Предисловие Г. Л. Тульчинскoго к книге Михаила Эпштейна

ФИЛОСОФИЯ ВОЗМОЖНОГО
 
Модальности в мышлении и культуре

С-Петербург: Алетейя (серия "Тела мысли"), 2001, сс. 7-24.

Новая книга Михаила Эпштейна удивительно своевременна. Она появляется в тот момент, когда стали все более явственно осознаваться кризис и тупики постмодернизма, который - в своем постструктуралистском выражении и деконструктивистской методологии - пришел в окончательный тупик платонистского разрыва и противопоставления идеи и реальности, знаков и означаемых. Деконструкция логоцентризма обернулась его приумножением - факторизацией и логомахией, апофеозом грамматоцентризма, самодостаточностью отсылающих друг к другу означающих. Выявился своеобразный  шок гуманитарной интеллигенции перед новой цивилизацией, требующей соответствующих изменений в духовном опыте, метафизике, нравственности, художественной, научной, политической практике. Все более ясными становятся как переходный характер деконструктивизма и постмодерна в целом, так и осознание необходимости нового сдвига гуманитарной парадигмы, который стал бы одновременно развитием и преодолением постструктуралистско-деконструктивистского подхода.

Поиски новой парадигмы гуманитарной культуры  должны не только представить привычное в новом свете, но увидеть нечто неразличимое ранее. Такие поиски должны быть по-настоящему междисциплинарными, давать осмысление нового цивилизационного опыта, его оснований и перспектив, а такую работу трудно себе представить без М. Н. Эпштейна.

Михаил Наумович Эпштейн (род. 1950 г.) хорошо знаком отечественным гуманитариям. И не только как активный участник московской независимой культуры 1970-80-х годов, ее интерпретатор и интеллектуальный "подстрекатель" [1]. Его первые книги [2], статьи в "Новом мире", "Вопросах литературы", "Роднике" и др. до сих пор хорошо памятны читателям и находятся в научном обороте, активно цитируются.
 

Разумеется, после после отъезда в 1990-ом году на работу, а затем и постоянное жительство в США [3], большая часть работ М.Эпштейна публикуется за рубежом.[4] Но и сейчас он весьма активно представлен в отечественной гуманитарной культуре: регулярно в российских издательствах выходят его книги [5], в "Вопросах философии", "Знамени", "Звезде", "Октябре", "Новом мире", "Октябре", "Новом литературном обозрении" - статьи, вызывающие живой отклик. М. Эпштейн - член научного совета Международной кафедры философии и этики СПб НЦ РАН, член Академии российской современной словесности, член российского отделения Пен-клуба. Да он и не мог уйти из российской гуманитарной культуры, потому как всеми корнями - не только профессиональными - с нею связан. Можно предположить, что для него и личностно важно не утратить эту укорененность. М. Эпштейн - создатель первого сетевого сайта, посвященного русской философии, и первого интерактивного междисциплинарно-гуманитарного  проекта ИнтеЛнет (на английском языке, с июля 1995).[6] С 1996 г. в США выходит журнал "Symposion. A Journal of Russian Thought" [7], первый журнал на английском языке, посвященный русской философии, основанный и редактируемый М. Эпштейном и его коллегами. М. Эпштейн - первый, кто попытался выработать систематическое представление о содержании, особенностях и эволюции советской философской культуры 1960-80-х годов [8].

Практически для всех его работ общей чертой является стремление не ограничиваться характеристиками тенденций или стилевым анализом современной художественной культуры, а строить анализ и обобщения в контексте глубокого и содержательного философского осмысления. Его отличительная черта как автора и мыслителя - открытость всему новому и нацеленность на новизну. Можно говорить о нарастающем философическом сдвиге в творчестве М.Эпштейна. От проблем литературы, искусства, культуроведения он обращается к глубоко личностно осмысленным проблемам персонологиии антропологии ("Отцовство"), философии культуры ("Самоочищение. Гипотеза о происхождении культуры", ""      ". Наброски к экологии текста"), эпистемологии и феноменологии сознания (серия готовящихся работ по "хаптике", теории осязания), философии религии ("Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре 20 века",  "Пост-атеизм, или Бедная религия") и метафизике (предлагаемая вниманию читателя "Философия возможного").

