Мыслить по-русски: взгляд из-за рубежа

                                                       Михаил Эпштейн

Все мы любим и ценим русский язык, поскольку пребываем в нем с рождения. A как он воспринимается со стороны? Нельзя понять себя, не увидев себя глазами другого.  Поговорим о тех особенностях "мышления по-русски", которые воспринимаются иностранцами именно как странности, знаки особого ментального строя.

 Вспоминается А. С. Пушкин: "Ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись - метафизического языка у нас вовсе не существует..." (Из наброска заметки "О причинах замедливших ход нашей словесности", 1824). С тех пор прошло почти  двести лет,  философия и общественные науки много изъяснялись по-русски, но нельзя сказать, что достигли большой ясности в глазах окружающего мира.

                               1. Перепиливая сук, прыгать на болоте

Прежде всего, иностранцев удивляет  в русских мыслителях перескок с понятия на понятие,  быстрая скачка образов, произвольная смена ассоциативных рядов. Причем такой разброс понятий оказывается формой многократного повтора, умножения вариаций, кружения вокруг одной мысли, чего не терпят более ясные, логические и прямодушные языки.  Одну и ту же вещь здесь по-разному выговоривают много раз, как будто собеседник глуховат или удален в пространстве. Может быть, российские расстояния тому виной?  Повтор - как попытка докричаться?

Я приведу примеры из трех областей: из журналистики, литературоведения (М. Бахтин) и философии (П. Флоренский). Начну с самого простого. Американские читатели русских газет и журналов поражаются тому, как мала информативная насыщенность того или иного обширного материала. Чем же занята его площадь? Многократными переносами факта из одного метафорического ряда в другой, из одной стилевой тональности в другую. Приведу пример из журнала "Огонек":  статья в январском выпуске 1992 г. посвящена Ельцину как "Человеку 1991 г."  Она включена в учебник русского языка, составленный по материалам "Огонька" в пору его расцвета, как образец сравнительно легкого публицистического текста.  Излагается факт очень простой и всем известный - сначала Ельцин разделял власть с Горбачевым, а потом вытеснил его из политики. Цитирую дословно самые яркие места:

О Ельцине: Победил в прыжках в высоту на болоте... Не перепиливал ли он сук, на котором сам сидел...? Усилия Ельцина и его сторонников совпадут с приливом исторической энергии? Или реформаторы будут все время попадать своей ниткой мимо ушка иголки? ...Он извлечет идеологию российского возрождения из воздуха, в котором носятся поднятые вверх тучи песка и пыли. Без решения этой задачи не изменишь направления едущего под откос поезда.

О Горбачеве: Поистине сжимал в руках шагреневую кожу - чем больше возрастала его формальная власть, тем быстрее таяла кожа...  Все выше и выше по осыпающемуся песчаному бархану...

О стране: Лоскутное одеяло разорвалось на глазах всего мира... Лифт больше не может спускаться - некуда! Должен начаться подъем. [1]

                            2. Вращательный русский и поступательный английский

В этом искусстве самоперевода русский язык может достигнуть высот, недоступных другим языкам.  Знаменитые бахтинские понятия "полифония" (многоголосие)  и "гетероглоссия" (разноязычие) - тоже теоретические поросли русского языка, поскольку одно и то же предложение - логически и лингвистически равное себе - может вмещать совершенно разные высказывания. Михаил Бахтин приводит пример того, как одно и то же простое предложение: "Солнце взошло" - может соответствовать множеству разных высказываний, в частности, и о том, что пора вставать, и о том, что вставать еще рано. [2] Разумеется, в любом языке одно и то же предложение может приобретать разный смысл в зависимости от контекста, но то, что М. Бахтин ставит научный акцент именно на существенной свободе смысла высказывания от его словесного состава, - это уже  подсказка теоретику от его родного языка.

