Михаил Эпштейн

          СЛОВО КАК ПРОИЗВЕДЕНИЕ.
            О ЖАНРЕ ОДНОСЛОВИЯ

             Окончание  (гл. 7-9)
 

 7. Однословие, афоризм, гипограмма

 Выше уже говорилось, что однословия превосходят своей краткостью даже "краткословия" - изречения-афоризмы. Но  однословие - это порою  и есть свернутый афоризм, который, если не вмещается в размер слова, вылезает обратно в виде дефиниции, прилагаемой к слову. Так, солженицынский афоризм "жить не по лжи" стягивается в однословие  "лжизнь", к которому можно приложить дефиницию: "жизнь, прожитая по лжи". Древний афоризм Плавта: "Человек человеку - волк" (в комедии "Ослы",строки 493-495) - может свернуться в однословие "человолк" (А. Вознесенский, "Антимиры").
 

 Дело в том, что афоризм часто строится на сближении противоположных понятий или на разведении близких понятий: мысль играет смыслами, находимыми в языке, и перебрасывает их из одного понятийного гнезда в другое. Человек противоположен волку, и именно поэтому афоризм утверждает, что человек и есть волк - по отношению к себе подобным. Там, где два понятия сопрягаются через парадоксальное суждение, появляется возможность и "скоренить" их в сложном слове-оксимороне, если к тому есть и звуковая предрасположенность.  Скажем, наполеоновский афоризм: "От великого до смешного  только один шаг" - потенциально заключает в себе понятие "велисмешия", то есть смешной величавости. "Велисмешный" - тот, кто держит себя величественно и потому выглядит смешно.
 

 Не только афоризмы, но и целые произведения могут заключать в себе такой тип суждения, который стягивается в одно слово. Например, мысль Фрейда, выраженную в трактате "По ту сторону принципа удовольствия", можно было бы выразить однословием "смертозоид". Смертозоид  - единица влечения к смерти, эротической одержимости смертью, что парадоксально и даже оксиморонно, поскольку "зоид" в греческом означает "живоподобный" ("зоон" - живое существо + "ид" - "вид, форма, образ"). "Смертозоид" - "мертвоживчик". Парадокс заключен уже в самом понятии "инстинкт смерти", который, по классической мифологии фрейдизма, столь же могуществен, как и половой инстинкт (Эрос и Танатос делят поровну царство жизни).  Ведь инстинкт есть отличительное свойство живого, и его направленность к смерти как раз и может быть представлена данным словом-оксимороном. Смертозоиды -  "семена смерти, жаждущие размножения". У сочинителей детективов и фильмов ужасов, у поэтов-декадентов и ораторов-демагогов смерма так и брызжет изо рта, как и кровь у их воображаемых или действительных  жертв.
 

  Наконец, идея не обязательно должна быть выражена индивидуальным автором - она может носиться в воздухе. Например, советская идеология  соединяла требование всеобщего равенства с призывом любить трудящихся и угнетенных во всем мире, не учитывая, что любовь есть чувство сугубо избирательное и исключает равенство. Отсюда однословие "равнолюбие" - одинаковая ко всем любовь, равносильная равнодушию. Возможны и такие сочетания, как "равнолюбая женщина" или "равнолюбчивый юноша".
 

 Приведу еще один пример из моей коллекции: слово "солночь" (с ударением на первом слове) - скорнение "солнца" и  "полночи". "Солночь" стягивает в одно слово те образы, которыми изобилует и поэзия, и философия, и апокалиптическая традиция.  "Ночь - это тоже солнце," - так говорил Заратустра, и Ж. Батай взял этот ницшевский афоризм эпиграфом к книге  "Внутренний опыт". [33]  Образ Солночи  встречается у Гюго:  "Ужасное черное солнце,  излучающее ночь"  ("Недоступный воображению,  этот негатив прекрасен",  -  замечает Поль Валери). Этот архетипический образ, повторенный М. Шолоховым в концовке "Тихого Дона", имеет далекие библейские корни.   Еще у пророка Иоиля сказано:   "Солнце превратится во тьму и луна  -  в кровь,  прежде нежели наступит день Господень, великий и страшный" (Иоиль, 2:31). В  Деяниях апостолов это предложение повторено дословно, только последнее слово заменено на "славный" (2:20). День Господень страшен полночью и славен солнцем. Солночь -  ночь,  яркая и сияющая,  как солнце, - черное солнце Апокалипсиса. [34]
 

