Дело в том, что коммунистический или "ангсоцовский" новояз, о котором пишет Оруэлл в своем романе, был насилием над языком, попыткой его сокращения, а не расширения.  Вот что говорит Сайм,  филолог,  составитель словаря новояза: "Вы, вероятно, полагаете,  что  главная  наша работа - придумывать новые слова. Ничуть не бывало. Мы уничтожаем слова  -  десятками,  сотнями ежедневно. Если угодно, оставляем от языка скелет. /.../ Знаете ли вы, что  новояз  -  единственный  на  свете  язык, чей словарь с каждым годом сокращается? /../В  итоге  все  понятия плохого и хорошего будут описываться только шестью словами, а по сути, двумя" ("1984", ч. 1, 5). Так, собственно, и происходило в коммунистическую эпоху: словарный запас русского языка последовательно сокращался, из него выбрасывались целые тематические и стилевые пласты, что можно видеть из сравнения Словаря Д. Ушакова (1940) со словарями 19 века, прежде всего В. Даля.

Если в романе "1984" Оруэлл выступает против новоязовского сокращения языка, то в том эссе, которое сейчас предлагается вашему вниманию, он выдвигает свою положительную программу: пополнение наличного словаря, создание "нескольких тысяч слов, которые охватывали бы те области нашего опыта, которые сейчас практически не обозначены в языке".

В настоящее  время образование новых слов - медленный процесс (я читал где-то, что английский язык приобретает примерно шесть и теряет четыре слова ежегодно). Новые слова сейчас не создают целенаправленно, за исключением названий материальных объектов. Новые абстрактные слова не создаются вообще, хотя старые слова (например, "условие", "рефлекс" и т.д.) иногда приспосабливают к новым значениям в научных целях. Что я собираюсь предложить? Было бы вполне осуществимо изобрести словарь порядка нескольких тысяч слов, которые охватывали бы те области нашего опыта, которые сейчас практически не обозначены в языке.  Возможны несколько возражений против такой идеи, и я постепенно на них отвечу.  Первый шаг - указать, для чего нужны новые слова.

Всякий мыслящий человек наверняка замечал, что язык практически бесполезен для описания того, что происходит в сознании. Это настолько общеизвестно, что большие мастера литературы (такие, как Троллоп и Марк Твен) начинают свои автобиографии утверждением, что они не собираются описывать свою внутреннюю жизнь, поскольку она по своей природе неописуема.  Как только мы имеем дело с чем-то не конкретным и не видимым, мы обнаруживаем, что слова походят на реальность не более, чем шахматные фигурки - на живых людей (даже описать чью-то внешность и то нелегко). Чтобы не ходить далеко, возьмем очевидный пример: сновидение. Как его описать? Ясно, что описать его невозможно,  потому что слов, передающих атмосферу сновидения, нет в нашем языке. В грубом приближении можно говорить о фактической стороне происходившего  в сновидении. Можно сказать: "мне снилось, что я шел по Риджент стрит и рядом со мной - дикобраз в шляпе-котелке", но это не будет настоящим описанием сна. И даже если психолог станет интерпретировать ваш сон как ряд  символов, ему придется руководствоваться догадками, ибо характерная особенность сна, придающая дикобразу исключительное значение, - вне мира слов. По сути, процесс описания сна подобен подстрочному переводу поэмы. Это - пересказ, понятный только знакомому с оригиналом.

