", "демократия", "административно-командная система" и "суверенитет". Надменно-кислая мина отставного большевика вкупе с полицмейстерской выправкой возымели свое действие на расстроенные Горбачевым нервы.

Это заодно позволяет оценить уровень московской дискуссии о "сталинизме": в самый разгар повальной болтовни о "банальном Сталине", который "груб и нелоялен", "заговорщик" и "повар острых блюд" - проглядели нового, не слишком даже иного характером... Да, гласность хорошо поработала, обучая оболтусов не сомневаться и реагировать в политике на реквизит - коммунизм, френч да этничность!

Ельцин, осциллирующая персона, с клочковатой биографией, существуя "местами" и "время от времени", целиком оправдал штрихпунктирного же беловежца. Верность ему с самого начала требовала изгнать из себя рациональное, самоотчетливое существо. Ельцин превратил существование в многократный и зрелищный заговор, переходящий в заговор же против сочинителей предыдущего успеха. А что это значило для успешного рядового агента процесса? Непрерывный развеселый самоотказ.

Внутри этого пространства углублялась роль Ельцина, как ямы, куда выброшен был ключ от запертой памяти, ведь все, от чего отказывались эти люди, выносилось и помещалось в него... и отказаться от Ельцина теперь для них все равно что остаться без всякого, даже симулируемого прошлого. Без последнего аргумента нищих.

Но они на это пойдут. Старик-президент должен быть съеден, так как слишком долго сохранялся в памяти (т.е. маячил на глазах).

И снова сливаются хоры - и клич "Ельцина долой", перекатываясь по некруглому полю голов, подхватывают (пока шепотком, шепотком) ваши вороги, и снова, как с Горбачевым, готовится ритуальное заклание с ритуальным же оплеванием кумира, где константой - человечек в траченном пальтеце, наш бедный беловежский клакер, с мятой, как его бороденка, физиономией. Присаживаясь к столу, его отправляют покричать "долой": ведь он сам несъедобен.


***
Простая экстраполяция хода вещей, наблюдаемого нами в 1985 -1995 гг., по-видимости, сулит нечто и вовсе амебообразное - слишком нестойки проходные мутации в мелькающих инверсиях беловежского человека. Бесконечные повторы неслыханно примитивных процедур не могут, однако, вечно оставаться незамеченными.

Ряд исторических аналогий заставляет меня думать, что итогом ряда инверсий явится метаинверсия, в которой уже не последняя маска в ряду оборотней и оборачиваний, а вся их цепь, в свой черед, подвергнется уничтожающему выворачиванию. Субъект (опять же, "хохоча") отречется от всех прежних инкарнаций и отдаст судьбу в руки нового окончательного итога - внутри коего закуклится на длительное время.

Короче, судьба беловежского существа будет скорей всего вручена некой очередной надиндивидуальной русской нирване - и мне трудно вообразить, чтобы та не оказалась в конце концов все той же русской властью. Правда, наверняка оригинальным ее переосмыслением, обновляющим драматургию мировой истории, на равных с именитыми предтечами Московского царства, Российской империи и Союза ССР. Однажды - и день уже близок - беловежский человек проснется и, потягивая инфузорные ложноножки, хитро улыбнется: ну дела - чуть идиотом не сделали! Не-ет, он не позволит: Россия выстрадала именно его.

Вопрос, однако, в том, русский ли он?


***
Надо видеть, что перед нами социально сильное существо. Примитивное, зато не изолированное ни от русской архаики, ни от русской классики, ни от классики, ни от "совка" - ни от современных мировых проблем. Да, беловежский человек стократ проще совка (всегда забавно послушать его вздоры и вздохи про серебряный век!). Он освобожден от лохмотьев мировой русской утопии, как и вообще от культуртрегерской программы русских XIX-XX вв. Освободили его и от бремени гражданина поздней империи - с ее постоянно несводящимися концами, перегруженностью культурным табуированием, переусложненной игрой метафор и амбивалентной включенностью - при вечном же недовключении - в мировую цивилизацию.

Принято считать, что БЧ - существо переходное, некое общее место точек пересечения старых и новых сил, размываемое структурированием новых сил и институтов России. Такое, разумеется, не исключено. Тем не менее, если ставить вопрос о шансах беловежца как персонажа, они мне представляются весьма впечатляющими.

БЧ, быть может, и переходное существо; однако мы не в силах сегодня определить ни направление, ни сроки такого "перехода". Так в начале XVIII в. немыслимо было определить будущность "русского западника" - при всей неорганичности и соблазнительности описания его в тогдашней России как патологического отщепа: недоросль, попка да дуралей.

Беловежский человек не связан ни богатым прошлым России, ни его бурным советским недавним. Его капсулированное сознание отторгает, вместе с ценностями того и другого, конфликтную вескость этих ценностей. Он и есть искомый интеллектуалами поздний варвар, пришедший разомкнуть собой - отрубив, разменяв все сложное и деликатное - цивилизационный узел России/СССР. Но этот варвар - старикашка, плод варваризации усталого советского человека. Это обстоятельство делает его не только более искушенной и опасной фигурой - это делает его фигурой заново коренной. Поверхностно мелькнувшее в нем "западничество" - ничто, формуляр заявки на мировую роль в прежней форме подачи, не более. Теперь оно ему не понадобится. БЧ более приспособлен к Большим Беспорядкам, чем его цивилизованный предшественник, советский неженка. Перед нами, возможно, родоначальник нации XXI в., существо, рожденное мировым порубежьем, приспособленное к его вызовам, идущее ответить на них, а заодно и поесть.

Я не могу сказать, какой численностью представлен беловежский человек в землях бывшего СССР. Одно могу сказать: возникнув, он уже не уйдет. Что бы мы ни придумали и ни отстояли, в следующем веке повсюду в России русским придется иметь дело с "беловежскими".


Часть третья, солнцевская


***
В почтовый ящик опустили новую цветную газету. На первой полосе реклама: накаминные вызолоченные часы и вместо обычных при циферблате наяд и штурвала - скипетр и держава Российской империи! Вещица, в общем, во вкусе Собчака. Заказчик же бери повыше.

Сия кучка монархизма кокетливо откляченной лапкой выставляет на вид грамоту следующего содержания:


"ФИРМА "КРОСНА"
ЯВЛЯЕТСЯ ПОСТАВЩИКОМ
ВЫСОКОХУДОЖЕСТВЕННЫХ ИЗДЕЛИЙ
ДЛЯ ПРЕЗИДЕНТА РФ"


Аутентичность бумаги засвидетельствована росчерком - "Управляющий делами П.Бородин". И типографский кегль бланка значит, что список открыт для следующих поставщиков Е.И.В. Здесь многое можно сказать (статус выборного чиновника как "потребителя высокохудожественных изделий" конституции неизвестен), да не станем ловить блох для либерализма - тот и так раздобрел.

...И на обложке сборника "Либерализм в России" (11) гляжу - часики ретро; но карманные, луковицей. Либерализм же гравюрен: двое плешивых господ с нафабренными усами в вечерних фраках, встреча за штосом: что, Пал Сергеич, про питерские дела слыхал - не пора ли крестьян сбывать? - Да погожу еще маленько, Петр Бернгардович! Жанр. То ли стилизовано под fin du siecle, то ли там и свистнуто.

Забавно, что современный "кадет" идентифицирует себя с землевладельцем времен Кавелина. Интересно и это обращение политики за реквизитом. "Либерализм" или "державность" для него есть нечто со склада, который при большевиках простоял запертым, а Ельцин отпер и выдает по талонам: "фраков 2 (два)... часы из запасника... либерализм..." Все только для россиян.


***
Слово "российский" удобно тем, что условно и деперсонализовано: никакая особь в РФ не применит такое слово к самому себе, и еще меньше себя так помыслит. "Российский" есть тавро помещения себя в данную емкость - принадлежности штуки к таре. Из "российского" не извлечешь ни русского, ни чукчу - а только "субъекта федерации", либо страхолюдного "россиянина" - еще один знак подданства, с переходом в лояльность, накладной гипсовый герб, вроде "советского человека". "Российское" оттого и победило в речевой конкуренции русское, что последнее было ранее сведено к грубо этничному номиналу. "Российское" утверждалось на месте, оставшемся без "советского", - и вполне его заместило.

"Россиянин" - кто это? не я, не вы и не мы - Das Man, каргопольский мужичонка с глиняной шишкой на заду, чтобы не опрокинулся.