В этом плане М.Эпштейн был и остается российским философствующим гуманитарием. Термин "философствование" означает не дилетантское, а первичное философствование. Есть собственно философы - те, кто философствует, и есть преподаватели философии, делящиеся радостью узнавания чужого философствования. Парадокс заключается в том, что профессиональной философией считается второе, тогда как первично и существенно первое. А для российской философской культуры вообще характерны рецепция и канонизация в философии именно философствующих не-философов: Н. Бердяев, Л. Шестов, П. Флоренский, А. Лосев, братья Бахтины и т.д.- "профессионально" философией не занимались, В. Соловьев, Г. Шпет - были отстранены от философских кафедр.

Сам М.Эпштейн [9] подчеркивает "симпосийный" характер русского философствования, особую его близость традиции платоновских диалогов (в первую очередь "Пира", греч. "symposion"). Речь идет не только о диалогичности, а об особой "тотальной", полифонической духовности, интегрирующей абстрактные идеи, душу и телесность философа, науку и поэзию, критику и фантазию, анализ и синтез, историчность и утопизм. Традиция и опыт такого философствования во многом утрачена на Западе, где философия приобрела (особенно в англоязычной среде) характер акцентированно аналитической интеллектуальной деятельности. Подчеркивая качественную особенность российского духовного опыта, М. Эпштейн называет его Filosofia, в отличие от англо-американской Philosophy. Различия между ними он уподобляет различию между платоновским симпосионом и симпозиумом схоластов. Вне этого различия, полагает М. Эпштейн, адекватное восприятие русской философии на Западе невозможно. Можно было бы добавить, что и современной - в том числе. Философствование В. Подороги, В. Рабиновича, В. Савчука с этой точки зрения принадлежит именно симпосийной Filosofia. Однако, речь идет не о жестком противопоставлении. Запад имет своих ярких представителей Filosofia: К. Честертон, К. С. Льюис в Англии, Ф. Ницше и М. Хайдеггер в Германии, Ж. Батай, Г. Башляр, Ж. Бодрийяр во Франции. Аналогично и в России можно найти представителей Philosophy - канонического неокантианства, структурализма, позитивизма и т.д. Поэтому,  скорее можно говорить об акцентуированных типах философствования: преимущественно западной Philosophy и преимущественно русской Filosofia.

Так что по всем параметрам мысли М.Н.Эпштейн - глубоко российский философ. В российской философии XX-го столетия были мыслители, "отставшие" (в маканинском смысле) от своего времени и становящиеся хранителями памяти о нем - например, М. М. Бахтин, А.Ф.Лосев; были мыслители, опередившие время, как Н. М. Бахтин, Б. Ф. Поршнев... И очень редко - полностью адекватные времени: М. Эпштейн - один из них.

Российские гуманитарии, оказавшись за рубежом, чаще всего, уходят вглубь своей профессиональной ниши. Выдающаяся заслуга М. Эпштейна, как и Б. Парамонова, И. Смирнова, Б. Гройса, - в том, что они, с одной стороны, вводят в российскую философию концепты новейшей западной гуманитарной культуры, а с другой - осмысляют феномены и динамику мировых культурных процессов в терминах и образах российской культуры.
 

Но, пожалуй, только М.Эпштейн проявляет способность как  к осмыслению широкого культурного контекста современности, так и к порождению новых философем. У него удивительно легкая рука на введение новых, весьма удачных терминов и понятий. Таких, как "метаморфизм", "метареализм", "метабола" - в периодизации русской литературы и характеристике ее новейших течений [10]; "кенотип" (от греческого "кайнос" - новый и "типос" - образ) - по контрасту с "архетипом", как прообраз возможного и грядущего в настоящем [11]; "прагмема" (идеологема) - как компонент лексического значения слова, дополняющий дескриптивный и связанный с оценочным отношением говорящего к обозначаемому предмету [12]; "однословиe" - слово   как самостоятельный литературный и философском жанр [13]; "techno-humanities" - как творчески-технологический потенциал гуманитарных наук (от "techne" - "искусство, мастерство"); "хроноцид" - принесение непрерывности времени в жертву одному из времен: будущему (утопизм), прошлому (радикальный традиционализм) или настоящему (постмодернизм). [14]