Я выбрал сны как наиболее очевидный пример, но если бы только сны не поддавались описанию, не о чем было бы беспокоиться. Однако, как неоднократно отмечалось, сознание бодрствующего не настолько отличается от сознания спящего, как это кажется (или как нам хочется, чтобы казалось).  Правда, что большинство наших мыслей в состоянии бодрствования рациональны, т.е. в нашем мозгу есть подобие шахматной доски, по которой движутся мысли в логическом и вербальном порядке; мы используем эту часть мозга при решении чисто интеллектуальных проблем, и мы привыкли думать (т.е. думать в наши "шахматные моменты"), что в этом и заключается все мышление. Но это, очевидно, не все. Беспорядочный, невербальный мир снов никогда не исчезает полностью из нашего сознания и, если бы были возможны такие подсчеты, я бы сказал, что добрая половина мыслей в бодрствующем состоянии принадлежит этой категории. Определенно, сно-мысли (dream-thoughts) присутствуют даже тогда, когда мы пытаемся думать словами, они влияют на вербальные мысли; это они в основном и придают полноценность нашей внутренней жизни. Обратите внимание на свое сознание в какой-нибудь случайный момент времени. Основным в нем будет поток безымянных объектов, настолько неотчетливых, что трудно назвать их мыслями образами или чувствами. Прежде всего, это будут видимые нами предметы и слышимые звуки, которые сами по себе могут быть описаны словами, но, попав в сознание, становятся чем-то совсем другим и  совершенно неописуемым. [1]  И, кроме того, есть еще грезы (dream-life), непрестанно создаваемые сознанием для себя,  и хотя большая часть этого незначительна и вскоре забывается, они содержат в себе красивое, смешное и т.д., запредельное тому, что когда-либо превращается в слово.

В некотором смысле, эта невербальная часть сознания - самая важная, ибо в ней коренятся едва ли не все побуждения. Все, что нравится и не нравится, все эстетические чувства, понятия о должном и не должном (в любом случае эстетическое и моральное тесно переплетаются) произрастают из чувств, которые, по общему признанию, неуловимее слов. Если спросить: "почему ты поступил так, а не эдак?", заведомо понятно, что истинная причина не уложится в слова, даже когда нет ни малейшего желания ее скрывать, и поэтому поведение логически обосновывается с разной степенью нечестности. Не знаю, готовы ли все это признать, и факт, что многие не сознают влияния своей внутренней жизни и даже то, что она у них есть. Я заметил, что многие люди никогда не смеются, будучи в одиночестве, и я думаю, что если человек не смеется, когда он один, его внутренняя жизнь порядком бедна. Тем не менее, каждый человек имеет внутреннюю жизнь и знает о практической невозможности  понять других и быть понятым, - вообще о межзвездных пространствах, разделяющих человеческие существа.  Едва ли не вся литература есть попытка выбраться из этой изоляции окольными путями, поскольку прямые - слова в их основном значении  -  почти бесполезны.

Художественная литература - фланговая атака позиций, неприступных с фронта. Писатель, предпринимающий нечто не сугубо "интеллектуальное", не многого сможет добиться словами в их первичном значении.  Если ему и удастся добиться эффекта, то хитростью и окольными путями, полагаясь на звучание слов и тому подобное, как если бы в устной речи он полагался на интонацию и жесты. Когда речь идет о поэзии, это слишком хорошо известно и не нуждается в доказательствах. Достаточно хоть немного понимать поэзию, чтобы не полагать, что
 

Свое затменье смертная луна
Пережила назло пророкам лживым, [2]

Слабость иносказательного метода в том, что, помимо сложности, он чаще всего не достигает цели. Для того, кто не является выдающимся художником (но, возможно,  и для того, кто является таковым), неуклюжесть слов приводит к постоянному искажению. Написал ли кто-нибудь в своей жизни хотя бы только одно любовное письмо, в котором  он сказал бы именно то, что подразумевал?