***
Звучные, прежде табуированные слова вообще чрезвычайно свойственны для беловежского младенца.

Лишенный реальных национальных вещей, он цепляется за слова-сувениры, пришедшие откуда-то издалека, где все по-настоящему - не как у нас. "Геополитика" - одно из таких слов, удобное тем, что сохраняет неустранимый имперский привкус "Вельтполитик" - глобальной стратегии действий глобальной силы. Привкус силы ("сильная социальная политика", "сильная исполнительная власть", "силовое министерство" - недаром лексикон ИНД вошел во вкус этих понятий именно в Великое Десятилетие) - еще один вид игровой компенсации за отказ от государственности (где "сила" присутствует имплицитно, оформленная в институтах). Но не переоценить и лексическое значение геополитики, с ее метафоризирующей лексикой - "точно-неточной терминологией" - для обживания эллипсоида ИНД. В известном смысле геополитика прочно вошла в синклит заместителей глобалистской же коммунистической идеологии. Она, и только она сумела раскрасить безжизненные пустышки "России", "Украины", "Крыма", "Евразии" - и здесь, как и повсюду, игра шла по законам присваивающей инверсии: сам назвал, сам и завладею.


***
В последние годы утвердился предрассудок о реальном существовании России - государства, созданного на остатке территории СССР, не подвергнутом этническому расчленению. Наша задача оспорить применимость понятия в дискуссии о "русской идее", когда та, укрытая в "разговор о России", становится ритуалом слепого участия в реальном, как якобы заданном.

Есть, правда, сильное возражение против самой постановки во-проса: на сегодня уже есть по меньшей мере одно государство, именующее себя "РОССИЙСКАЯ ФЕДЕРАЦИЯ/РОССИЯ" (субъект международного права) и утвердилась манера или предрассудок, согласно которому споры "о России" (о судьбе Р., о величии Р., о прошлом Р.) рассматриваются как относящиеся к данному государственному артефакту. Сам же артефакт подвергается своего рода геофизической апологетике, формула которой: раз оно есть в этих границах, значит, оно-таки есть!

Может быть, проще санкционировать сложившуюся договоренность?


***
Но представим себе другой Израиль, не тот, что мы знаем. Вообразите, что деколонизация Палестины развернулась чуть раньше и Израиль был создан англичанами еще в рамках Версальской системы. Израиль возник - но ему не предшествовала бы светская проповедь Жаботинского, не возник Бейтар - просто еще одна, не самая привлекательная точка еврейской эмиграции. Зато имя ее велико - "Израиль", - поспорь-ка, раз страну признали и разместили в Лиге Наций.

...Наверняка был бы кощунственно восстановлен тот древний Храм, нечто сопоставимое с ударной стройкой имени Христа Спасителя у одноименной дыры в центре Москвы. Армию Израиля построили бы по модели британской, но одели бы, конечно, в национальные костюмы. (В России, что ни соври, все уже было: Иудейский полк, сформированный князем Потемкиным для войны против Турции, одели в лапсердаки "а la hassid".) На кредиты, взятые у арабских шейхов, выстроили бы мощную кошерную индустрию; но отдыхать ездили бы все же в Бахрейн, а торговать - в Дубай...

Вот мы и получили аналог современной русской ситуации: "национальное государство", не освященное ни трагедией, ни традицией, не озабоченное нацией, зато ритуализуемое административно на основе традиционного номинала. И легко признанное мировым сообществом, чтобы тут же переложить на него долги всех бывших Россий, вместе взятых (опять-таки сходно Версалю).

Ужо вам! Великий Израиль поднимется с колен.


***
Вспоминается и еще один прецедент, ЕСовский эвфемизм относительно Македонии: "Провозгласившая суверенитет республика бывшей Югославии Македония". Но в нашем случае не было сильного, как Греция, конкурента, заявившего бы права собственности на узурпированное имя - Россия была для русских "московским ничьим".

Вообще греко-македонский прецедент оспаривания права нового государства называться именем покойного, притязая тем самым и на чужую государственную традицию, - не только патриотическое бешенство греков. Зло проще пресечь в зародыше, нежели дожидаться пока оно окрепнет. Здесь есть смысл, нечуткость к которому и породила в конце 1991 года "Россию - правопреемницу СССР".

Орлы, кресты, "поставщик высокохудожественных изделий"... Смысл российской реставрации - в безмерном притязании на чужое. Нет места для остановки - можно дойти и до форта Росс в Калифорнии, были же там под орлами, - нет и внутренней достаточности, довольства, способного сыграть роль временного смысла. Страшные люди с автоматами и в масках красуются на улицах не потому, что за ними охотится мафия - той их вязаные морды до лампочки, а оттого, что "так в США". И Совет Безопасности создан также не для чего либо, а чтобы как в США было. А еще нужен Иностранный легион, как во Франции, День флага, как у Муссолини...

Гигантская обезьяна, забравшаяся на склад исторического реквизита всех времен и народов. Большая обезьяна, бесхозная и, главное, - не жилец... Не зная, что делать, она лихорадочно завладевает все новыми значками, магически полагая, что сумма обозначений реального когда-то пересилит гложущую пустоту, придав небывальщине статус вещи. Но перед нами пока что лишь активная нежить; эктоплазма. Имя "Россия" слишком велико, непосильно для этой страны. Может быть, оно и пришло слишком рано?


***
История с гербом РФ - аспект российской модели реставрации, точней, проблемы российской реставрации, ибо никакой модели нет.

Геральдика есть свод правил работы с символами как с реалиями, а не ключ к сочинению подлогов. Являясь артефактами, гербы тем не менее яростно противятся новодельным имитациям.

Когда возникает геральдический разрыв и традиция почитания герба прекращается, это не отменяет ни его актуальности для группы противящихся переменам, ни возможности его возобновления - реставрации. Но во всех случаях геральдический вакуум не может быть просто восполнен картинкой, нравящейся господину президенту и подтвержденной его, господина, законодателями. Кроме того, важно, каким образом и чьею силой осуществлен разрыв и как именно это событие оттиснуто в герб? Солженицын, иногда вдруг чуткий к важным тонкостям, отговаривал восстанавливать покойное имя СПб, конечно не по слабости к Ленину.

Попытка игнорировать мощный геральдический взрыв - из которого возросла целая геральдическая традиция, пусть краткая, но несомненно живая (и красное знамя гражданской войны не равно красному знамени 45-го года) - рождает одни геральдические выкидыши. Но последние лишены всякой священности для всех, кроме малого числа обогатившихся и ими подкупленных.

Триколор хорош всем, только триколор не имеет ровно никакого отношения ни к победе 45-го, ни к послевоенному Союзу как глобальной империи, части всемирного советско-американского кондоминиума; Российская же империя, не говоря об абортивной Первой республике, была традиционной и регионально европейской. Само по себе это ни хорошо и ни плохо - вопрос в обозначаемой знаком философии. Хуже то, что в культурное подсознание нации уже внесен конфликт геральдик - в дальнейшем неустранимый. Бывает и "музыка толстых". Но знамен для элиты не бывает, ведь знамена иногда поднимают не на парадах и не за круглым столом переговоров о мире.

У нас есть предрассудки - и нет убеждений. Есть строго табуированные фетиши - нет идеологий. Мы небрежны к фактам, но ослепление отнюдь не вызвано пренебрегающей фактами "слепой страстью"; все наши ослепления кому-то выгодны по мелочам.

Когда символы конфликтуют, каждый гражданин выбирает свой герб. Геральдическое принуждение есть закваска двоемыслия и гражданского мятежа в символике. Речь не о циниках, которым плевать, сколько голов в орле, и не о приспособленцах, которые подсчитывают только число орлов на погонах. Но те, кто не примут ваш герб, уже приняли свой. И однажды за него умрут.


***
А жалуются на слабую власть. Но проблема отсутствующей силы - это проблема несконструированной России. России, которую мы не теряли, а всего лишь не изобрели.

Русское государство все-таки возможно. Не исключено, что оно действительно будет именоваться Россией. Но его нельзя создать, не понимая, что смертно раненное в 1991 г. тоже было Россией - в наиболее вероятной, хотя также не единственно данной форме СССР. Не зная Союза ССР как имени России - тяжкое родовое имя, - никуда не уйти от родовых болезней и семейных проклятий. Поэтому мы стали, оцепенели и заперлись в тот самый миг, как решили "радикально обновиться", - и вот живем в антикоммунистическом Советском Союзе, урезанном, раненом и издырявленном, но не покойном, а еще более опасном.

Опознание себя истинная задача. Но ею очень хотят руководить те, кто намерен возглавить процесс узнавания. Самоидентификация протекает в палате мер и весов, где шаблон "русского" уже изготовлен - новехонький, в рост петровского гренадера, беловежский муляж.