 Однословие может образоваться и на пересечении двух афоризмов или из их стяжения. Есть два известных изречения начала 20-го века с общим заглавным словом - субъектом суждения: "Человек - чело века" (А. Белый) и "Человек - это звучит гордо" (М. Горький). Из  скрещения этих изречений может выйти достаточно адекватное определение 20-го века - "челогордый век".
 

 Если однословие может свертывать в себе афоризм,  то оно же может и развертывать в целую фразу то, что скрыто на микросемантическом уровне слова, прячется в его смысловом подполье. Здесь полезно вспомнить понятие гипограммы, введенное теоретиком Мишелем Риффатером в книге "Семиотика поэзии". Гипограмма - такой поэтический образ, который создается "подсловно" или "засловно", подтекстными или интертекстуальными связями слова. Как правило, гипограмма  содержит "тайное" значение, которое контрастирует с "явным" значением слова. Например, в поэтическом образе цветка часто присутствует  скрытая отсылка к ущелью, бездне,  обрыву.  "Определяющая черта гипограммы - полярная оппозиция, объединяющая эти противоположности, связующая  хрупкую малость цветка с устрашающей огромностью бездны..."  [35]  При этом "ядерное слово остается несказанным", [36]  т.е. о нем приходится строить догадки - и оно выступает наружу лишь в форме толкующего предложения, парафразиса.
 

 Другой пример, приводимый Риффатером, - странная любовь французских поэтов к слову  "soupirail","маленькое ветровое окошко".  Оказывается, оно лучше, чем слово "fenetre" (окно), передает огромность открывающихся за ним просторов. Как заметил Бодлер,  "кусок неба, созерцаемый через тюремное окошко (soupirail), создает более глубокое чувство бесконечности, чем распахнутый вид с горной вершины". [37]
 

 Итак, за суггестивным словом следует его контрастная тень, его другое, - и однословие позволяет как бы высветить эту тень, вобрать ее в лексический состав самого слова. Можно представить себе, на основе риффатеровских примеров, такие слова, как "бездноцветие", "цветопад", "злоцветье", "окноем", "ветроемный",  "небощель" и другие. "Окноем" (ср. "окоем" - "горизонт") - это вместимость окна, способность вбирать, "всасывать" окружающий мир, визуальная емкость, измеряемая пропорцией между входящим в окно пространством и внутренним пространством комнаты. В этом смысле маленькое зарешеченное отверстие в тюремной камере может быть более "окноемным", чем сплошь застекленная веранда дачного дома.
 

  Как и гипограмма, однословие - это не просто слово, а слово в квадрате, "слово слова". Но это второе слово уже не прячется, а выходит наружу, делает тайное явным. Однословие - это суперграмма, которая включает и данное слово, и то слово, по отношению к которому оно приобретает свой контрастный смысл.  Однословие - это не просто слово, но слово второго порядка, произведенное из слова посредством слова.  В каком-то смысле искусство однословия можно сравнить с театральной игрой, где несколько модусов бытия встраиваются в тело актера. Как говорил А.Я.Таиров, актер  - это и материал для художественной работы, и ее инструмент, и само произведение. [38]  Вот так и однословие - это слово вдвойне и даже втройне,  "словословие", т.е. слово, работающее со словом, производящее себя из словесного материала, суперслово, которое содержит и свою предпосылку, и суждение, и вывод.
 