Недавно им был предложен термин "культуроника" для обозначения изобретательской деятельности в гуманитарной сфере, конструирования новых форм пребывания и действия в культуре, новых технологий общения, т.е. технологических применений гуманитарного знания (так же как техника - применение естественно-научного знания для преобразования природы, а политика - социальных наук для преобразования общественной жизни). В последней книге Эпштейна "Транскультурные эксперименты: рoссийская и американская модели творческой коммуникации" (на английском)  вводятся такие новые для американской (и российской) теории культуры понятия, как "транскультура", "интерференция" (в отличие от дифференциации и синтеза), "потенциация", "гиперавторство", "коллективная импровизация", "персонажное мышление", "виртуальная книга", "обратная цитата", "инфиниция" ("беспределение" понятия, в отличие от его определения, "дефиниции") и др. [15] С 2000 г. М. Эпштейн - сооснователь и соредактор  сетевого журнала ("журнета") "Веер будущностей.
Техно-гуманитарный вестник".
www.fuga.ru/veer

"Философия возможного" - книга, этапная в философической эволюции М.Эпштейна. Написанная в основном в 1992 г., она затем восемь лет дорабатывалась.  Он сам придает ей особое значение. В этой работе [16] он впервые играет целиком на новом дисциплинарном поле, выступает непосредственно как философ. Возможное интересует М.Эпштейна не в качестве формально-логической модальности или математической вероятности, а как модальность гуманитарного мышления, проявляющаяся в метафизике, этике, эстетике, психологии.

По основным типам модальности - действительное, необходимое и возможное - согласно М.Эпштейну, могут различаться не только отдельные предложения, но и целые тексты, жанры, литературные и философские направления и даже виды общественного сознания. В бизнесе это, соответственно, инструкция, отчет и прогноз. В литературе - классицизм, реализм и романтизм. Такой же подход может быть применен и к самой философии.

В основе книги лежит эвристичная периодизация развития философии: от метафизики сущего (акцентуированная изъявительность), к критике и активизму (акцентуированная повелительность), и затем - к поссибилизму (акцентуированная модальность возможности). Философия не может заменить науку в описании сущего. Но она и не создана и для улучшения этого мира - берясь за это, она быстро превращается в идеологию, обслуживающую политику. Практически исчерпаны и критические возможности философии. От И. Канта до А. Шопенгауэра и Ф. Ницше, далее к позитивизму первой и второй волны, гуссерлианству и экзистенциализму философия была подвергнута все более утонченной и беспощадной критике, девятый вал которой накрыл и философию, и саму критику в постмодернистском деконструктивизме. "Философия деконструкции, - пишет М.Эпштейн, - есть не что иное как последняя по времени и, видимо, окончательная деконструкция самой философии. За философией ничего не остается, кроме упорной привычки писать, оставлять на бумаге следы, значения которых заранее неясны и неопределимы. Если логический позитивизм пришел к выводу, что философские положения нельзя фактически проверить и подтвердить, то теория деконструкции приходит к выводу, что философские положения даже нельзя адекватно высказать и осмыслить."

Единственный выход из того тупика, в который философия была заведена попытками сузить ее теоретическую достоверность (добиться строгости) и  расширить практическую применимость (усилить действенность),  М. Эпштейн видит в переходе философии от исчерпанных ею модальностей наивно сущего и сентиментально должного к модальности собственно возможного. Речь идет о принципиальной, чрезвычайно важной авторской идее роли философии: не как объяснения или программы изменения мира, а как открытия и умножения миров возможного.

Идея, что концептуализация задается контекстом возможностей, давно и хoрошо известна своей плодотворностью. Так, в логической семантике возможные миры важны и интересны именно как средство выражения и
экспликации концептуализации, т.е. осмысления и смыслообразования. Как показали итоги спора о философском осмыслении семантики возможных миров между сторонниками идеи "твердых десигнаторов" (С. Крипке, Х. Патнем, К. Донелан и др.) и сторонниками идеи "идентификации сквозь миры" (Я. Хинтикка, Э. Сааринен, П. Тихи и др.), главное и самое интересное - не их сведение друг к другу, а взаимоподкрепление в промежуточных концептуализациях, в отождествлениях нетождественного, в метафорах. Метафоры, остраняя привычное, порождают новые смыслы. И всякое осмысление оказывается выходом в контекст предполагаемого возможного.