Вообще вся известная полемика Бахтина со структурализмом и его основоположником Ф. де Соссюром  есть полемика русской словесной гибкости против "острого галльского смысла". Ключевое понятие Бахтина - это высказывание в его отличие от (а) предложения, как лингвистической единицы, и (б) суждения, как логической единицы. "Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и законченностью грамматической формы, но эта законченность значения носит абстрактный характер и именно поэтому и является такой четкой..." [2]. Бахтин настаивает на том, что высказывание выливается за границы  формальной структуры предложения, выхoдит за пределы логики и грамматики. Это и есть самосознание семантически мягкого языка в его борьбе с более жесткими, грамматически и логическими организованными западными языками, и прежде всего французским, дух которого выразился в Ф. де Соссюре.

Кстати, научный стиль самого М. Бахтина хорошо иллюстрирует его собственные идеи о высказывании. Как замечает крупнейшая истолковательница и переводчица Бахтина в англоязычном мире Кэрол Эмерсон, сам Бахтин пишет "высказываниями, а не предложениями",  и отсюда - огромный труд передачи Бахтина на английском языке, который требует гораздо более грамматически и композиционно расчлененных форм выражения. "Это не тот род прозы, который находит себе готовое воплощение в английском языке. А значит, читатели и переводчики склонны подходить к ней без должного внимания, вплоть до возможных предложений отредактировать, упростить или сжать бахтинские тексты". [3]

Упростить и сжать... Дело в том, что в бахтинских текстах на протяжении многих страниц варьируется одна и та же мысль, повторяется во все новых словосочетаниях и терминах. На наш слух это звучит очень хорошо, поскольку в русской речи воспринимается ее коммуникативная заразительность, энергия высказывания, напористое умножение вариаций одного смысла, разбросанных по всему пространстви книги или статьи.
И наоборот, сходные, почти тождественные мысли у Бахтина разделяются большими промежутками, где разговор переходит на  другие темы - потом возвращается к прежним.
Да и сам Бахтин отмечал: "Моя любовь к вариациям и к многообразию терминов к одному явлению. Множественность ракурсов. Сближение с далеким без указания посредствующих звеньев". [4] Русской мысли свойственна такая развинченность дискурсивного стержня, который вращается и сгибается в разных направлениях, не выпрямлен в сторону  временной и логической последовательности. "Бахтинские предложения фактически имеют конгениальную [его собственным идеям]  бесформенность голоса, который может прерваться в любой момент." [5].

Русский язык любит синонимические повторы, наслаждаясь тем, как одно и то же может по-разному выражаться.  Английскому интеллектуальному слуху воспринимать такой наворот одних и тех же мотивов чрезвычайно утомительно. Этот слух ищет предельно ясной, единократно выраженной информации, и если на 10-ой странице повторяется в новых выражениях то, что уже сказано на 5-ой, он отключается, перестает воспринимать и уважать источник речи.  Строй русской мысли - вращательный, английской - поступательный. Русское слово более магично, заклинательно и потому склонно к повтору. Английское слово более информативно, сообщательно и потому избегает повторов.
 

                                  3. Невыразимое или невыразительное?

С точки зрения английского языка бахтинские тексты  весьма многословны - при том, что они представляется нам чудом ясности и сжатости на фоне гораздо более размытой и многословной традиции русской метафизической прозы - И. Киреевский, А. Хомяков, Н. Федоров, П. Флоренский, С. Булгаков, С. Франк... Вот какие мыслители составляют подлинный кошмар для английского переводчика: мысль тянется страницами, главами, но вычленить ее концептуальное ядро и проследить ступенчатое развитие, расчленить на логически связанные пропозиции, артикулировать как ABC или 1) 2) 3) (чему настойчиво учат в американских школах), -  крайне затруднительно. Любое  summary обернется невнятицей или скопищем общих мест. Казалось бы,  темное, замысловатое - это  противоположность самоочевидному, избитому. Но именно такова почти вся русская мысль в англоязычном восприятии.  Она неприлично запутанна, изощрена, но когда ее распутываешь, то не находишь почти ничего, кроме выспренних банальностей. Пушкин в переводе на английский удручающе банален, но по крайней мере ясен, а вот его философские соотечественники словно сговорились "вешать лапшу" на  английские уши.