  8. Опасности и прелести жанра. Лингвоселекция

  Не хотелось бы, однако, внушать мысль о великих возможностях этого жанра, о его процветании на почве синтетического, ярко метафорического русского языка, и т.п. Все-таки выбор у однословца небогат, и удачи в этом жанре - еще реже, чем в скупом жанре афористике.  Главное, что  грозит словосочинительству, - соседство словаря, соперничество с языком. Словотворец неминуемо ставит себя на одну доску с народом-языкотворцем и часто проигрывает. Каждое сочиненное слово, по своей заявке и претензии, - это часть языка, вечный памятник своему творцу, а памятник с кукишем или подмаргивающим глазом плохо глядится, потому что мгновенная поза передразнивания или подначивания не годится для вечности. Однословие пытается соединить несоединимое не только в своем морфологическом составе, но и в эстетической установке: выразить индивидуальность своего создателя - и вместе с тем стать элементом системы языка, войти в словарь.  В жанре однословия есть нечто неустранимо претенциозное - как и в жанре афоризма, который вынимает себя из потока суетной человеческой речи, смиренного многословия и косноязычия, и застывает в позе "на все времена". Словотворец - отчасти самозванец, поскольку языком по определению правит народ, безымянный творец имен. Однословие заведомо завышает критерий своего бытования в языке - и потому должно готовиться к отпору и развенчанию, к раздражению читателя, который не любит  "озвездованных" слов (однословие Г. Марка). Тем более если эти слова не рассыпаны в поэтических контекстах (как большей частью у Хлебникова), откуда они добываются старателями-золотодобытчиками, а заранее преподносятся в виде  самоценного жанра, да еще образующего целый словарь.
 

  Солженицынский "Словарь" тактично прячет претенциозность этого  жанра за оборонительные слои: во-первых, многие слова и в самом деле народные, только редкие, забытые, уже вышедшие или еще не вошедшие в употребление; да и те, которые изобретены, как правило, ненавязчивы и имитируют народный способ словосложения, с небольшими суффиксальными или префиксальными сдвигами-извивами, без оголенных и разрубленных  корней, тем более иностранно-международных, выдранных из живой словесной плоти и промискуитетно спаренных с другими корнями и чуждыми морфемами. Солженицын избегает каламбуров, т.е. сплетения разных морфем по сходству звучаний, что производит "несурьезное" впечатление. Призвавший "жить не по лжи", Солженицын, наверно, скривился бы, услышав  им же подсказанные словечки "лжизнь" или "лживопись", поскольку звукопись-перекличка, работая на убедительность призыва, все-таки не озвучивается у Солженицына  за счет потрошения самих слов, их слома и спаривания черенков.
 

 Скорнение слов чем-то напоминает мичуринские эксперименты по скрещению разных видов. В каком-то смысле  Хлебников - это Мичурин поэзии, занятый селекцией новых слов, привитием приставок и суффиксов одного слова к корню другого. Хлебниковское скорнение - это почти буквальное следование мичуринскому методу: от побега с почками - корня с морфемами (минимальными значимыми частями, "ростками" слова) отрезается часть, черенок, чтобы быть привитой другому слову и образовать с ним лексический гибрид.
 

  Но в свою очередь и И. В. Мичурин,  создавая свои растения-метафоры и растения-метонимии, не следовал ли   риторическому правилу М. В. Ломоносова, что поэтический образ есть сопряжение далековатых идей? Отсюда и мичуринский метод "отдаленной гибридизации" - скрещивание растений из далеко отстоящих друг от друга географических зон. Так, он создал церападус - растение, не существующее в природе, гибрид степной вишни и черемухи Маака. "Плоды в кистях по 3-5, сладковато-кислые с горечью. Съедобны", -  несколько угрюмо замечает по этому поводу "Советский энциклопедический словарь". [39]  Кстати, ведь и слово "церападус"  - тоже ведь, очевидно,  гибрид, как и то, что оно обозначает;  это слово не существовало  раньше в языке, как само означенное растение - в природе. Мичурину приходилось  выводить не только новые растения, но и их имена, подобно Хлебникову. Один сочинил "цепарадус", другой "царепад" и "цацостан".
 