Собственно, о близких вещах писал и П. Фейерабенд. Его принцип пролиферации не что иное, как умножение сущностей, о котором М. Н. Эпштейн пишет в главе 12 первой части. Так что речь может идти, наверное, вообще о функции мышления, познания, понимания и осмысления как таковых. Но в философии (в отличие от науки, художественного творчества, вероятно - религии) искусство мысли и осмысления как искусство порождения возможностей, как искусство смыслопорождения, выходит на первый план. И потому философствование никак не сводится к оперированию категориями (в духе гегелевской систематики или попыток систематизации категорий диамата и истмата). Существует целый спектр способов философствования: невербальных и вербальных, а среди последних от паремиологически-афористического до сюжетно-системного. Так что и здесь можно категорически согласиться с авторской аргументацией  contrа universalia в философствовании: возможна и важна именно некатегорийная и внекатегорийная философия.

Философия на протяжении всей своей истории традиционно занималась сведением разнообразного всего к чему-то одному и обратно - выведением всего разнообразия  из этого одного. Эпштейновская метафора по этому поводу: "Мир сводился к общему - и тут же выводился из него. Размашистый жест деревенского гармониста: сложить гармошку - и тут же лихо развернуть ее, блеснув золотыми планками". Спасало философию и удерживало интерес к ней  разнообразие самих философских систем. Самое ценное в философии - то, что от мыслителя к мыслителю она дает различные способы осмысления мира, себя, своего места в мире.  Но это разнообразие образовывалось за рамками  философских намерений, в лучшем случае - в истории философии. Кстати, т.н. систематические вузовские курсы по философии зачастую  и сводятся к истории философии, т.е. перчислению разнообразных способов философствования.

Но почему, спрашивает М.Эпштейн, нельзя "философии прямо заняться конструированием возможных миров, признавая всякий раз гипотетический характер своих построений? Не сводить все конкретные вещи к одной универсалии, а раскрывать возможность универсалии в каждой конкретной вещи. То, что "получалось" в философии помимо ее намерений, а именно растущее многообразие универсалий, делается намерением философии, открытым горизонтом мыслимого". Короче говоря, "каждое существование таит в себе много сущностей, и философия есть умножение сущностей, их переизбыток над существованием". В каждом явлении кроются возможности других явлений, и философия никогда не удовлетворялась и не может удовлетвориться тем фактическим разнообразием мира, которое дает наука. Призванием философии оказывается, вопреки "бритве Оккама", умножение сущностей "сверх нужды": потенция всегда больше любой актуальности и именно этот избыток и есть область философского сознания, трансцендирующего за пределы реального. Это не означает, что философия плодит иллюзии. В отличие от искусства, она  не располагает своими особыми пространством и временем для разворачивания вымышленных событий. Она не строит возможные миры, как если бы они были действительными - она представляет действительный мир, как один из возможных, "овозможнивает" его: все, что мыслится философски, обнаруживает свою возможность быть иным.

М. Эпштейна интересуют не столько возможные миры, сколько миры возможного, то, как они раскрываются в нашем мире. Речь идет о возможном, которое совместимо с нашим миром и постепенно его преобразует, потенцирует: в этике, психологии, культуре. М. Эпштейна интересует, как с ростом сферы мыслимого человеческий мир все более переходит в модус возможного, как текстуальная, знаковая, информационная, компьютерная вселенная все более растворяет в себе вселенную фактов.

Речь идет о потенциации, или "овозможении" действительности, ее переходе в иную модальность. В этой связи М. Эпштейном предлагается новая интепретация трансценденции. Со времен И. Канта обычно под транцендентными понимаются некие универсалии, сущности - незримые и неосязаемые в этом мире, но существующие за его рамками. Модальное же понимание трансцендентного наделяет его не иномирностью, но иномерностью, иномодальностью бытия. В этом случае имманентное - остающееся в пределах возможного опыта, а трансцендентное - выходящее за пределы возможного опыта - и составляет опыт возможного; трансценденция предстает потенциацией, переходом из сферы сущего в сферу возможного.

Развиваемый М.Эпштейном подход открывает новые, на первый взгляд, неожиданные параллели и коннотации. Например, между "овозможением" в философии - и приемом "остранения" в искусстве (см. начало третьей части). Или между differance (различие и отсрочка)  Ж. Дерриды и "дао". В последнем случае речь идет о неопределимом, но дающем определение всему тому, что не есть оно, лишенном наличного бытия, но дающем это бытие иному. Да и деконструкция по своим целям и содержанию совпадает с даосской и чань-буддистской медитацией: лишить каждую вещь ее определенности, лишить каждое утверждение его очевидности, очистить сознание от иллюзий, фиксированных истин, открыть его возможному, потенциированию.