Скажем, одно из главных направлений русской философии, общепризнанный знак ее своеобычия - софиология. Но что такое София у русских мыслителей, даже у яснейшего из них, Владимира Соловьева, остается непонятным для внешнего мира. То это мировая душа, то идеальное человечество, то вечная женственность - набор равно отвлеченных и неясно соотнесенных характеристик.  Павел Флоренский, в своем единственном завершенном большом философском труде "Столп и утверждение истины", посвящает Софии одну из глав - 80 страниц. Вот как впервые вводится - определяется - предмет в начале главы (но не раньше пяти страниц лирического вступления и общеметафизической настройки):

"София есть Великий Корень цело-купной твари [...т. e. всецелостная тварь, а не просто вся], которым тварь уходит во внутри-Троичную жизнь и через который она получает себе Жизнь Вечную от Единого Источника Жизни; София есть перво-зданное естество твари, творческая Любовь Божия, "которая излилась в сердца наши Духом Святым, данным нам" (Рим., 5:6); поэтому-то истинным Я обоженного, "сердцем" его является именно Любовь Божия, подобно как и Сущность Божества - внутри-Троичная Любовь. Ведь все - лишь постольку истинно существует, поскольку приобщается Божества-Любви, Источника бытия и истины.... В отношении к твари София есть Ангел-Хранитель твари, Идеальная личность мира. Образующий разум в отношении к твари, она - образуемое содержание Бога-Разума, "психическое содержание" Его, вечно творимое Отцом через Сына и завершаемое в Духе Святом: Бог мыслит вещами... " [6]

Наконец, в заключение главы, подводя итог 70-страничному рассуждению,  Флоренский дает последнее определение Софии:

"София, - эта истинная Тварь или тварь в Истине - является предварительно как намек на преображенный, одухотворенный мир, как незримое для других явление горнего в дольнем". [7]

                                     4.  Где наши афористы?

Возможно, по этой же причине русский язык не стяжал себе лавров и в жанре афористики, где царствуют романские и германские языки. Афоризм требует законченности, единственных слов в единственном порядке.  Свободный порядок слов намекает на устность, напевность, незастылость, некоторую даже неписьменность языка. Недаром именно  в русской литературе - у Гоголя, Лескова - сложился сказ, литературное воспроизведение форм устной речи. Даже само слово "сказ" на европейские языки не переводится, а транскрибируется "skaz", настолько эта "устная письменность" - своеобразно русское явление. В русском языке много устности, интонационной свободы, слова легко переставляются, как если бы зависели от собеседника, от мимолетных обстоятельств речи, а не ложились навечно в бумагу. Для афоризма нужны твердо на своем месте стоящие слова, у которых не может быть поправки, перестановки или продолжения, а русская речь именно что любит себя поправлять, переиначивать.  Русские говорят, все время оговариваясь, "как бы" деконструируя сказанное.

"Мысль изреченная есть ложь"  (Ф.И. Тютчев). Едва ли не самое известное русское изречение  настаивает как раз на ложности самих изрекаемых мыслей.  В русской литературе нет ни одного значительного автора-афориста, который целенаправленно работал бы в этом жанре. Нет русских Ларошфуко и Лихтенбергов, Паскалей и Уайлдов. Единственный их русский соперник - Козьма Прутков, который выворачивает жанр афоризма наизнанку, демонстрируя глупость так называемой мудрости,  напыщенную бессодержательность ее величественно-застывших форм. "Нельзя объять необъятное". "Смотри в корень". Афористическая форма здесь берется как материал для игры и саморазоблачительной тавтологии. Изречение  как бы заведомо подсмеивается над своей изреченностью.  Таковы Козьма Прутков, Эмиль Кроткий и их последователи, эстрадные авторы, включая Михаила Жванецкого. Самый выдающийся афорист славянского мира, Ежи Лец, тоже подсмеивался, выкрутасничал, как бы пародировал величественность своего жанра, столь излюбленного  тоталитарным обществом.