Писатель искажает себя и нарочно, и нечаянно. Нарочно, потому что случайные свойства слов постоянно соблазняют и отпугивают его от истинного замысла. У него возникает идея, которую он пытается выразить, а в результате получается дикая каша слов, и в ней вдруг более или менее случайно проявляется стиль. Это никоим образом не тот стиль, которого бы он желал, но, по меньшей мере, и не что-то избитое или пошлое, это "искусство". А поскольку "искусство" - довольно загадочный дар небес, грех не подобрать такую находку. Не всякий ли, обладающий хоть сколько-нибудь интеллектуальной честностью, сознает, что лжет с утра до вечера, на письме и в речи, просто потому, что ложь, в отличие от правды, укладывается в художественную форму? Тогда как, если бы слова представляли смысл настолько же полно и аккуратно, как высота помноженная на основание представляет площадь параллелограмма, по крайней мере, не было бы необходимости во вранье. А в уме читателя или слушателя происходит дальнейшее искажение, поскольку слова не являются прямыми проводниками смыслов и наводят его на мысли, которых изначально не содержат. Хороший пример - наше восприятие зарубежной поэзии. Из истории с зарубежными критиками и Vie Amoureuse du Docteur Watson известно, что настоящее понимание иностранной литературы почти что невозможно;  и однако весьма невежественные люди не только заявляют, что получают удовольствие от поэзии на иностранных и даже мертвых языках, но, по-видимому, это так и есть. Вероятно, удовольствие они получают от чего-то такого, чего автор вовсе не подразумевал и, возможно, перевернулся бы в гробу, узнав, что ему приписывают. Я могу повторять про себя минут пять: Vixi puellis nuper idoneus, ради красоты слова  idoneus. При этом, учитывая разрыв во времени и культуре, мое незнание латыни и то, что никто не знает, как латынь звучала на самом деле, насколько вероятно, что Гораций добивался именно того эффекта, от которого я получаю столько удовольствия? Как если бы я был в восторге от картины только благодаря нескольким брызгам краски, случайно попавшим на холст лет  через двести, после того, как картина была написана. Заметьте, я не утверждаю, что искусство что-то приобрело бы, если бы слова были надежнее в передаче смысла. Насколько я понимаю, искусство процветает благодаря неотчетливости и неоттесанности языка. Я только в претензии к словам в их предполагаемой функции проводников смысла. Сдается мне, что по части точности и выразительности наш язык до сих пор пребывает в каменном веке.

Выход из положения, который я предлагаю - изобретать слова намеренно, как изобретают части автомобильного двигателя. Представим себе, что существует лексика, которая бы точно выражала жизнь разума и больше нет нужды в безнадежном чувстве невыразимости жизни, не нужно больше художественных фокусов;  для выражения смысла достаточно найти нужные слова и расставить их по местам, как при решении алгебраического уравнения. Я думаю, польза от этого очевидна.  Еще более очевидная польза - сесть и  на практике приняться за процесс создания новых слов, руководствуясь здравым смыслом. Но прежде, чем говорить о способе создания новых слов, я, пожалуй, займусь возражениями, которые непременно возникнут.

Скажите любому разумному человеку: "давай, организуем общество по созданию новых, более точных слов и он, прежде всего, возразит, что это - сумасбродная идея, и, возможно, добавит, что имеющиеся слова, при правильном употреблении, справятся с любыми трудностями. Последнее возражение, конечно, исключительно теоретическое. На практике все понимают несостоятельность языка, достаточно таких выражений, как "слова бессильны", "не то, что было сказано, а как это было сказано" и т.п., но, в конце концов, будет сказано что-то вроде: "Нельзя действовать так педантически. Языки растут медленно, как цветы, их нельзя починить на скорую руку, как детали механизма, любой искусственный язык будет невыразительным и безжизненным, как эсперанто. Весь смысл слова - в постепенно приобретаемых ассоциациях" и пр., и пр.

Прежде всего, это возражение, как и большинство возражений, возникающих в связи с идеей любых изменений, не что иное, как одна из вариаций извечного "что есть, то пусть и будет". До сих пор мы не занимались намеренным созданием слов, и все живые языки развивались медленно и бессистемно; следовательно, языки не могут развиваться иначе. В настоящее время, если мы хотим сказать что-то слегка выходящее за рамки геометрического определения, мы вынуждены колдовать со звуками, ассоциациями и пр., следовательно, эта необходимость присуща самой природе слов. То, что одно не следует из другого - очевидно. И заметьте, когда я предлагаю абстрактные слова, я всего лишь предлагаю дополнение к существующей практике. Ибо мы и сейчас занимаемся созданием конкретных слов. Изобретая самолеты и велосипеды, мы, естественно, придумываем для них названия. Отсюда - один шаг к придумыванию названий для безымянных понятий, существующих в нашем сознании. Вы спрашиваете: "Почему ты не любишь мистера Смита?" и я отвечаю: "Потому что он лгун, трус и т.д.", - и я, почти наверняка, говорю не о настоящей причине. Про себя-то я думаю, что "он - такой тип", где "такой" означает что-то, что я понимаю и вы бы поняли, если бы я мог объяснить это словами. Почему бы не найти слова для обозначения "такого типа"? Единственная сложность - договориться о том, что мы называем. Но задолго до того, как такая проблема возникнет, читающий, думающий человек отшатнется от самой идеи изобретения слов. Аргументирует он это так, как я упомянул выше, или как-нибудь насмешливо или с сомнением. На самом деле, все эти аргументы - чепуха. Отрицательная реакция происходит от глубокого, иррационального инстинкта, суеверного по своей природе. Это чувство, что прямой разумный подход к сложностям, любая попытка решить жизненную проблему, как решают уравнение, - ни к чему не приведет и, более того, рискованна. Эта идея встречается на каждом шагу в самых разных формах. Весь этот вздор о народной способности кое-как  довести дело до конца,  и весь топкий, безбожный мистицизм, подстрекающий против сложности и надежности интеллекта, подразумевает по сути, что безопаснее - не думать.