  Так что гибридизация слов - с их корнями, разветвлениями, побегами, черенками префиксов и суффиксов, используемых для привития одних слов к другим, -  по модели близка селекционной деятельности Мичурина. Хлебников пытался языковедение перевести в языководство, как Мичурин - растениеведение в растениеводство (биологию в биургию). Хлебников верил, что "стихи живут по закону Дарвина"  [40], и сам проводил сравнение языководства и рыбоводства:  "Если современный человек населяет обедневшие воды рек тучами рыб,  то языководство дает право населить новой жизнью,  вымершими или несуществующими словами,  оскудевшие волны языка.  Верим,  они снова заиграют жизнью,  как в первые дни творения".  [41]  С другой стороны, и Мичурин выводил растения-тропы, где "черемуха" была одновременно и "вишней". Плоды такой гибридизации в одном случае "съедобны", в другом - "читаемы", но вряд ли способны заменить "творения первых дней": плоды в садах, рыбы в морях и слова естественного языка. Сотворение нового слова потому столь опасный и прельстительный жанр,  что в нем приходится состязаться с тем Словом, через которое все начало быть.
 

 Хотя однословия - это белые карлики во вселенной слов, не следует забывать, что сверхуплотненная материя имеет тенденцию к схлопыванию и образованию черных дыр. Так и воображение, одержимое  созданием новых слов, быстро проваливается в беспредметность, в смысловой вакуум. Если краткость - сестра таланта, то чересчур близкие отношения между ними могут привести к кровосмесительству, к нарождению слов-уродцев, гибридов, химер, способных произвести опустошение в генетическом фонде языка, скорее чем обогатить его. Между прочим, уродливые советские новообразования, типа "завполитпросвет", "коопсах" и др. - тоже плод стремления к краткости, как и все высокочастотные аббревиатуры технического века, где начальные буквы или слоги спрессованы  в слова, лишенные внутренней формы и образа.
 

 Однако все познается в сравнении. На фоне естественного, "первозданного" или "предзаданного" слова бросается в глаза вычурность, придуманность однословий. Но на фоне искусственных языков, которые ускоренно размножаются в эпоху компьютеризации, штучное производство  слова приобретает  достоинства индивидуального ремесла, как ручной тканый ковер на фоне машинных подделок, или как подлинник картины на фоне ее репродукций. В иерархии "Бог - человек - машина" рукотворный словесный продукт выглядит все менее поддельным, все более теплым и подлинным, поскольку точкой отсчета становится уже не "богоданный" язык народа, а машинные языки, скоростные шифры. Технизация и автоматизации языка - процесс необратимый: на каждое "живое" слово уже приходятся сотни и тысячи научно-технических терминов. Миллиарды и триллионы таких специальных знаковых комбинаций уже не вмещаются в бумажные словари, но образуют электронные базы данных. В этом знаковом мире, кишащем механическими словами и шифрами, даже какое-нибудь "стекловолокно" вскоре уже покажется чудом поэзии. Ценность однословия как художественного произведения, сохраняющего ауру единичности, печать индивидуальности творца, будет неминуемо возрастать в  эпоху дальнейшей автоматизации всех языковых процессов.
 
 

    9. Что такое слово?

 Слово -  страшная и таинственная вещь (тут я намеренно повторяю определение красоты у Достоевского). Насколько понятие "слова" интуитивно ясно и границы его формально заданы пробелами, настолько наука затрудняется дать ему содержательное определение. В лингвистике "слово" - это понятие-пария, признанное многими специалистами ненаучным, неопределимым, остатком синкретически-мифологических представлений о языке, как в психологии таким же понятием-парией стала "душа", а в философии - "мудрость". Науки, исторически возникшие из лона определенных понятий, в конце концов  начинают чуждаться их, как умный сын - простоватой матери. Как в психологических и философских энциклопедиях трудно найти термины "душа" и "мудрость" (ибо они еще или уже не термины), так  многие лингвисты избегают понятия "слова", принимая в качестве основного понятия минимально значимую единицу языка (морфему, или "монему" в терминологии А. Мартине) либо автономное синтаксическое образование (словосочетание, "синтаксическая молекула" Ш. Балли).
 