Почти все так называемые "изречения" русских авторов взяты из больших текстов, т.е. вынуты из контекста, где они были вписаны в конкретную речевую ситуацию, а не возвышались над ней, как монументальные "вечные слова".   Из пьес Грибоедова, Чехова и Горького, из романов Достоевского, из стихов и статей Пушкина, из стихов Маяковского и Пастернака, из прозы Платонова, Булгакова и Вен. Ерофеева, из дневников В. Розанова и М. Пришвина, из политической риторики В. Ленина.

Вот, например, одно из самых знаменитых русских изречений - "Красота спасет мир" Достоевского. Но сам Достоевский от себя ничего подобного не говорил. И даже его герой князь Мышкин (в романе "Идиот"), которому обычно приписывается это высказывание, сам его не произносит.  Оно именно приписывается ему в романе другим персонажем, Ипполитом,  причем со слов третьего персонажа, Коли. И даже в такой  косвенной форме этого утверждения нет - есть только вопрос.

Вот этот отрывок из третьей части романа. Ипполит:

     Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет "красота"?
     Господа, - закричал он громко всем, - князь утверждает, что
     мир спасет красота! А я утверждаю, что у него оттого такие
     игривые мысли, что он теперь влюблен. Господа, князь влюблен;
     давеча, только что он вошел, я в этом убедился. Не краснейте,
     князь, мне вас жалко станет. Какая красота спасет мир? Мне
     это Коля пересказал...

Как видим, то, что стало афоризмом, здесь плывет и качается на волнах диалогической речи. Никогда Достоевский не изрекал "Красота спасет мир" и, скорее всего, сам поморщился бы от столь великолепной сентенции.

                                                 *   *   *

Русский язык уклоняется от прямого утверждения или описания фактов,  куролесит, колобродит, несет околесицу. Это язык кривых пространств, язык не Евклида, а Лобачевского, язык отступлений, а не сухого и точного пересказа. Русский может далеко завести - и незаметно привести обратно, в нем много круговых петель.  Все его семантические поля и ореолы чрезвычайно размыты, и порой для того, чтобы понять, что имел в виду русский мыслитель, нужно заглянуть в английский перевод, сделанный хорошим специалистом.

На семантической шкале языков русский язык окажется на полюсе мягкости, наряду с языком дзена и абстрактной живописи.  Это "бескостный" язык, сплошь из мяса и слюны. Но этим русский язык оказывается вхож в область семантической размытости, куда вхожи и другие "безъязыкие" языки, например, сновидений, медитаций, элементарных частиц, обнаруживающих волновые свойства. Как заметил еще Владимир Набоков, "телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы... выходит по-русски не хуже , если не лучше, чем по-английски..." (Постскриптум к русскому изданию "Лолиты").  Все здесь перечисленное отличается зыбкостью, текучестью.  Может быть, в каком-то отдаленном будущем, когда многовариантность и расплывчатость станут важными свойствами коммуникативно переработанной и виртуально расширенной реальности, русский язык, к тому времени  лексически обогащенный, станет одним из главных языков такой новой, безбрежной многомирности.  Русские песни протяжны, значения слов текучи  - и это свойство может когда-нибудь пригодиться для создания размытых полей сознания, где английскому языку будет не хватать именно протяжности, раскатистости,  тягучести...

    Но это все лингвистические мечтания. А пока что необходимо всерьез озаботиться логическими качествами российского дискурса, сделать его более внятным для мира, более конвертируемым в другие языки. Было бы полезно разработать  программы по развитию творческого мышления в школах и вузах, ввести уроки логики и риторики с целью поднять уровень публичной речи (устной и письменной), без которой не может обойтись гражданское общество. Мера общественной свободы - это, в частности, и мера развития публичной речи, которая в тоталитарных и авторитарных обществах подменяется командой,  привычкой обходиться "без рассуждений". Кстати, отказ государственных деятелей от публичных дискуссий, от телебатов - зловещий симптом недоверия к силе мысли и убеждения. Этот страх свободной мысли проникает в подсознание общества и делает его косноязычным, словесно и интеллектуально беспомощным. Развитая логика европейских языков - это в огромной степени результат многовековых навыков свободной публичной речи. Ясная связь понятий, последовательное развитие мысли  - все это было для европейцев не только интеллектуальной добродетелью, но и залогом жизненного успеха и двигателем общественного прогресса. Полагаю, что судьба русского языка и его восприятие в мире во многом зависят от того, насколько его мыслительный строй  будет определяться свободным развитием и доказательной силой публичной речи.