Эти чувства происходят, как я убежден, из часто встречающейся у детей веры в то, что воздух полон ангелов-мстителей, готовых наказать за самонадеянность. [3] У взрослых этот страх сохраняется, как страх слишком рационального мышления. "Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель", "от гордости - погибель" и пр.,  и самая опасная гордость - ложная гордость интеллекта. Давид был наказан за то, что пересчитал людей, т.е. использовал свой интеллект в научных целях. Поэтому, например, такая идея, как эктогенез, помимо возможного влияния на здоровье человечества, семейную жизнь и т.п., воспринимается как сама по себе святотатственная. Точно так же покушение на столь фундаментальную вещь, как язык, есть покушение на саму структуру нашего разума, святотатство и посему опасно. Реформа языка -  вмешательство в Божье дело (правда, я не утверждаю, что кто-либо выскажет это именно так). Важно учесть это возражение, поскольку большинству людей оно помешает даже  рассматривать такую идею, как реформа языка. Между тем, эта идея бесполезна, если за ее реализацию не возьмутся сразу многие. Для одиночки или небольшой группы взяться  за восполнение  языка, как делает сейчас Джеймс Джойс, - такой же абсурд, как играть одному в футбол. Нужны несколько тысяч одаренных, но нормальных людей, которые бы посвятили себя словотворчеству с такой же серьезностью, с какой люди посвящают себя в наше время исследованию Шекспира. Будь такое возможно, я верю, мы смогли бы сотворить с языком нечто удивительное.

Теперь - о средствах. Пример успешного создания слов, хоть и кустарного и в небольших количествах, можно наблюдать среди членов больших семейств. Все большие семьи имеют два-три своих словечка, ими придуманные и имеющее особенные, не находимые в словарях значения. Они говорят: "Смит - "такой-то" человек", используя домашнее слово и окружающие прекрасно понимают, о чем идет речь. Таким образом, в пределах одной семьи существует прилагательное, заполняющее один из многих пробелов в словаре. Такие слова могут создаваться в семье на основе общего опыта, без которого у слова не не может быть значения. Спросите меня, как пахнет бергамот,  и я отвечу, что его запах немного похож на вербену. Если вы знаете, как пахнет вербена, вы  поймете, о чем идет речь. Таким образом, метод изобретения слов - метод аналогий, основанный на неоспоримом общем опыте; необходим  стандарт, на который можно сослаться, не опасаясь недоразумений, как на что-то столь же реальное, как запах вербены. В сущности, это должно свестись к наделению слов физическим (возможно, наглядным) существованием. Просто говорить об определениях - бесполезно, это видно из попыток определения слов, используемых литературными критиками (таких как "сентиментальный" [4] , "пошлый", "ужасный" и т.д.). Все они бессмысленны, или, скорее,имеют разный смысл для тех, кто их употребляет. Необходимо показать значение в какой-то очевидной  форме и тогда, когда оно опознано разными людьми и признано достойным  названия - дать ему имя. Вопрос в том, как найти для мысли способ объективного  существования.