Но если деконструктивизм останавливается на тотальном остранении (в смысле В. Шкловского) всего и вся, ограничиваясь поцедурой сведения означаемых к означающим, то М. Эпштейн делает следующий, напрашивающийся  шаг с этого истоптанного поля - погружая сам постмодернизм в контекст возможного (поссибилизм и потенцирование), находя тем самым смысл деконструктивистской парадигме, развивая и преодолевая ее.

Более того, М.Эпштейн делает обобщения, важные в плане социальной философии и даже политологии. По его мнению,  ХХ век продемонстрировал две модели развития: (1) "реализация возможностей" как сужение их до одной, желательной и обязательной реальности, следствием чего является отсечение других альтернатив, принесение их в
жертву одной, реализуемой и требующей единомыслия, - модель, осуществленная в Восточной Европе и Азии; (2) развитие не от возможного к реальному, а от реального к возможному - не случайно к Западной Европе и Северной Америке, где эта модель была реализована, так часто применяется определение "общества возможностей". И время показало преимущества последней модели.

Своеобразными символами такого общества являются всеобъемлющие системы кредита и страхования, переводящие повседневную жизнь в сослагательное наклонение. Человек живет на средства, которые он мог бы заработать (кредит), и  платит за услуги, в которых мог бы нуждаться (страховка). В первом случае человеку оплачиваются возможные формы его благополучия: дом, машина, телевизор...; во втором - он платит за свои возможные несчастья: болезнь, аварию, безработицу, увечье, скоропостижную смерть... Оплачивается не лечение, а возможность лечения, само же лечение почти ничего не стоит. Или - оплачивается не посещение парка или музея, а возможность его посещать на основе долгосрочного абонемента или "членства" (membership). Кредитные и страховые компании занимаются именно тем, что рассчитывают с максимальной точностью  все возможности жизни гражданина, исходя из его возраста, здоровья, образования и т.д. Они имеют дело не с ним самим, а с проекциями его будущих возможностей. В политике опросы общественного мнения, рейтинги превращают выборы в многоступенчатый спектакль, где одни условные допущения стимулируют и инициируют другие. Политика оказывается не только и не столько "искусством возможного", сколько искусством "овозможивания" реальности. Потребитель покупает не столько товар, сколько возможность "вдохнуть аромат джунглей", "вернуть беззаботность молодости" и т.д. Имидж вытесняет реальность, придавая ей вторичный, виртуальный характер некоей гиперреальности. И все это можно помножить на достижения современных информационных технологий, Интернет, интерактивные мульти-медиа, порождающие виртуальную реальность и играющие все большую роль в образовании, банковском деле, индустрии развлечений и т.д.

Современный Запад - буквально цивилизация возможностей. Человеку выросшему в обществе первой модели, с ее тяжкими реальностями, обычно трудно включиться в эту игру возможностей, где все скользит на грани "если бы", где одна возможность приоткрывает краешек другой, а вся реальность состоит из чередования возможностей, которые сами по себе редко реализуются. Американцы часто продают еще не выкупленные дома и покупают, опять же в кредит, другие, еще более дорогие дома, обогащаясь по восходящей своих возможностей, переходя с одной кредитной линии на другую. Тем самым создается непрерывная цепь или даже сеть возможностей, в которой все труднее уловить хотя бы одно "реальное" звено.

От камня до дерева, от дерева до животного, от животного до человека, от раба до свободного идет путь возрастания степеней возможного ро отношению к наличному бытию. Этому же вектору следует и общество в своем развитии от деспотизма к демократии. В этой связи, представляется важным еще одно нетривиальное наблюдение М. Эпштейна, разводящего понятия свободы и возможности - на том основании, что "общество возможностей" строится по ту сторону дихотомии "свободы - деспотизма". В постдемократическом обществе понятие "свободы" теряет смысл, поскольку утрачивается его коррелят, объективное бытие и необходимость. Это общество не столько свободно, сколько возможностно.