2. М. М. Бахтин. Проблема речевых жанров, в его кн. Эстетика словесного творчества, М., Искусство, 1979, С. 263.

3. Caryl Emerson. Editor's Preface, in Mikhail Bakhtin. Problems of Dostoevsky's Poetics, ed. and transl. by Caryl Emerson. Minneapolis: U. of Minnesota Press, 1984, p. XXXIY.

4. М. М. Бахтин. Эстетика словесного творчества, М., Искусство, 1979, С. 361.

5.  Caryl Emerson,  цит. изд.,  p. XXXIY.

6. П. А. Флоренский. [Соб. соч.], т. 1, Столп и утверждение истины. М., изд. "Правда", 1990, С. 326.

7. П. А. Флоренский, цит. изд., С. 391.

_________________________________________________________________

В московском издательстве "Высшая школа" вышeл двухтомник Михаила Эпштейна, посвященный русской литературе и охватывающий основные линии и перспективы ее развития в Х1Х - ХХ1 вв.  Книги предназначены для студентов, филологов, литературоведов, философов,  но вполне могут быть использованы  и старшеклассниками в учебных целях.
    Первый  том  - "Слово и молчание. Метафизика русской литературы"  - рассматривает сквозные мотивы русской литературы, ее философскую и религиозную проблематику  (бытие и ничто, слово и молчание, сон, безумие, титаническое и демоническое, потомки Фауста и Башмачкина...).  Оглавление и аннотация здесь.
    Второй том - "Постмодерн в русской литературе" - охватывает  эпоху с 1970-х до наших дней и рассматривает соотношение российского и западного постмодерна и его воплощение в прозе, поэзии, изобразительном искусстве и теоретическом  мышлении (А. Синявский, И. Кабаков, Вен. Ерофеев,  Д. Пригов, О. Седакова, А. Генис, Т. Кибиров и др.).
    Книги  продаются по самой низкой цене в фирменном магазине издательства "Высшая школа": Москва, Трубная пл., Неглинная ул, 29/14. (м. Трубная или Цветной бульвар, тел.  (495) 200-04-56 (справки), 200-30-14). "Книга-почтой": тел. (095) 200-3486; е-mail: bookpost@v-shkola.ru
     Они также продаются в "Библиоглобусе" (м. Лубянка, Мясницкая ул. д.6/3),  в "Педагогической книге" (угол Б. Дмитровки и Камергерского пр.), в интернет-магазинах.

_________________________________________________________________
Сетевой проект "Дар слова" выходит с апреля 2000.  Каждую  неделю  подписчикам  высылается несколько новых слов, с определениями  и примерами  употребления. Этих слов нет ни в одном  словаре, а между тем они обозначают существенные явления и понятия, для которых  в общественном сознании еще не нашлось места. "Дар"  проводит также дискуссии о русском языке, обсуждает письма и предложения читателей. "Дар слова" может служить пособием по словотворчеству  и мыслетворчеству, введением в лингвосферу и концептосферу 21-го века.  Все предыдущие выпуски.

Подписывайте на "Дар" ваших друзей по адресу: http://subscribe.ru/catalog/linguistics.lexicon

Языковод -  сайт Центра творческого развития русского языка.

PreDictionary  -  английскиe неологизы М. Эпштейна.

Ассоциация Искателей Слов и Терминов (АИСТ) - лингвистическое сообщество в Живом Журнале. Открытая площадка для обсуждения новых слов и идей.

Новые публикации  М. Эпштейна (с линками)

Гуманитарная  библиотека (философия, культурология, религиеведение, литературоведение, лингвистика, эссеистика)