Национальная самоидентификация не может быть позаимствована. Она не привходит в процесс извне. Она не выводится из объективного положения. Это ряд решений, часть из которых - бесповоротные. Проблема нового государства - это и проблема идеи нового государства. Такой идеи нет. Нет и иной России. Применение силы предполагает норму такого применения. И восстановление государства может пойти рука об руку с восстановлением нормы.


***
Новый интегрированный мир России действительно возникает. Но возникает ли этот мир в пределах старого централизованного государства - хотя бы даже только в плоскости этого государства?

И почему не предположить - при неопределенности возникающего мира, - что врагом живой интеграционной альтернативы может оказаться именно беловежская Новомосковия - РФ в ее случайно сформировавшихся очертаниях?

...Интересно, никто не думает еще об одной метафоре. Что, если б Октябрь 17-го кончился не похабным миром, а похабной государственностью - не Брестом, а - рукой подать - Беловежьем?

И мальчишки 17-го года не упразднили рычаги и механизмы старой империи, а, послушавшись старых подагриков да прикинув личную выгоду, пустили их в ход, в порядке правопреемства? Сколько бы новых счетов открылось в Швейцарии... И "мировое сообщество", с радостью признав своих, допустило ту обновившуюся Россию в Лигу Наций.

И рядом с Вильсоном на Версальской конференции победителей сел (до того слетав подлечиться в Люцерн, как Мешков после выборов) отъевшийся Ульянов - князь-регент новой, реформированной Российской империи. И был бы в той Синод, с Луначарским во главе.

Вот революция, которую мы заслужили в 1917-м - а получили только в 1991-м.

Антикоммунистические перевороты в Восточной Европе все-таки были революциями - в каждой из них есть продых, просверк свободы, когда люди, теряя старую почву из-под ног, вдруг приобретали новые шансы или на худой конец прилив голого энтузиазма. Несправедливости, которыми любая революция полна, те же люстрации, к примеру, в сумме (довольно условной) сбалансированы мутным потоком "исторической справедливости" и пафосом, с которым перед маленьким человеком распахиваются горизонты.

Ничего подобного как не бывало в послеавгустовской Москве. Самая бескорыстная из российских революций потребовала от "демократического революционера" не пользоваться той свободой, которую он приобретал внутри процесса, компенсируя зато постоянно подворачивающейся поживой.

Свободы не было, не было и энтузиазма. Ельцин не решился ни раздавить революцию, ни ее возглавить. Блатное опускание Горбачева в российском ВС перед телекамерами - вот все, что осталось в памяти от "великих возможностей" у тех, кто не стащил у КПСС банк или хоть телефон. Лозунг русской консервативной революции 1991-го года: "Лицензии ценнее люстраций!"

Империя под властью Ленина не вышла.

Зато возможен оказался СССР под двуглавым орлом, где запрещены Советы и красный флаг.


***
Закат в Солнцево (говорят - Сукино или Суково, переименованное забытым энтузиастом). Серповидная семнадцатиэтажка, сжав с гектар колхозной землицы, хранит в геральдическом крабе двора сноп деревьев с выступающей руиной сельского храмика, как-то упущенного прошлым дантистом. Теперь новый ставит ему коронку от Московской Патриархии. Освежеванный кирпич алеет в костяных деснах кладки; раствор, согласно ритуалу, покинутый реставраторами до понедельника, каменеет в корыте.

У входа лупят в колокола. Праздно толпясь, новая Русь лущит бананы, гундит да пялится по сторонам; исполняющие воскресное правило семьями - муж, жена, детки, - кучкуясь, цакают по-ихнему, не по-нашему. У колокольной стойки доска жертвователя: "КОЛОКОЛА ОТЛИТЫ НА ПОЖЕРТВОВАНИЯ СОЛНЦЕВСКОЙ БРАТВЫ АКЦИОНЕРНЫМ ОБЩЕСТВОМ "СВ. ХОЛДИНГ". Черный гранит - на века, прямо фаросское - "Состратус из Книда - богам-спасителям на благо мореплавателям". В наш воцерковляющийся двор тихо ступает парочка в коричневых глухих чадрах, эти оседают из Сомали...

Набожная тетка, перегородив строительными козлами дорожку к Храму Благовещения Пресвятой Богородицы, гонит прочь детвору - поди отсюда, поди. Написано что, не видел? Нельзя! И мальки оглашенно катятся за черту, кидая в каргу банановой ботвой. Ветерок слабо вздымает и сыплет в лицо жменьки пыли, пахнущей пылью же, - вечные летние сладкие, не весящие ничего тучки сору; да субтильные банки с-под Tuborg'а уж не прогрохочут кандально по асфальту, как те, консервные детства: слаба вещица.

Я присаживаюсь на столб электросвязи, поваленный в последнюю реставрацию. Старуха молча злится. Солнышко от Переделкина изобличает расслоение в листве - темно-зеленое всюду исподу подбито алым, а коррумпированные августейше позлащены. Что же, Успение - дни путчей, сговоров, мировых ков; конец каникулам и отпускам, все за свое. Задами сквозанула черная "Волга" - отверженный символ власти, в ней пара жарких смуглых да некто мятый, с портфельчиком на коленках, неопределенно-русский... Заупрямившись, обелиск павшим на Мировой колхозникам еще тянет волынку из двух-трех повторяющихся фамилий - все Федосовы, да Петровы, да вновь Федосовы, не сочтешь, тоска, а через дорогу "Нетрадиционная помощь. Педиатрия, гинекология. Фирма МЕДЕЯ".

- Тремтатарам-даромдашь? - звонко отмачивает одна крошка другой. И та вдруг - развернувшись:

- F-fuck you! - беззлобно, твердо глядя в глаза, прямо Зоя с картинки, и, еще раз для ясности "факнув" - увернулась, все позабыла, спорхнула легкая прочь...

- Хе-ерши? - несется в вышине, вечерея, тоненько-тоненько. - Какие хе-ерши? А ну домо-ой!

В России ли это место?

Россией называют страну люди этих мест?

Россия и государство, объявленное по предложению Р.И.Хасбулатова осенью 1992 г. "Российская Федерация (Россия)", все еще как-то связаны - или только искусственно совмещены? Вечно вместе - или все это всем вообще надоело?


Часть четвертая, питательная и всемирная


***
Чем явится государствующий обрубок послеоктябрьской России в новом мире - еще одной прозападной автократией? Или советской системой, свободной наконец от рудиментов гражданского общества и вообще от обязательств перед русской культурой - вместе с ними отделавшись от последней цивилизационной узды?

Борьба президента с парламентом в России не только мешала прийти к согласию относительно программы экономических и политических реформ (действительно мешала), не только похоронила вопрос о национальном образе и стратегии Федерации, при этом - парадоксально - охраняя рудименты гражданского общества от втягивания их в схватку бандведомств за власть и ресурсы, - это все было. Но еще: Вторая республика была загубленной попыткой России уйти от миро-властья в развитие, в национально-государственное строительство, за путь которого и шла бестолковая борьба в безголовом Верховном Совете. Артобстрел четвертого октября упразднил намечавшийся национальный баланс интересов, точней, обратил его поиск наружу.

Так не пора ли поставить вопрос: как, насколько, в какой степени и в каком направлении сама "беловежская" Россия начинает приспосабливать мир к себе? Каковы пределы такого приспособления и каковы его шансы, включая военно-стратегические?


***
Мировая революция, о которой столько радели коммунисты, наконец свершилась - хотя и в форме гибели коммунизма. В отношении к ней Запад и США пережили радость, когда из послевоенного мирового порядка, ослабев, исчез компонент тотального страха - и ужас при осознании, что исчез вслед за тем сам мировой порядок.

Устрашающая Империя Ялты - мировое пространство, внутри которого была предпринята первая глобальная попытка институирования мировых различий, рухнула в 1989 - 1991 гг. И тут только стало ясным, что, втянув человечество в спор внутри западного куста цивилизаций (чем несомненно был коммунистический раскол) и заставляя народы участвовать в том, что им, в сущности, безразлично, Ялтинский кондоминиум отсрочил прямое соприкосновение цивилизаций - стычку, которая началась и идет и в которой никто из участников на сегодня не знает ясных правил игры.

Одновременно с этим, навстречу этому процессу идет ослабление и размывание идентичности государства-нации европейского типа, внутри которого проступают расово-этнические либо культурно-цивилизационные разломы. Каждый из них в отдельности, разумеется, разрешим в рамках демократической обкатки, но дело в их массе - и в синхронизации выброса этих проблемных масс со взломом послевоенных границ.