 Согласно Эдварду Сепиру, "корневой (или грамматический) элемент /т.е. морфема - М. Э./ и предложение - таковы первичные функциональные единицы речи, первый - как абстрагированная минимальная единица, последнее - как эстетически достаточное воплощение единой мысли. Формальные же единицы речи, слова, могут совпадать то с одной, то с другой функциональной единицей; чаще всего они занимают промежуточное положение между двумя крайностями, воплощая одно или несколько основных корневых значений и одно или несколько вспомогательных". [42]   Получается, что слово то выполняет функцию морфемы - и таковы служебные, "грамматические" слова; то функцию предложения - и таковы слова знаменательные; то совмещает обе функциии, соединяя грамматику и семантику... Но собственной функции слово лишено и представляет лишь "формальную единицу речи".
 

 Леонард Блумфилд, современник и соперник Э. Сепира по воздействию на американскую лингвистику,  сближал слово с предложением, определяя слово как "минимально свободную форму", т.е. мельчайшую единицу языка, которая сама по себе может составлять высказывание. "Что ты ценишь в людях?" - "Человечность". Здесь слово "человечность" выступает как самостоятельное высказывание (в отличие, например, от суффикса "ость", который в такой роли выступать не может). Но как быть со служебными словами - предлогами, союзами, частицами, которые, в отличие от знаменательных, не могут употребляться как высказывания и в этом отношении подобны морфемам? Впрочем, можно создать адекватные контексты и для самостоятельного употребления служебных слов. "Ты на службу идешь или со службы?" - "Со". Но вряд ли этот признак позволяет отличить служебные слова от морфем, которые в исключительных случаях точно так же могут изолироваться, попадая под смысловое ударение.   "Ты войдешь в игру или выйдешь?" - "Я - во". Получается, что слова тяготеют либо к предложениям (знаменательные, "семантические" слова), либо к морфемам (служебные, "грамматические" слова), но лишены своего собственного определенного места и функции в языке.
 

  Л. Ельмслев, Р. Барт и Б. Потье,  под разными теоретическими углами,  выдвигали  на место слова категорию "лексия", которая может быть простой ("конь"), составной ("конь-огонь") и сложной ("скакать на коне"). Но логически трудно объяснить, почему одна лексия выражается одним словом, а другая - двумя или тремя. В лингвистических словарях и энциклопедиях слово "слово" - редкий гость, которого если и принимают, то сажают за краешек стола, уделяя ему статьи несравненно меньшего объема, чем, скажем, "фонетике", или "морфологии", или "лексикологии". Как замечают  авторы влиятельного аналитического словаря "Семиотика и язык" Греймас и Курте (в статье "Слово"), "не добившись успеха в определении этого термина, лингвисты много раз пытались исключить его из своего словаря и круга забот. Но всякий раз оно возвращалось в новом одеянии и заново поднимало все те же вопросы". [43]
 

 "Слово", действительно,  нельзя свести к лингвистическому  термину, каковыми являются "морфемы", "синтагмы" и т.п.; оно не искусственно выведено в лаборатории научного мышления, а приходит из живого языка и само остается тем, что оно называет, - словом, т.е. потенциально и термином, и символом, и метафорой, и лозунгом, и заклинанием... Не совсем понятно, что выделяет слово из последовательности присоединяемых друг к другу морфем или из состава многогословных сочетаний и предложений. Например, предложение: "Я поехал в деревню" могло бы в принципе члениться иначе: "Япо ехалв деревн ю", а могло бы и вовсе не члениться. Нет ясных оснований для выделения именно слова как единицы языка - в промежутке между сложением более мелких, морфологических  единиц, морфем ("я", "по", "ех", "ал", "в", "деревн", "ю") и разделением более крупных, синтаксических единиц, предложений ("Япоехалвдеревню").  Что-то непонятное, "жуткое" происходит в этом промежутке. Почему морфемы слипаются в слова? Почему предложения разделяются на слова? Вообще слово - сложный и своеобразный продукт развития индоевропейских языков. В так называемых агглютинативных языках (например, тюркских) нет четкой границы между словом и высказыванием; напротив, в изолирующих языках (например, китайском)  нет разницы между словом и корнем.
 