Первое, что приходит на ум - это кинематограф. Все должно быть заметили необыкновенные возможности, скрытые в фильме - силу искажения, фантазии, возможность преодоления границ физического мира. Я полагаю, что только в силу коммерческой необходимости, кино использовалось в основном ради жалких имитаций театральных пьес, вместо стремления к тому, что за пределами сцены. При должном употреблении фильм - одно из возможных средств передачи процессов сознания. Сон, например, как я говорил выше, совершенно невыразим в словах, но может быть довольно хорошо представлен на экране. Много лет назад, я видел фильм Дугласа Фейербанкса, часть которого была воплощением сна. Большая часть, конечно, состояла из дурашливых  шуток о сне, где герой оказывался на людях голышом, но в течение нескольких минут это было и правда как во сне, в форме недоступной для слов, картин и даже музыки. Подобные проблески я видел и в других фильмах. Например, в "Докторе Калигари", фильме, впрочем, в основном просто комедийном, с фантазией ради самой фантазии, без особого смысла. По-видимому, в уме происходит не много такого, что не могло бы быть воспроизведено удивительной властью кино. Миллионер с частным кинематографом, бутафорией и труппой разумных актеров мог бы при желании сделать свою внутреннюю жизнь всеобщим достоянием. Он мог бы объяснить настоящие мотивы своих действий, вместо логически обоснованного вранья, показать то, что обычному человеку приходится держать внутри себя, не имея для этого слов. В общем, он мог бы добиться понимания. Конечно, вовсе не желательно, чтобы всякий заурядный человек, отнюдь не гений, превращал свою внутреннюю жизнь в зрелище. Но хотелось бы обнаружить те  чувства, ныне безымянные, которые присущи всем людям. Все мощные импульсы, невыразимые в словах и порождающие ложь и недоразумения, могли бы быть отслежены, изображены, согласованы и названы. Я уверен, что кино, с его почти неограниченной силой изобразительности, способно достичь этого в руках истинных исследователей, хотя перевести мысли в зрительную форму не всегда будет легко - поначалу это будет  так же трудно, как и в любом другом искусстве.

Замечание о конкретной форме, которую должны приобретать новые слова. Предположим, несколько тысяч человек, обладающих необходимым временем, талантом и деньгами, возьмутся за пополнение языка и придут к соглашению о количестве новых и необходимых слов. Им при этом понадобятся меры предосторожности, чтобы не создать просто-напросто волапюк, который выйдет из употребления, как только будет изобретен. Вероятно, слово,  даже еще не существующее, имеет как бы естественную форму или, скорее, разные естественные формы в разных языках. Если бы языки были в полной мере выразительными, не было бы необходимости играть со звуками, как сейчас, но я полагаю, всегда должна быть какая-то связь между звучанием и значением слова. Распространена и правдоподобна следующая теория возникновения языка. Первобытный человек, не имея еще слов, полагался на жесты и, как любое животное, криком привлекал внимание в момент жестикуляции. Люди инстинктивно делают жесты, которые соответствуют их намерениям, и все части тела, включая язык, тоже движутся соответственно.  От этого определенные движения языка - т.е. определенные звуки - стали ассоциироваться с определенным значением. В поэзии можно указать на слова, которые, кроме своего прямого значения, передают определенные понятия - звуком. Например: "Deeper than did ever plummet sound" (Шекспир я в нескольких местах, мне кажется). "Past the plunge of plummet" (А. Э. Хаусман). "Тhe unplumbed, salt, estranging seaу (Мэтью Арнолд), и т.д. ("Глубже, чем когда-либо погружался звук". "Дальше, чем ввергнулся груз". "Бездонное, соленое, отдаляющее море").  Очевидно, кроме своего прямого значения, звучание plum- или plun- ассоциируется с бездонным океаном. Следовательно, при формировании новых слов необходимо будет обращать внимание на уместность звучания, как и на точность значения. Нельзя, как делается сейчас, просто вычленять новое слово из старых, но  нельзя и создавать его из произвольного набора букв. Надо будет найти естественную форму слова, и это потребует сотрудничества большого числа людей, как требуется ныне согласие многих о значении слова.

Я написал это наспех и, перечитывая, вижу слабые места в своей аргументации и много банальностей. В любом случае, большинству сама идея реформы языка покажется дилетантизмом или капризом. Тем не менее, стоит принять во внимание глубину непонимания между людьми, по крайней мере,  не близко знакомыми. В настоящее время, по словам Самуэля Батлера, наивысшее искусство (т.е. наилучшая мысле-передача) должно быть "прожито" от человека к человеку. В этом не было бы нужды, будь наш язык точнее. Интересно, что в то время как наше знание развивается и  наша жизнь и, следовательно, наш ум усложняются столь быстро, язык, главное средство коммуникации, движется еле-еле.
Именно поэтому, я думаю, идея намеренного изобретения слов заслуживает, по крайней мере, обсуждения.