Различение Первого, Второго и Третьего мира сохраняет и будет сохранять свое значение зон инерционного доминирования моделей и остатков прежней мировой иерархии, так же как категории "ветеранов войны", "воинов-интернационалистов" и "жертв политических репрессий" сохраняются в роли категорий социальной политики в РФ и за эти доли бюджета идет борьба. То, что иерархия, описанная в этих терминах, мертва, не мешает некротическим манипуляциям с ней, из которых можно извлекать и свой профит.

Современный мир - мир без СССР не является больше ни чем-то определенным, ни чем-то управляемым, ни чем-то стабильным.


***
Стоит помнить, что Россия остается своеобразным миром (цивилизацией), располагающим главной силой цивилизаций - емкой сложностью, проникаемостью, притягательностью своего речевого и интеллектуального устройства для всякого человеческого существа - т.е. "переводимостью" на все языки мира. Недостроенная до демократии, цивилизация христианского круга уходит в патологию, немеет, прячется от реальности и рациональных реакций, после чего может имитировать что угодно - например, "прозападный курс", "контролируемость" и "верность процессу реформ".

Россия и вообще-то - результат всемирного выгораживания: ее территория по периметру обозначилась излетом великих экспансий XV -XVI вв. Россия выстроена, как от точки отсчета, от межцивилизационного водораздела Запад-Восток. Водораздел-то существует реально, но он возник:

а) не по поводу России;

б) не в том пространстве;

в) продуктивен и разрешаем.

Как предмет эксплуатации, он вполне мним.

Москва власти вторглась в эту щель и ее обыграла - двойничая, выступая то "Западом", то "Востоком" - эта амбивалентность прекрасно, с душевной силой и всей страстью бессознательного отражена в "Скифах" Блока: придите, придите же к нам, белые люди во фраках и с часиками, несите с собой, богатенькие, все, что имеете. А не придете - мы сорвем с себя и растопчем дурацкий европейский реквизит, да в боевой раскраске негодяев, впрочем такой же декоративной, позволим себе нечто неслыханное. Интересно, как честный Блок и в провидческом экстазе не забывает про важный народохозяйственный мотив - "в карманах трупа будем шарить"...

Попытавшись и не сумев "вести Россию к демократии", западный "лидер" обратился во влекомого клиентом-аутсайдером. И разговор уже заходит о "долге Запада" перед режимом, который знает историю России ровно настолько, чтобы успешно манипулировать международными страхами насчет его собственных планов.

Россия посмертно упростилась, агрегировалась по силовым осям. Остатки выморочного союзного наследства - механики устрашения, возмездия, с присущими той характерами персонала и типами служивой экономики - подтянулись к ясному для них командному центру. Вернувшись в круг забот кремлевского руководства, они симулируют для него программу реформ, проект которых не был ни сформулирован, ни обсужден, - вновь требуя выброса на мировой простор. И тут поприще им приготовлено образованием зоны конфликтной межцивилизационной тектоники - мира после "Ялты".

Итак, страна опять попала в некий мировой резонанс, внутри которого ее "отсталость" может быть обыграна как геополитическое преимущество. Необходим лишь механизм эксплуатации нового преимущества, простой и безопасный для новой элиты. И немногое нужно для того, чтобы деполитизируемое население, с национальным сознанием быстро теряя и гражданское, распалось на две группы, на меньшинство и большинство - на технологов извлечения выгод из мировой нестабильности и потребителей этих выгод, распределенных по новым правилам.


***
Нет, мы не топчемся на месте, мы - быть может, к несчастью - движемся вперед, порождая все новые варианты приспособления нашего мира к Большому; на самом же деле мы его ведем, а не он нас.

Зона этой активности - власть и околовластное, привластное и оппонирующее власти пространство. Именно здесь импульсы от мирового целого - через каналы межгосударственного/межэкономического конфликта, но также (а часто с опережающем импульсом) через мир антивласти: интеллигенция, демократическая и национальная оппозиция, диссидентство, - поступают в центр принятия решений и преобразуются в задачи контроля над бесчисленными укладами и вариантами жизнедеятельности людей, что на политоидном языке именуется "управлением обществом и государством".

Западный мир инициировал Вторую российскую республику в этом веке и затем позволил ее уничтожить: безобразную демократию принесли в жертву правдоподобной лжи "контролируемого" режима. Зато теперь Запад остался наедине с цивилизацией без места, без экономики и даже без точного имени. Все это взялся заместить и умиротворить своими отрывочными манипуляциями послеоктябрьский режим. Но небескорыстно - иллюзия безопасности дорогого стоит. Тем временем потенциальная емкость рынка слаботехнологичных вооружений растет в силу стратегически ограниченной результативности технотронных акций в незападном мире (Ирак, Сомали, Босния, Гаити), и параллельно развитию рынка вторичных неконтролируемых довооружений незападных стран. И там, где задача введения борьбы интересов в систему институтов проклята и забыта, как это уже случилось в современной РФ, симуляция силы не может не обратиться вовне.


***
Мировая экономика предполагает одним из ограничителей "связанного субъекта", для которого частнопредпринимательский горизонт является его собственным исчерпывающим горизонтом.

В этом смысле крушение таких закрытых систем, как СССР и Китай, выбросило на рынок не одни капиталы, но и, в роли их распорядителей-игроков, иномировых субъектов, экономическое мышление которых в принципе слабо предсказуемо.

Проблема заключается именно в массовом производстве нового субъекта, заинтересованного в результатах современной мировой экономики, но вовсе не принимающего правил игры, связанной с приобретением выгод - имея собственный обширный плацдарм, "укрывище", где никакие правила игры не действуют и не признаются. Территория (б)СССР - зона, где давно потеряна связь норм с поведением. То же обнаруживает, по-моему, и философия коммерческих операций русских неокапиталистов - даже в блестящих и слабокриминальных вариантах это почти всегда "запрещенная экономика" - экономика метасуществ, пришельцев и наблюдателей в мировом процессе; примерно как если бы Карл Маркс сам занялся финансовыми операциями.

В этом смысле речь действительно идет об "острове Россия", по остроумной метафоре Цымбурского, который, однако, не ставит вопрос: чем, собственно, будут питаться островитяне, когда у них кончатся припасы с провианских складов затонувшего СССР?

Беловежский человек не может быть лояльным экономическим агентом современного капитализма. Он вообще не экономический человек, зато жив, хитер и хочет есть. Он развивает поэтому свою - трофическую экономику.

Вопрос о трофических аспектах русской геополитики актуален и для иноземных мореплавателей, которых судьба, подобно Куку, прибивает к Таинственному Острову.


***
Новый русский - трофический капитализм чужд идее капитала, cash на Руси значит не наживу даже, а поживу. Нажива - не исключает будущего узаконения, им и вдохновляется, а пожива вещь разовая: "украл-пропил-в тюрьму!". Как ни странно, близкой идеологией тешатся идеологи финансовых кругов и "лиц, которые принимают решения".

Конечно, частная собственность есть акт присвоения ничейного (в предельном варианте - чужого; но юридически незащищенного чужого). Однако это еще не все. Частная собственность есть такое прихваченное, которое общество признало. Это захват, который право, позитивно не одобряя, считает недопустимым обратить вспять без потрясения основы имуществ.

Но советчики "лиц, принимающих решения" на защиту поживы зовут не закон, а генерала Грачева. (Да любой разумный пират плюнул бы в лицо этаким "защитникам капитала": кривые ножи уместны в молодости и в диких местах, но для кровных денежек?.. Никсон попал в самую точку, назвав этих "идеологов капитала" якобинцами. И в гроб сходя, благословил.)

Поэтому возникновение состояний в России не ведет к возникновению частной собственности, и от идеи абсолютного права собственности уходят сами частновладельцы. Вместо права собственности мы получаем право пользования захваченным. Последнее право временное; время на поживу отмеряет власть.

Оттого у русских пиратов так мало шансов мирно упокоиться губернатором Ямайки или, например, Владивостока.


***
Есть ведь и экономические мелочи. А о мелочах никогда не скажешь, насколько они важны. Например, то обстоятельство, что все главные деятели демократической оппозиции и "процесса реформ" десять лет ездили - многие до сих пор ездят - на Запад не за свои деньги, а за чужие.