 В принципе без слова можно обойтись - и вместе с тем все в языке держится на слове, как колесо своими спицами стягивается к пустой втулке.  Суть в том, что слово занимает центральное место в иерархии языковых единиц, которая насчитывает пять основных ступеней:
 1). Фонема, звук как смыслоразличительный элемент языковой системы.
 2). Морфема, минимальная значимая часть слова.
 3). Слово.
 4). Предложение - совокупность слов, содержащих одно сообщение (мысль, высказывание).
 5). Текст - последовательность предложений, образующих одно произведение, целостный акт авторского самовыражения и речевой коммуникации.

 Возможны и более дробные деления, например, между фонемой и морфемой  ставят "морфы" (варианты, или составляющие единицы морфемы), а между словом и предложением - словосочетания (фразеологизмы); но если расширить иерархию языковых единиц до семи уровней, слово все равно займет в ней срединное место. Фонемы и морфемы - микроединицы языка, предложение и текст - макроединицы, а слово - то, по отношению к чему определяется их масштаб. Точно так же масштабы микромира (атомы, молекулы) и макромира (звезды, галактики) определяются их отношением к человеку: "микро" - то, что меньше человека, "макро" - то, что больше. Слово - наибольшая единица языкового микромира, в котором срастаются смыслоразличительные элементы, и наименьшая единица языкового макромира, в котором происходит свободное соединение слов в тексты различной длины. Положение слова в мире  символических величин равнозначно положению человека в мире физических величин: середина и точка отсчета. Было бы интересно проследить общие закономерности сложения таких иерархий: от фонемы до текста, от кварка до вселенной, от клетки до популяции (видимо, с организмом посередине)...
 

 Слово не просто находится посредине, но в нем встречаются нисходящий порядок смыслового членения текста и восходящий порядок смысловой интеграции звуков (фонем). С одной стороны, части слова, микроединицы языка, еще лишены свободы, не могут употребляться отдельно друг от друга и значимы только
вместе, в составе слова. С другой стороны, собрания слов, предложения и тексты, лишены жесткой внутренней связи, их элементы могут свободно сочетаться между собой, переходить из одного сочетания в другое. Слово - наименьшая единица языка с наибольшей внутренней связью частей. Вот почему паузы-пробелы, которыми расчленяется речь, начинаются с уровня слова и дальше уже переходят на уровень предложений и текстов. Те меньшие единицы, которые в иерархии языка предшествуют слову, еще не самостоятельны в своем значении и употреблении; а те большие единицы, которые следуют за словом, уже лишены необходимой связи и сочетаются произвольно, по воле говорящего. Слово еще морфологически цельно (по составу) и уже семантически свободно (по значению).
 

 Поэтому слово  - центр языка, мера связности и подвижности в его структуре: слово обладает большей внутренней упорядоченностью, чем предложение или текст, и большей свободой употребления, чем фонема или морфема. Слово - точка пересечения координат, обозначающих порядок и свободу в языке, идеальная мера организованной анархии самого языка.  В каком-то смысле слово - это модель языка как целого, "связь миров, повсюду сущих", подобно тому как человек -  посредник макро- и микромиров, точка их вхождения и "погруженности" друг в друга. Как сознание человека объемлет окружающий мир, а тело - объемлется миром, так слово объемлется языком, "океаном слов" - и вместе с тем обьемлет его, как капля, отражающая океан.
 

  Вот почему сколь угодно большой по объему текст, если в нем выделяется признак цельности, называется "словом". Об этом, как о признаке большого творческого напряжения, писал Пастернак: "в миг, когда дыханьем сплава в слово сплочены слова". Это не поэтическая вольность, но интуиция языка: совокупность всех слов, составляющих одно высказывание, также называется "словом" ("напутственное слово", "Слово о полку Игореве" и т.д.).  Через слово макрокосм языка становится микрокосмом, как бы свертывается в наименьшую свободную единицу. Но через слово и микрокосм может развертываться в макрокосм, внутренний морфемный состав слова превращаться в свободно соединяемые значимые единицы. Однословие - это и есть развертка слова в ряд свободно сочетаемых морфем, как если бы слово было целым предложением или текстом - и вместе с тем сохраняло бы единство и связность слова. Если слово стоит в языке на границе микро- и макромиров, то однословие есть нарушение этой границы, точка вхождения макрокосма в микрокосм или развертки  микрокосма как макрокосма. Однословие демонстрирует не просто растяжимость слова, но его внутреннюю вместимость, способность вобрать многосоставность целого предложения, оставаясь при этом все тем же маленьким словом, окруженным пробелами.
 