1.        Воображенье - океан,
         Где каждой вещи образ дан;
         Оно творит в своей стихии
         Пространства и моря другие.
        ("Сад", Эндрю Марвелл 1621 - 1678, английский поэт-метафизик, пер. Г.Кружкова).

2.  Шекспир, сонет 107, пер. С. Маршака (прим. переводчика).

3. Идея заключается в том, что демоны нападут на тебя за самоуверенность. Так, дети верят, что если сказать "поймал", когда рыба уже на крючке, но еще не вытащена, - она сорвется;  если надеть доспехи еще до своей очереди бить - сразу вылетишь из игры. Подобные представления часто остаются и у взрослых. Взрослые менее суеверны, чем дети, пропорционально возрастанию своей власти над окружением. В опасных ситуациях, в которых бессилен каждый (война, азартная игра), суеверны - все.

4. Я однажды занялся составлением списка писателей, названных критиками  "сентиментальными". В результате туда попали чуть ли не все английские писатели. Слово это  - фактически бессмысленный символ ненависти, подобно бронзовым треногам у Гомера, которые давались гостям в знак дружбы.

_________________________________________________________________
 Литература по творческому развитию языка на английском языке

                     Языковое творчество

    Imagining Language: An Anthology., ed. by Jed Rasula and Steve McCaffery.  Camridge, MA; London: The MIT Press, 2001.
    Redfern, Walter. Cliches and Coinages. Oxford, England; Cambridge, MA:  Basil Blackwell, 1989.
    Metcalf, Allan. Predicting New Words: The Secrets of Their Success. Boston, NY.: Houghton Mifflin Company, 2002.
     Wallraff, Barbara. Word Fugitives: In Pursuit of Wanted Words. NY: Collins, 2006.

                                      Словари неологизмов

    Coined by Shakespeare: Words & Meanings First Penned by the Bard, by Jeffrey McQuain and Stanley Malles. Springfield, MA: Merriam-Webster, 1998.
    Ayto, John. Twentieth Century Words. Oxford, New York: Oxford University Press, 1999.
    The Oxford Dictionary of New Words, ed. by Elizabeth Knowels with Julia Elliot. Oxford, New York: Oxford University Press, 1997.
    McFedries, Paul. Word Spy: The Word Lover's Guide to Modern Culture. New York: Broadway Books, 2004.

                                       Проективные словари

    Hitt, Jack, editor. In a Word: A Dictionary of Words That Don't Exist But Ought To.  New York: Laurel, 1992.
     Popcorn, Faith, and Hanft, Adam. Dictionary of the Future: The words, terms and trends that define the way we'll live, work and talk. New York: Hyperion, 2001.
_________________________________________________________________
Сетевой проект "Дар слова" выходит с апреля 2000.  Каждую  неделю  подписчикам  высылается несколько новых слов, с определениями  и примерами  употребления. Этих слов нет ни в одном  словаре, а между тем они обозначают существенные явления и понятия, для которых  в общественном сознании еще не нашлось места. "Дар"  проводит также дискуссии о русском языке, обсуждает письма и предложения читателей.  Современный русский (и любой) язык  - это  только один срез языкового континуума, который распространяется в прошлое и будущее, и в нем виртуально присутствуют тысячи слов, еще не опознанных, не выговоренных, но призываемых в речь  по мере того, как расширяется историческое сознание народа, и в свою очередь его расширяющих. "Дар слова" может служить пособием по словотворчеству, введением в лингвосферу и концептосферу 21-го века.  Все предыдущие выпуски.

Подписывайте на "Дар" ваших друзей  (нужно вставить в эту форму свой эл. адрес)

Языковод   -  новый сайт Центра творческого развития русского языка.

PreDictionary  - собрание английских неологизмов М. Эпштейна.

Ассоциация Искателей Слов и Терминов (АИСТ) - лингвистическое сообщество в Живом Журнале. Открытая площадка для обсуждения новых слов и идей.

Будущее гуманитарных наук - сообщество в ЖЖ.

Gramma. ru    -  языковой портал рунета, посвященный культуре письменной речи.