- Приму первое же предложение на лекции, и - к черту все здесь! Хочется, знаешь ли, еще пожевать чего-то, пососать... - интимно признавался за германским коктейлем некто, будущий член президентского совета, незадолго до ослепительного перелома в судьбе. И кто не помнит чувств, с которыми получал в аэропорту или в холле гостиницы конверт с подъемными? Это так же входило в аромат открытия Запада, как ритуал выгребания шампуней и совершенно лишних лосьонов главами делегаций из собственных пятизвездочных мылен. (Порывшись в перестроечном либидо, всяк без труда припомнит свой опыт прикосновения островитянина к колониальному стеклярусу.)

Табор выжиг тучей слетелся на Запад и, наезжая домой ненадолго, остро критиковал советскую экономику. Теперь-то мы знаем, что такое капитализм! Шопинг-капитализм, ритуал Счастливой Охоты, которым подтверждалось счастье, нам подвалившее. На Западе мы открывали свободу, но в ее незападной форме: выездную халяву. Халява по-английски is a grant. О, гранты гласности!

Надо ли описывать тот искусственный и нигде не бывалый Запад, который складывался в выездах "невыездных"?! Мы выдумали волшебный Запад как страну подарков - мир безграничных возможностей, приобретаемых на неверный cash, - и именно так начались большинство личных счетов российской политической элиты (тех самых "лиц, принимающих решения"). Но что за представление о капитализме и финансах могло сложиться на этой основе?

Карманные деньги как капитал - такая же небывальщина, как "собственность есть кража". И естественно, когда под "финансированием" эти люди понимают оплаченную халяву, под "капиталом" - затратный грант, а под экономической свободой - возможность выхватить деньжат и, спрятав часть, все прочее быстро потратить.

У грантов как типа финансирования есть одно важное свойство: гранты даются теми, у кого сила, где власть. Поэтому в местной финансовой метафизике грант как капитал есть деньги вследствие принадлежности к силе - к корпорации сильных, к их ковчегу безопасности. Грант есть денежный приварок без финансового риска. Это деньги, которые, во-первых, необходимо вырвать и, во-вторых, удержать от других претендентов. Вот в каком кругу априорных форм экономического мышления велась разработка концепции "пути России в сообщество цивилизованных наций".

И путь российских реформ органично перерастает в шоп-тур.


***
Советское потребительское общество экономически сформировалось и антропологически обжилось вокруг центрального пункта - постоянного дефицита потребительских товаров. Дефицит этот, поначалу неуправляемый, со временем ограничивался и контролировался центральной властью, перерождаясь из грубого "дам-не дам" в утонченную иерархию допуска на свой уровень, завершавшуюся максимальной формой - возможностью свободного выезда за рубеж и предельной формой отоваривания. (Кстати, то, чем газетные дуралеи любуются сегодня как культурным ростом новобуржуа - и про Дерриду-то послушает, и Дали-то он покупает, - всего лишь концентрированное потребление непроизведенного. Все тот же отельный лосьон.)

Советский человек - это человек, обживший ситуацию потребительского дефицита и приспособившийся к ней не только экономически, но поведенчески и культурно. Теперь перед нами некто новый: и это не бедный человек третьего мира, а человек, вдруг разорившийся. Он обживает ситуацию потребительских возможностей. Правда, почти все они перед ним закрыты, но все на виду.

Беловежский человек не наивный примитив. Он включен в сложное производство и получает современную информацию по всем каналам медиа, он городской человек, наконец, он сознает себя принадлежащим по культуре Западу - и он же не имеет сегодня не только того, что имеет Запад, но даже и того, что имел он сам вчера: дешевых простых товаров и ощущения причастности к одной из двух равновеликих сил мира.

Он не может заработать то, что он хочет иметь. Зато у него есть способность доставать, развитая еще в условиях потребительского дефицита. Как заработает это свойство в условиях изобилия - изобилия, закрытого от него на неэкономический ключ?

На востоке Европы образовалось гигантское пространство, населенное людьми, неспособными покупать товары - но сознающими, что эти товары созданы и существуют для них. Не имея экономической среды с ее правовой оболочкой, они могут получать все, что она производит. Они хотят это иметь, следовательно, они должны получить все это. Вот экономическая мотивация нового русского капитализма.


***
Давно следовало обратить внимание на отсутствие философии новой нации и соответственно философии национальной экономики и идей национального продукта. Перелом был страшно силен - и как раз тут страна позволила себе роскошь отказаться от философии! Между тем философия обостренно важна во времена переломов - она вскрывает умы.

Так возвращается в страну бумерангом иного не дано: либо придумать, создать свой образ в свободном, множественном пространстве иных образов - либо тупо отступать под давлением обстоятельств, калькулируя беды и злосчастия. Возникает толстый ковер безыдейного псевдоосмысленного поведения, сотканный из препирательств насчет предлагаемых объяснений - без попытки договориться о перечне вопросов, требующих срочного ответа. Под ковром торопливо набивают карманы. Однако нормирование отвергается всеми участниками процесса, что ведет к переворовыванию украденного как норме своеобразного перераспределения на несоциалистический манер.

В последнее время, к общему ошеломлению групп, занятых игрой под ковром (эти группы именуют себя "элитами", "группами интересов" и "людьми, принимающими решения"), процесс достроился до основания и втягивает в себя массовые слои населения, в первую очередь мелких городских вкладчиков. Борьба под ковром для них оказывается чем-то вроде большой биржевой игры, позволяющей им вести свою малую, делая скромные ставки под невероятные проценты. Там, где есть игра под интерес, всегда возможны и ставки на ход игры. Разумеется, появление и рост этих ставок остается не без последствий и для обострения всего хода игры, влияя на решения ее участников, у которых, в свой черед, появился интерес в игре на игру. Иными словами, если малая часть населения много, успешно и откровенно крадет, то остальная страна получает возможность играть на краденое не ими (разумеется, не отказываясь и самим прихватывать по мелочам).

Возникает необычайно смешная, но поразительно интересная общественно-экономическая модель, видимо не имеющая аналогов в третьем мире и предполагающая, в частности, население с высоким образовательным цензом и навыками вторичного - непроизводственного и нетворческого в обычном смысле, зато весьма нетривиального поведения.

Так вырастает очаг влиятельной невключенности в мир - новый геополитический изолят. Обстоятельства выдавливают Россию из мировой экономики в какой бы то ни было роли, кроме роли ведущего мирового игрока, располагающего притом способностью создавать и обострять риски. И каково место в мире для страны, блокированной интеллектуально и извне, зато живой, работоспособной, умственно перенасыщенной (учитывая небывалую незадейственность умов в производстве)?

Место продавца авантюр вакантно.


***
Конфликт между Западом как цивилизацией и условным "Югом" - куда свалена сегодня вся незападная часть человечества, большинство его цивилизаций, включая и его голодающее большинство, - еще расширяет для России искомое трофическое пространство. То есть пространство конфликтных, принципиально нерыночных отношений между Западом (с его гипертрофией безопасности) и его незападными, иноцивилизационными оппонентами ("в карманах трупа будем шарить").

Задача такой стратегии состояла бы в том, чтобы, никогда вполне не присоединяясь к Незападу, наращивать угрозу возможности такого присоединения, перекладывая издержки за поддержание в стране квазизападного стандарта - как "залога европейской (прозападной) идентичности" - на экономику Семерки.

Эта перспектива не является абсурдной. На нее, кстати, работает и обозначившийся распад Запада. Известен парадоксальный пример антипода России - Австралии, медленный дрейф которой в сторону АСЕАН сопровождается и поиском геополитической легитимации такого процесса (вспомним оруэлловскую Австразию). И в будущем не исключено - несмотря на отсутствие какой-либо предыстории или "культурных предпосылок" - возникновение на фронтовых рубежах XXI в. группы таких стран, как Россия и Австралия, в роли "новых неприсоединившихся". (В пользу возможности такой вторичной, индуцированной ориентализации Австралии свидетельствует русский опыт послереволюционной деевропеизации и новомосковский опыт постперестроечной варваризации СССР. Интересно, что в нашем примере либерализм австралийца как исконно западного человека заработал вдруг в парадоксальном режиме - на снятие барьеров отторжения инокультурной тихоокеанской Азии.)

"Расколотая страна" гигантских масштабов, принципиально амбивалентная цивилизационно, из своей амбивалентности может попытаться извлекать доход более надежный, чем из экспорта дешевеющей нефти.


***
Вход вообще там, где замок.

Раз вы не способны одолеть преграду силой, попытайтесь разгадать механику ее запоров - обратив саму схему блокировки в источник прибылей. (Изобретательность в schemes - то, чем прославлен русский криминалитет в кругах Интерпола и ФБР.) Подсказкой хитрецам было уже возникновение тупиковой РФ. Ведь почему-то же ее дали создать?