 Если человек - граница микро- и макромиров, то он же и самый злостный нарушитель этой границы, поскольку в нем и через него микромир оказывается больше макромира и вмещает его в себя, или, если следовать державинскому слову, "червь" становится "Богом", который  своим сознанием охватывает всю вселенную (ода "Бог"). Человек - и мера всех физических вещей, и взрыв этой меры, носитель  метафизической безмерности. Если слово - мера всех миров языка, то однословие "опрокидывает" или "выворачивает" эти миры, внося большое внутрь малого, т.е. нарушая ту самую меру и границу, которая задана словом. Тесная связь и порядок морфем внутри слова теперь вмещают свободу сочетаний, которая царит вовне слова, на уровне предложения и текста. Большее оказывается внутри меньшего. Однословие - это как бы самосознание и самодеятельность слова, которое перешагивает свои границы и объемлет мир произвольных высказываний, мир авторского самовыражения и смыслополагания. Если речь, повесть, сочинение любого жанра может стать "словом", то и слово может стать "сочинением", произведением особого, "однословного" жанра. Однословие находится на самой границе языка именно потому, что слово находится в самом его центре.
 

 Объяснить лингвистически "словность" языка  так же трудно, как и объяснить физически существование срединного, "человечески обжитого" мира среди микро- и макромиров, среди атомов и галактик.  Для этого требуется ввести антропный принцип в физику, как и "словный" принцип в лингвистику, допустив, что все эти мельчайшие и крупнейшие единицы  суть лишь условные проекции слова как первичной реальности, расчленяя которую мы получаем морфемы, а сочетая которые получаем предложения. Слово потому и невыводимо теоретически  из других единиц и понятий языка, что сами они выводятся из слова, как аксиомы,  первичной  данности языка.
 

В некотором противоречии со своим же вышеприведенным суждением о том, что слово - чисто формальная единица речи, Э. Сепир далее утверждает: "Формулируя вкратце, мы можем сказать, что корневые и грамматические элементы языка, абстрагируемые от реальности речи, соответствуют концептуальному миру науки, абстрагированному от реальности опыта, а слово, наличная единица живой речи, соответствует единицам действительно воспринимаемого опыта, миру истории и искусства". [44]  И дальше Сепир приводит многочисленные примеры  "психологической реальности слова", одинаково точно выделяемой и неграмотными, и учеными-лингвистами. Рассматривая слово "unthinkable" ("немыслимый"), Сепир замечает, что ни один из его элементов - "ни un-, ни -able..., не удовлетворяют нас как самодовлеющие осмысленные единицы - нам приходится сохранить unthinkable в качестве неделимого целого, в качестве своего рода законченного произведения искусства". [45]
 

 По верному замечанию В.Г. Гака, "научная ценность понятия "слово" состоит именно в том, что оно объединяет признаки, выделяемые в разных аспектах языкового анализа: звуковом, смысловом, грамматическом".  [46]  Все разделы языкознания расходятся от слова и сходятся к слову,  поскольку это не только научная, но и интуитивно данная,  первичная категория языка - как и человек в физической картине мира. Слово равнообъемно, равномощно именно тому миру, который предназначен для обитания человека. Поэтому и  сказано, что мир сотворен Словом и что по образу и подобию  Его сотворен человек. Не морфемами, не фразами, не предложениями сотворен мир, а именно Словом, которое может расчленяться на части-морфемы и сочетаться с другими словами в предложения, но при этом сохраняет целостность даже тогда, когда разделяется на тысячи слов, точнее, соединяет их в себе.
 