Возможное представляет интерес не только в либералистской перспективе, но и в плане метафизики нравственности и права вообще. М. Эпштейн вводит два критерия: (1) насколько человек сохраняет себя как возможность и (2) насколько он позволяет другим проявить свои возможности. При этом этика самосознания естественно дополняется этикой взаимоотношений. Есть люди, с которыми мы чувствуем свою ограниченность, а есть люди, с которыми мы чувствуем свою абсолютную открытость, готовность меняться, замечая в себе ранее неизвестное, открываем новые миры, в которых мы можем быть вместе. Наши близкие, учителя, друзья, любимые поэты и писатели открывают в нас те миры, о которых мы могли и не подозревать. При этом возможность предстает не просто как еще нереализованный потенциал, а, скорее, как невозможность полной реализации, как путь.

Возможное - принципиально важно для персонологии. При всей роли социально-культурной среды,  самый глубокий момент в  самосознании личности - "я", еще не идентифицированное, не явленное ("человек без свойств"), "я", которого еще нет, но которое возможно. "Я могу быть", и это "могу" сохраняется под оболочкой  любого "я есмь". Личность - возможность самой себя, которая не исчерпывается никакой самореализацией. Более того, на каждой своей ступени самореализация  ирреализует "Я", отодвигая его вглубь собственных возможностей. ""Я" - это вечная неосуществимость, - пишет М.Эпштейн, -  и если бессмертие возможно, то именно потому, что бессмертна сама возможность: личность никогда и ни в чем не осуществляется, а значит и не может исчезнуть как возможность".

Гениальные личности, такие как Моцарт, Гете, Пушкин, Лермонтов, Ницше..., потому и притягательно-загадочны, что они себя реализовали, но не полностью, в них с каждой реализацией открывался и нарастал избыток каких-то новых возможностей, которые остались за краем жизни и истории.

Представляется, что М. Эпштейн глубоко прав, связывая феномен суицидо-опасных возрастов (37-43, 68-73) с кризисом возможностей. Так, в среднем возрасте у человека может сложиться впечатление, что все возможности познаны и реализованы, что остается только повторять себя, и жизнь лишается зова и горизонта. Тягостным становится сознание того, что ты пережил уже молодость - пору своих возможностей и тебе отныне остается жить только реальностью, какова она есть. Но за этим перевалом начинается обратный процесс: человек вновь растет как потенциальное существо, которое заведомо не может реализоваться в этой жизни и которое уносит свои возможности с собой. Поздняя зрелость и старость - возраст накопления таких возможностей, нового терпения, проницательности, чувствительности к деталям и символам, приятия чужих мнений и культур, которые в невозможности своей реализации для нас обозначают горизонт уже другого, не нашего мира.

Эпштейновская трактовка возможного как потенцирования личности не просто близка юнговской индивидуации. Речь идет об извлечении из модального понимания бытия оснований метафизики нравственности и формальной этики. Жить так, как если бы возможность моего поступка отличалась от его реальности, как бы уже оставшейся в прошлом, - означает строить жизнь, каждый раз заново умножая возможности.

Возможное этично не только в плане метафизики нравственности. Оно проявляется и в этикете, который во многом  основан на превращении долженствования в возможность, переведении поведения в модус "если бы" [17]. В частности, речевой этикет состоит в том, чтобы повелительное наклонение заменять сослагательным: например, не "Принесите воды!", а "Не могли бы Вы принести воды?". Вежливость состоит в том, чтобы не обременять других своими проблемами и нуждами, а деликатно предоставлять им возможность предоставить возможность нам. "Будем взаимно вежливы!" означает "Не можем ли мы предоставлять друг другу возможности?" В отношениях между людьми оправданы не требования друг к другу, а возможности, которые мы создаем друг для друга.

Даже такое простое рассуждение дает основания для серьезных уточнений в осмыслении как золотого правила этики, так и категорического и практического императивов И.Канта. Сам М. Эпштейн предлагает в качестве такого постулата возможностной  этики принцип: "Будь незаменим", "Делай то, что необходимо другому и чего никто другой не мог бы сделать на твоем месте". Другими словами, максимизируй свои возможности в соотношении с потребностями других. "Поступай так, чтобы твои наибольшие способности служили наибольшим потребностям других людей".

Пережить небывалость и несбыточность своего бытия. Быть возможностью для другого человека и воспринимать его как открытую возможность. Перед нами целая программа, открывающая сферы нового душевного опыта, новой деликатности, терпимости, интеллектуальной щедрости.