Страх нестабильности и поиск абсолютной безопасности, одержимость избирателей стран Запада идеей максимальных гарантий позволяют "проклятьем заклейменным" манипулировать этой их манией. Если чему научила несчастная Югославия, так исключительной соблазнительности и простоте игры с мировыми силами. Игра сербских партизан в кошки-мышки с угрозой технотронного мщения - следующий шаг в разработке новой идеи восстания, открытие которой принадлежит террористам начала 70-х. В основе лежит механика игры со смертью либо риском смерти для отдельного человека. Причем сами механики этого дела рискуют малым, да их и локализовать невозможно. "Как это делается?"

Модельные примеры - летний европейский кризис из-за угона пары БТРов с положенных стоянок в Боснии (многим ли рискует полевой командир, отдавший этот приказ? и кто вообще рискует? НАТО? Россия? Белград? - зато каковы куши!).

Цена риска возрастает по мере удаления от эпицентра, и, собственно говоря, масштабный риск сосредоточивается вообще не там, где марионетки манипулируют друг другом и более всего - собственными кукловодами. В Боснии риск - "просто" лишние сто - тысяча мертвецов: это вообще не риск для тех, кто манипулирует (чужими!) миллиардами.

Другой вариант - спровоцированный кризис в Чечне. При этом мировые аспекты непрямы и неочевидны даже для кремлевских инициаторов. Российские бюджетные инвестиции в зоны нестабильности - частный случай создания механизма деструкции, когда налогоплательщики (западные вместе с местными) оплачивают не просто рост нестабильности и локальные войны, а перерастание этих кризисов в мировые источники дестабилизации. Чечню уничтожали на деньги, полученные от Запада на "русскую демократию".

Интересно, что, как показал еще исход войны в Заливе, сами "наказания" со стороны номинальных мировых лидеров выступают чуть ли не как новый, добавочный ресурс Богом покинутых стран и режимов. Бомбардировки городских свалок электронными штучками стоимостью в $100000/кило - аналог геополитической игры на повышение. И раз уж не вышло привлечь в экономику западные инвестиции, остается попробовать придвинуть к собственным берегам 6-й флот США.


***
Мы больше никому не угрожаем - мы просто всемирно признанные невменяемые. Но наказывать нас больше нельзя. Тот, кто разучился пользоваться собственной бомбой и забыл, как и зачем ее делали, способен угрожать тем, что его бомба изо дня в день ржавеет и приходит в негодное и неуправляемое состояние. Не бомбить же нас за это?!

Осмотрительная невменяемость, "неумышленность" - важный аспект самой модели и один из факторов ее успеха. Мировые силы не стерпят появление на планете нового Мордора, генштаба злых сил, калькулирующих вторжения и катастрофы. Но что поделать со страной, "не справляющейся" с кризисами, которые порождаются в ее зоне влияния и то и дело "выходят из-под контроля"?

Ее генералы разучились воевать, воруя - что ж, зато кто еще кроме нас справится с эдаким отродьем. Да, эти соединения уже не способны выполнить ни одной из боевых задач, для которых их создали и вооружили, - они болтаются там и сям по всему бывшему союзному пространству, множа геополитические язвы, лечить которые Москва не в состоянии, да и не собирается. Зона изъязвления и есть зона наших особых интересов, почему бы ее не расширять?! Все эти язвы трофические.

Моделью поведения здесь будет - порождать такие кризисы, которые мировым силам с трудом удавалось бы локализовать, но погашение которых требовало бы постоянного присутствия московской власти в процессе, делая Кремль "неизбежным партнером" всех и всяческих сделок, в которых он имел бы возможность урвать свой кус. Москва не станет играть "против Запада" всерьез, но, всемерно увеличивая трение в мировой системе, заставит его наращивать расходы по поддержанию стабильности, ибо и ее бюджет одна из статей в этих расходах.


***
Конечно же, крайние ставки повлекут за собой и крайний риск. Нация, решившая существовать в качестве своего рода "накладных расходов" по глобальному переустройству - притом что это переустройство порождает массу проигравших, начисто выбывающих из игры, - не только развязывает себе руки для произвольных коалиций, но, приобретая вместе с тем и самых непредвидимых врагов, рискует, как Германия 1933 - 1939 гг., получить в итоге тотальную коалицию против себя самой. (Заметим - как близко ни подходил СССР к этому рубежу при Сталине и после, его вожди осмотрительно избегали этой последней глупости.)

Когда у страны нет выхода, это не значит, что поставщик безысходности может спать спокойно. Не проясняя своих идей для себя, Россия предлагает себя как экран для любых, самых иррациональных проекций и фобий остальных цивилизаций - включая Запад. Будучи незападной претенденткой на западный статус - бастардом в глазах Запада, она в глазах Незапада отнюдь не выглядит союзницей, а претенденткой на и без того ограниченные ресурсы.


***
И здесь приходится поставить окончательно неприятный вопрос о лояльности БЧ как русского (при его несомненной "русской идентичности" или даже, как теперь встречаешь и в официальных текстах, признаках "этнического россиянина", под каковым разумеют белокожего славянина). Насколько вообще российская цивилизация может рассчитывать на этот человеческий и культурный типаж в близящихся мировых переделках?

Говоря еще прямей, можно ли быть уверенным в том, что идентичность этого персонажа сколь-либо тесно связана с его национальностью и в случае неуспеха либо невыгоды для него пребывания в составе "российской нации" мы не станем свидетелями массового перехода элиты Беловежья - целых беловежских племен - на сторону возможного конкурента?

Я не вижу никаких препятствий такому сценарию в культурном устройстве БЧ.

Русскоязычный нигилист, отсоединенный от цивилизационной семьи поименованных наций, валяет то ваньку, то карла, то махмудика, всякий раз изыскивая в злободневной личине патронташ, газыри, нагайку или что-то еще в этом роде срывая свой профит то как пацифист, то как мировой невменяемый, то как истинный тигр - равно опереточный и когда льет настоящую кровь, и когда прибирает займы под шумок "нового мышления".

Формирующаяся в РФ идентификация является безгосударственной, вакуумной - при этом она сохраняет имперский вкус к мировым рубежам, рыща по миру в поисках почвы и пищи. Беловежские племена - это не нация, не общество, даже не этнос, а братва или ватага. Братва, одержимая вариациями на тему этноса, но безэтничная и отпетая, как морское братство острова Тортуга. Ватага, любящая разговор о государстве, даже о "сильном государстве", не интересуясь при этом не только Индией, но и Костромой. - Что ж, прекрасно - это делает ее одновременно и понятной для иноземных "братцев", и глобальной в порыве, подобно несомой ветром саранче, нам все равно, на кого и где выпасть.

Структура "иного не дано" - на которую можно посмотреть, как на инструментарий перманентной измены - прекрасно корреспондирует с этой вероятностью, ибо антиинтеллектуальность БЧ сопоставима только с его маниакальной ситуативностью: мельчайшее подозрение очередного ИНД в недостаточности для приспособления запускает механизм осмотра иных, причем поиск, как мы уже отмечали, ведется практически исключительно в секторе оттесненных в слепую зону идеоидов-чужаков.

Известная "шутка Козырева" весной 93-го также была именно такой амбивалентной репетицией грядущей инверсии, которая затем и обозначилась ясно. Но ведь не один Козырев способен перекувыркнуться еще разок. Российский национал-демократ и великодержавник может на следующее утро проснуться в постели стратегического соперника с "ай лав ю" (а то и "алла акбар") на устах. И мысль о том, что Россия это вообще серьезно, станет для него вдруг просто смешна.

А мы заметили выше, беловежский человек умеет посмеяться, как никто. Он у нас смехунчик.


Часть пятая, последняя - русская


***
Россия имела в СССР призрачные метафорические очертания. Она точно присутствовала, не будучи былой небывальщиной. Русь струилась в союзном составе развоплощенной, вот и мушка в янтаре как живая, глянь - капелька на ножке, ан дохлая и не жужжит.

РСФСР, пузырек допотопной утопии русского коммунизма, с утопически нелепым правительством вне Кремля. То ли сновидение Московии, где русский дух, то ли стылый след русской Мировой революции, "Р.С.Ф.С.Р." девятнадцатого года, а там в подтексте и вовсе крамольный намек - золотопогонные шеренги, в атаке на краснопузых... Но хоть эти контрастные версии, были ли они размежеваны между собой?