 Слово - это и часть,  и целое речи. Однословие -  именно такое слово, которое равнозначно сколь угодно большому речевому целому и поэтому не нуждается в других словах, стоит особняком, не требует продолжения.  Однословие вобрало в себя свой контекст и сделалось самодовлеющим текстом, "пупом языка".  Все слова просятся в речь - и только однословие просится вон из речи. В нем есть закрытость, неприступность, самодостаточность, свойственная и самым великим, и самым ущербным созданиям человеческого духа.
 
 

Постскриптум

 Предмет размышлений  всегда заразителен - иначе  не стоит о нем размышлять. По мере написания статьи в нее проникло несколько однословий, таких, как "лжизнь", "солночь", "равнолюбый", "смерма", "лингвоселекция" и др. Но самое примечательное из них стоит в заголовке: это слово "однословие", которое представляет собой образчик того, что оно обозначает, т.е. жанра  сложения нового слова. До сих пор считалось, что в языке есть только два выражения, которые полностью обозначают сами себя. Это слово "слово" и предложение "Это - предложение". Все другие слова не обозначают самого слова и все другие предложения не обозначают самого предложения. Теперь этот кратчайший список самозначащих (автореферентных) языковых образований можно увеличить сразу на треть, прибавив к нему однословие "однословие".

ПРИМЕЧАНИЯ
 

(33) Жорж Батай. Внутренний опыт. Пер. С.Л.Фокина. СПб.: АХИОМА/МИФРИЛ, 1997, с.7.

(34) В Откровении Иоанна:  "...И вот,  произошло великое землетрясение,  и солнце стало мрачно как власяница,  и луна сделалась как кровь..." (6:  12).

(35) Michael Riffaterre. Semiotics of Poetry. Bloomington: Indiana University Press, 1984, p. 41.

(36) Там же, p. 31.

(37) Ш. Бодлер. Письмо 18 февраля 1860 г. Цит. по Riffaterre, p.44. По этому поводу Риффатер еще раз подчеркивает:  "поляризация всегда присутствует в гипограммах устойчивых поэтических слов. Более того, я полагаю, что поляризация объясняет поэтическую природу слова и делает его образцовым" (там же, с.43).

(38) "Вы - актер. Вы (ваше "я") являетесь творческой личностью, задумывающей и осуществляющей произведение вашего искусства, вы же, ваше тело (т.е. ваши руки, ноги, корпус, голова, глаза, голос, речь), представляете и тот материал, из которого вы должны творить, вы же, ваши мускулы, сочленения, связки, - служите нужным вам инструментом, и вы же, т.е. все ваше индивидуальное целое, воплощенное в сценический образ, являетесь в результате и тем произведением искусства, которое рождается из всего творческого процесса". А. Я. Таиров. О театре. Записки режиссера, статьи, беседы, речи, письма. М., Всероссийское театральное общество, 1970, с.111. Актерское искусство - единственное, в котором и материалом, и инструментом, и произведением является сам человек, и в этом проявляется та соразмерность, со-бытийность слова и человека, о которой говорится в последней главе данной работы.

(39)  М., Советская энциклопедия", 1985, с. 1465.

(40) Цит. по В.П. Григорьев, цит. соч., с.94.

(41) В. Хлебников. Наша основа, в его кн. Творения, М., Советский писатель, 1986, с. 627.

(42) Эдвард Сепир. Язык. Введение в изучение речи, в его кн.  Избранные труды по языкознанию и культурологии. Пер. с англ. под ред. проф. А. Е. Кибрика. М., Издательская группа "Прогресс", "Универс", 1993, с.49.

(43) A. J.  Greimas and J. CourtОs. Semiotics and Language. An Analytical Dictionary. Trans. by Larry Grist et al. Bloomington: Indiana University Press, 1979, p.373.  См. там же статью  "Lexia", pp. 173-174.

(44) Э.  Сепир, цит. соч., с.49.

(45) Э.  Сепир, цит. соч., с.51.

(46)  Русский язык. Энциклопедия. Гл. ред. Ф. П. Филин. М., "Советская энциклопедия", 1979, с.303.