Потенциация как способ порождения понятий, терминов, "мыслимостей" в сослагательном наклонении - конструирование после деконструкции - многообразно осваивается М. Эпштейном на разных предметных областях как внутри книги, так и за ее пределами: этика, эстетика, философия, психология, теология, культурология, наконец, лингвистика. В 1998 появились в печати первые фрагменты и введения к его большому, начатому в 1984 году и рассчитанному на много лет проекту  "Книга книг. Словарь альтернативного мышления", где потенциируются понятийные ряды,  модели смыслообразования и "виртуальные книги" разных гуманитарных дисциплин. [19] Новейший  проект "Дар слова" (2000) представляет собой опыт потенциации словообразовательных моделей русского языка и освоение новых полей лексических возможностей, в перспективе - создание на основе русской лексики и грамматики "потенциального (метарусского) языка", по отношению к которому существующий русский язык был бы одной из актуализаций.

В конце концов, релевантность того или иного философского метода определяется его творческим потенциалом, интенсивностью смыслообразования. Деконструктивистов интересно читать с точки зрения интеллектуальной этнографии - быта и нравов философской культуры конца XX-го столетия. Их  критицизм и скептицизм несет с собой  радость узнавания банального обстоятельства: структуры в мире нет, она вносится в него разумом. Да, в городе текста нет центра, он весь состоит из окраин. Да, в мире нет центра, нет означаемого, но они появляются с личностью. И тогда появляется смысл.

М. Эпштейн не только противопоставляет "потенциацию" дерридеанской деконструкции, но и озабочен тем, чтобы сохранить линию преемственности. "Потенциация" позволяет более точно выявить исходную интенцию самой деконструкции как предпосылки конструктивной деятельности мышления.  В своем критическом варианте деконструкция уже выявила бесплодность философских претензий на логическую непротиворечивость  терминов, однозначное определение понятий и т.д. Следующий шаг можно обозначить как позитивную деконструкцию, т.е. работу по строительству альтернативных  мыслительных ансамблей, альтернативных дисциплин и методов исследования.

В этой связи любое мышление предстает персонологичным и персонфицированным, т.к. выражает попытки конечного существа понять бесконечное. Мышление связано с выбором особой, всегда уникальной и неповторимой позиции - и вместе с тем с открытостью другим позициям, которые всегда остаются возможностями для меня,  а значит - и определяют смысл моего стояния здесь и сейчас. (Поэтому мне кажется, что было бы оправданным говорить в 10-ой главе первой части не столько о значимости, сколько о смысле: речь там идет об энергетике смыслообразования). "Мыслительство" углубляет и делает самоценной эту возможностную направленность "мышления". Мыслительство не есть сфера прямого высказывания, а есть выражение возможных мыслей, и высшим проявлением этой потенциации оказывается философствование. Если я мыслю "философски", то я вовсе не выражаю свои мысли, которыми хочу поделиться с другими, но всегда "чьи-то" возможные мысли, с которыми  я не могу отождествляться - иначе философия превращается в проповедь и профетизм. Испокон веков отмечен диалогический характер философствования - не столько даже жанр диалога, сколько то, что М. Эпштейн называет "персонажным мышлением". Речь идет не о персонаже как действующем лице в художественной литературе, а именно о мыслящем другом, который пребывает во мне, когда я мыслю. Автор-философ не просто мыслит, но демонстрирует возможность мысли, и поэтому он  нуждается в фигуре-посреднике, которая бы актуализировала ту или иную мысль, но при этом не отождествлялась с самим автором: Сократ у Платона, Заратустра у Ницше, Иоган Климакус  и прочие "маски-псевдонимы" у Кьеркегора. Ряд этот можно продолжать и продолжать многочисленными "Простецами", "Пансофиями" и т.д. и т.п. - несть им числа в истории философии.