Нет - и любование чудаком, прущим на большевиков, киногенично отмахивая стеком, уже в 30-х было сродни ноющей ссадине тоски по атакующей глобус Конной (ни славянского, ни православного ничего тут нет и в помине). Двусмысленность бывалого небытия России работала в составе советского имперского сознания, в роли мифической метасанкции, консолидируя единую советско-российскую традицию.

Если считать, что Октябрь пресек государственную и связанную с ней культурную традицию Первой Империи, естественно вытекает - и охотно используется - презумпция раскола, будто бы все культурно содержательное в советские времена было "катакомбным модусом российской культуры", как бы второй культурой, противопоставленной первой, с нею не связанной.

Но едва ли нам удастся обойти сложные случаи - ту же советскую школу, с Толстым и Пушкиным на фронтоне, Пастернака и Платонова, вполне советских и в то же время природных для русской речи. Русская катакомба семьдесят лет сосуществовала с большевицкой безбожной властью, учила ее детишек да своих отправляла в ту ж единую школу. Послевоенный советский мир восстановил русскую непрерывность в поколениях 40-х - 60-х. После этого СССР можно было защищать как Россию, и это не было враньем: след шел в след, слово в слово. И обетованную Россию советский крамольник чаял в международно признанных границах СССР - только в них, не в "рэсэфэсэре" же было катакомбно ею бравировать...


***
Сегодня Россия существует в двух главных ипостасях: беловежской власти - и слепого пятна в разумении человека. И эта судорога слепоты, этот спазм неведенья, это (невероятной силы!) самооглушенное небытие личности, такое деятельное и болтливое (как никогда прежде болтливое!) "ИНОГО НЕ ДАНО" - зона следующего разлома, точка тектоники близкого будущего.

...Разгадка придет развязкой, валом узнавания, повальностью верных ответов и "навеки верных имен", преданности, начинающейся с акта предательства и облегченной единовременьем отречений, - профессиями, регионами, социальными стратами - тоскливым, но вдруг несущим легкость насилием над разумом и душой, над жалкой заблудившейся речью, мямлящей, все боясь признать немыслимое уже свершившимся, - всем, что русский образованный класс уже повидал в двусмысленные 1920 - 1930 гг. и навстречу чему пошел, недоумевая и онемевая...

То, что состоится потом (развязки не всегда сопровождаются спецэффектами, они подкрадываются на цыпочках, как перестройка), уже действительно и с полным правом - назвавшись Россией либо под иным именем - совместится наконец с родовым древом российско-русских предшественниц.


***
Пора вернуться к теме русских переходных лет, классической теме Двадцатых годов. Известная ироническая фраза о том, что "нет ничего более постоянного, чем временные институты", имеет под собой крепкую местную подоплеку. Переходность не столько российская традиция, сколько острая потребность, запрос русской культуры, как-то сочетающийся, видно, с ее неудачами при создании собственной цивилизации. Не потому ли, что переходность - враг гарантированной минимальности, включая и очерченную сроком временность? "Предельщики", "постепеновцы", "временщики", "консерваторы", "минималисты" - черная брань русской лексики.

Утопический озноб переходности рождает творения, высота которых соответствует только их принципиальной несовместимости - неуместности в рамках одного подконтрольного социума. Так создаются великие вещи искусства, политики, чистой мысли, взаимно отвратительные друг для друга, озираясь по сторонам в поисках защиты от иного как опасного. И искать им недолго.

Переходная власть даст им защиту, практически - железной рукой и идеально - отсрочкой Иного, "пока не закончится переход", "на время процесса реформ". На первых порах незаметно, мягко все погружается в формальдегид - "при прочих равных, мы не в худшем положении из всех возможных". Эта предельно простая приманка, как ни странно, развязывает мощные созвучия духовного самосмирения ("На Красной площади земля всего круглей", "Но сила старая в соблазне" и т.д.). И когда все вокруг начинают повторять друг другу, что дела, оказывается, не так уж плохи, - время отселяться в Саранск.

Двадцатые годы этого столетия были эпохой такой цветущей переходности. Каннибализм финала, возможно, не столько поджидал ее деятелей, сколько творился ими - ибо переходность готовит реальную развязку в поле "слепого пятна", а не там, где малюет себе свои лубочные страхи. Переходность утомляет, истощает общественные силы никогда не сбывающимися ожиданиями; а аппетиты растут.

Переходное время высвобождает в стране финалистские страсти, подстрекает жажду и упование Концовки. Развязка надвигается, ибо ее ищут, ее присутствия домогаются. Пусть кошмарный конец всему, лишь бы не бесконечное ожидание реальности. Только жесточайший удар с вышины - и братство им раздавленных смывает с души грех, отграничивая пространство "их власти", внутри которого определяемся, живем и разговариваем "мы" - братья в беде. Эти "мы" - тара для огромного числа артефактов истории, сознания и культуры. Сюда валятся несовместимые, сочетаясь в невообразимое, - Бухарин, Флоренский, Розанов и Сахаров: возьмемся за руки, друзья!

Ни в одной цивилизации мира, думаю, идея реформ не сопровождается - в столь ясной каждому связи - ощутимой вероятностью применения максимального насилия ко всякому ее современнику и к вам лично. Само насилие приходит не всегда - но страх его навеки отпечатывается в абрисе перемен. Страх, которым сопровождалась любая перемена в СССР, остается и в беловежской России. Сравнительно с 1984 г. он распредметился, зато вырос в массе.

Россия сегодня - точка крайней предрешенности, за которой дальше только белый лист произвола с еще не подобранными исполнителями. И вновь янтарь заливает соты и веки, и, переставая дышать, Россия обретает метафорическую плоть в чистом поле власти человека над человеком.


***
Мы возвращаемся к пропущенной тайне нашего прошлого.

Не поняв и не почувствовав ее (а она невнятна, поскольку коммуникационное равнодушие подавляет всякое понимание), мы откроем непонятое уже не как прошлое, наоборот - в чудовищной новизне узнаем старое и в него поглядимся.

Запертое от самих себя прошлое и есть то, что мы сегодня изобретаем - с трудами, с великим пыхтеньем, с помощью западных экспертов от Гарварда и Станфорда и на их деньги... Зона запертого и укрытого от всех форм моральной и интеллектуальной выверки существования раздалась и столь велика, что она просто не может быть ничем иным...

Да, властью. Не чем иным, как властью. Властью в российском смысле слова, которая есть всемирно-историческое, вовсе не исчерпавшее себя изобретение, ничуть не меньшее, чем транзистор, компьютер и оптоволоконные коммуникации. Как и эти заграничные диковины, наша власть также может быть пущена в серийное производство и поставлена на поток. Отличие современной власти, которая почему-то именует себя "исполнительной", хотя исполняет только то, что сама захочет, - в ее невероятной, сравнительно с прошлым, культурной неуязвимости.

...Властью. Со всем ее сонмом комплексов, чаяний, недовыраженных утопий и невоплотившихся биографий, маленьких персональных историй несвободы, которым уже не состояться без власти и без нее не найти себе языка и места. Властью, главная сила которой - что она знает, что такое мир, и умеет с ним обращаться. Поэтому за ней не просто будущее - на ее стороне мировая динамика.

Это не циклизм. Не возврат в прошлое - когда наконец перестанут повторять эту несусветную глупость! Идее вечной архаики следует противопоставить концепцию России как юной цивилизационной модели, "племени власти", еще не исчерпавшего ресурс - напротив, в последние двести лет и явившись в силе и славе. Только власть в России - это предельно серьезно, прогрессивно, определенно (в том числе и как путь национальной идентификации, как наше "мы"), - и она же самое передовое, самое мировое в нас.

Москва как изобретение еще вырвется на мировой простор. Причем не обязательно (понимал плохо прочитанный Оруэлл) из ареала бывшего СССР.


***
Московская власть - величайшее русское изобретение. Власть не "архаична" (и не "авторитарна"). А если и архаична, то в том же смысле, как динамически "архаичен" Китай - иное человечество, прикинувшееся государством; в каком архаичны США - почвенная утопия общинной англосаксонской цивилизации. Но что она такое, русская власть?

Есть особый тип связи человека и человека, предполагающий присутствие при этом третьего, имеющего прерогативу и возможность лишить свободы либо умертвить любого из этих двух, независимо от поддержки оставшегося, а можно и обоих разом. Знание этого, сочетаясь с принятием его всеми как простого фактического обстоятельства, порождает интимную государственную, культурную и хозяйственную связь всех троих. Эту связь я и называю русской властью. Власть вовсе не беспредметна. Она решает задачи.

Не будучи экстрасенсом, московский администратор не имеет возможности охранить и защитить великое бессмысленное пространство, кроме как интегрированно и притом предельно жестко контролируя поведение тех, до кого он физически не способен дотянуться и о ком не мог бы просто узнать. Это предельно эффективная форма контроля на больших площадях, в условиях отсутствия коммуникаций и неэффективности их эксплуатации. Оттого контроль поведения опосредован угрозой превентивной репрессии за отклонение поведения от непременной поведенческой модели. Казнят не за нарушение цензорских постановлений, казнят за сбои в механике автоцензуры. Контролируют не отдельное действие, а совместимость стиля действий с рабочим режимом модели. И если все в порядке, тебе не помешают изобретать свой лазер.

Эта власть и прекращается странно - гамлетовски, в момент крайних сомнений, т.е. неуверенности в своем авторитете хозяина-палача-цивилизатора. Тогда она неслышно "выходит" - и начинается перестройка.


***
Русская власть никогда не бывает и не умеет быть национальной властью. Мы такие же "славяне", как "скифы". Наша идентичность определена нашей коммуникацией, а наша коммуникация - власть, во власти, относительно власти, власть интимно и власть назло. (М.Гефтер: "Это не только социум власти. Мы еще и этнос власти".)

Власть развивает лихорадочную, энергичную, высокоинтеллектуальную активность, которая внешнему наблюдателю кажется то беспредметной, то гиперосмысленной - "коварной". Но вся она только поддерживает в котле должный жар.

Власть зависима от приложенного ею к себе наружного - европейского, мирового, передового масштаба. Она ценит, бережет и поправляет этот масштаб, в меру сил истребляя любую попытку русских мужчин и женщин устроиться на своих собственных основаниях. Ведь она, русская власть, - Хранитель Периметра, "русского рубежа", и ей нельзя допустить, чтобы в Костроме забыли о Горном Бадахшане и крымском вопросе. Ведь иначе там начнут строить дороги, а по ним будут сами ездить друг к другу. И власть потеряет дело.

Россия не архаична, а поразительно нова, но, странным образом опережая мировую динамику, она изобретает все новые модели эксплуатации этой динамики, обращая ее во внешний скелет собственной, русской цивилизации. Не стремясь "завоевать" мир, она все-таки им "овладевает" - создавая комплексные национально-мировые (внутренне-внешние) ситуации, благодаря которым власти страны извлекают максимум выгоды из межцивилизационных противоречий - не втягиваясь в этот процесс внутренне и отгораживая подданных от его "беспорядков".

Россия никогда не возвращалась в свое прошлое. Московская цивилизация - новая и перспективная вещь, как капитализм, с невычерпанным ресурсом. Она изобретала все новые формы цивилизации власти во все новых состояниях мира, этому соответствующих, - закрепляя мир в подходящих для этого состояниях. Рабская реконкиста третьего тысячелетия еще не объявлена, но она уже подготавливается, руками мнимо освобожденных в конце второго. Ей не нужна ни Россия, ни даже Москва - ей нужна всемирно-историческая цель как основание повседневной власти (у Кремля всегда были длинные руки, такими неудобно заниматься делом в своей стране). Идет собирание утраченного было московской властью жизненного пространства с прощупыванием открывающихся, недоступных прежде для Союза мировых предмостий.

Слабый хочет валюты сильных, но не в силах заработать ее и извлекает максимум выгод из этой слабости. Цепь таких изобретений, с сопутствующими им гекатомбами, эпидемиями рабства, растлениями тончайших умов и всемирными выбросами, глобальными протуберанцами - и есть Summa Rossiae. Духовно насыщенная, культурно мощная, созидательная, хотя и вполне нечеловеческая - не нуждающаяся в свободе человека русская власть.

...Если бы было топологически мыслимо вывернуть человека наизнанку, сохранив несчастному жизнь, то, сцепленные в непроходимую внешнюю арматуру, его ребра и позвоночник объяснили бы русский смысл границы как Периметра, - власти, правящей вами именем отнятого у вас мира - а лицо, запертое в клетку собственной стойкости и укрытое от мира в вечные муки, но проникновенно духовное даст образ цивилизации, что так влечет и откуда нет возврата к свободе.


***
Российская культура не состоится, пока ее будут пытаться строить как русскоязычно-"российскую", - подобно экспериментам с "пролетарской культурой" 20-х. Можно создать реальную государственную силу с фиктивным идеологическим обоснованием, и она будет даже располагать известной военно-политической мощью, но и той срок недолог. Однако вовсе нельзя учредить фиктивную культуру, которая говорила бы на одном из развитых естественных языков.

В силу неспособности беловежского существа порождать проекты и события оно развивает обширную компенсирующую работу в области реакций на происшедшее. Россия ерзает и суетится на всех мировых форумах. Но что за "Россия" таким путем создается и кому она будет важна, нужна?

Что значимей для нас, населения, рождающего здесь детей в предположении, что и тем жить здесь, - геополитика России или ее возможная цивилизация?

И что мы будем делать со своим геополитическим "местом" - сиднем на нем сидеть? - среди подвижных, разбуженных, рассерженных на этот век цивилизаций его конца? Что это цивилизационное вторсырье, эта свалка радиоактивных отходов мировой истории станет делать в мире, по соседству с Китаем, США и Австразией? - пускать в небо геральдические шарики с победоносцами и триколорами, славя несуществующее русское государство? "Перестраиваться" еще разок? Ускоряться? Ну нет - на это времени уже никто не даст.

И жить на что?


***
Два образа не дают покоя в русской проблематике.

Первый - жизнь после смерти, что, оказывается, возможна и для наций. Израиль восстановился из небытия, две тысячи лет существуя только на словах. Но чтоб это стало возможным, сама культура должна была приобрести определенный собранный, пересказываемый вид и походно-полевой статус. Евреев хулят за нерастворимость в иных нациях, и я думаю - Боже, дай русским эту способность включаться в иное, в нем не растворяясь! Но как же, как такого достичь?

Ни один еврей за две тысячи лет не знал, что государство Израиль состоится в черт знает каком-то "Двадцатом веке"! И Россия про себя не знает - не может знать, сколько ей еще жить в беловежском рассеянии.

То, что сделали ради возникновения государства Израиль в ХХ в., ни разу еще не было повторено. Но раз это было сделано единожды, это м о ж е т быть сделано народом ради возникновения своего государства на своей земле.

И еще образ: последних римлян - без Рима. Боэций, Кассиодор и другие придали римской культуре - культуре, быть может (до появления США), наиболее тесно слитой с государственностью, наиболее политической культуре - автономный, негосударственный и деполитизированный характер (тотальная культурная революция, если вдуматься). Они "развластнили" римскую цивилизацию, ужав и упростив ее до понимания "новых европейцев", которые и считали-то на пальцах, и не сгрызли их по недосмотру... (Где-то здесь, думаю, и возникла та поразительная автономность личной и духовной жизни от политической и племенной. То, что резко рознит русского от любого западного человека - впрочем, не лучшего, чем мы, - не этническая черта и не религиозная, ибо возникла и узнаваема еще до цивилизационного раскола.)

Русскую культуру еще придется сжать и отреферировать для ряда беловежских поколений. И еще до этого нам предстоит научиться понимать свои сложности как прямое следствие своей русскости.

(1) "Хомо советикус". — Словарь перестройки. СПб., 1992. Назад

(2) ИНД, С. 159. Невероятно, но так пишет историк – Леонид Баткин. Назад

(3) Карякин в ИНД, С. 423. Назад

(4) ИНД, С. 159. Интересно, что и академик Басов не нашелся возразить историку Баткину. Назад

(5) Юрий Карякин – ИНД, С. 423. Здесь маститое светило ИНД, поперхнувшись чертовой "ноосферой" и не найдя, чему противопоставить ее неясную ценность в нашем безрадостном прошлом, – как пустивший петуха акын, спускается струной ниже. Назад

(6) ИНД. С. 412. Назад

(7) ИНД. С. 209. Назад

(8) Словарь перестройки. С. 205. Назад

(9) Там же. С. 122. Назад

(10) Здесь и далее в разделе цитируются в основном заголовки солидных московских изданий 1994-го. Назад

(11) М., 1993; Материалы конференции о современном либерализме Совета по внешней и оборонной политике. Назад

В начало страницы
© Г. Павловский, 1995

Иное. Хрестоматия нового российского самосознания.
Г. Павловский. Слепое пятно (Сведения о беловежских людях).
ttp://old.russ.ru/antolog/inoe/pavlov.htm/pavlov.htm