Кстати, сам М. Эпштейн, как философский автор, не только глубоко персонологичен, что проявляется в "пропущенности через себя" многих его текстов, отталкивании от личностных переживаний и опыта; но и им блестяще освоен и развит жанр персонажного философствования. Помню, как при подготовке к публикации "Учения Якова Абрамова" попал в комичную ситуацию один уважаемый рецензент, писавший в издательском отзыве, что читателю будет интересно ознакомиться с философскими взглядами практически неизвестного широкой общественности отечественного мыслителя Я. Абрамова, который много лет провел в сталинских застенках и учение которого дошло до нас в воспоминаниях и толкованиях его учеников.  [18]

Еще несколько соображений. Чрезвычайно привлекателен анализ соотношения интенциональности и потенциональности. Потребность (нужда), как мне представляется, выражает дискомфорт, дисбаланс субъекта с окружающей средой. В субъективном плане, как мотивация, потребность есть баланс интенции (стремления к..., направленности на..., цели как образа желаемого будущего или нежелаемого настоящего, "хочу" и "не хочу") и потенционала (возможностей, способностей, вооруженности, средств, "могу-не могу"). Хотеть, желать - тоже модальности. М.Н.Эпштейн все эти модальности редуцирует, сводит к "мочь" (например, "хотеть" - "не мочь быть без").  И делает это изящно и тонко. Думается, что не последнюю роль сыграл английский язык с его четко выраженным различием субъективной и объективной модальности возможного (типа "can" и "might").

Однако, такая редукция чревата упрощениями. Так, вряд ли справедлива квалификация  лозунга "От каждого по способностям, каждому по потребностям" как самоповтора. Все-таки, слева от запятой в нем речь идет о потенциальности, а справа - об интенциональности. Спектр модальностей вообще достаточно широк: алетические (М. Эпштейн предпочитает называть их "онтическими", "бытийными") - возможность, действительность, необходимость; эпистемические (ими и только ими занимался Я. К. Ю. Хинтикка) - знать, полагать, верить, и т.п. Не случайно в современной логике часто предпочитают говорить не о модальностях, а об интенсиональных или неэкстенсиональных контекстах. Алетические модальности занимают особое место, поскольку имеют отношение к истине (алетейя). Потому они и вызывали повышенный интерес логиков. Отсюда и проблема сведения модальной логики (алетических модальностей) к стандартной экстенсиональной логике. Механизм такой редукции был выработан С. Крипке, Г.-Х. фон Вригтом: вводится квантификация по возможным мирам: необходимо = истинно (реализуемо, выполнимо) во всех возможных мирах, а возможно = истинно (реализуемо, выполнимо) хотя бы в одном из возможных миров. У. Куайн, допуская редукцию в исчислении высказываний (логике классов), отрицал возможность квантифицировнной модальной логики (сочетания модальных операторов с аппаратом исчисления предикатов), т.к. в этом случае возникает проблема эссенциализма. И неспроста. Сама структура мышления такова, что онтологическая проблематика, похоже, в принципе не элиминируема. Как ни крути, но от субъекта, предиката и утверждения или отрицания не уйти и не оторваться, даже если ты рассуждаешь не о реально сущем, а о возможном.

Как представляется, М.Эпштейн придерживается классической трактовки алетических модальностей и преимущественно трактуя их экстенсионально: определяя модальности через предикаты "мочь", "быть" и их одиночные и двойные отрицания ("не может быть", "не может не быть" и т.д.). Философам, наверное, будет не хватать в книге рассмотрения различных модусов самой возможности: реальной, формальной, абстрактной возможностей.

Алетически-экстенсиональная редукция вызывает серьезный, как мне кажется, вопрос. Возможные миры суть описания состояния, т.е. задаются они совокупностью используемых предикатов. Например, фраза "Трава зеленая" задает систему возможных миров: трава & зеленая, не-трава & зеленая, трава & не зеленая, не трава & не зеленая, из которых истинным является первый (первая система описания состояний). Более богатый язык (например, включащий еще и предикат "мокрая") даст больший набор возможностей. Можно на этом и остановиться, как это сделал Р. Карнап. Такой сугубо синтаксический подход вполне корректен, но оставляет чувство неудовлетворенного интеллектуального аппетита. Попытки выработать семантику наталкиваются на проблему эссенциализма. Возможны интерпретации в духе окрестностных семантик, когда возможность трактуется как достижимость. Но все равно, как мне кажется, главным всегда остается вопрос о выборе между актуальной бесконечностью и потенциальной осуществимостью (реализуемостью).

В первом случае - все возможно, т.к. мыслимо. Быть предметом мысли (входить в универсум рассуждения) - предел обобщения понятий. Помыслить можно что угодно: и круглые квадраты, и деревянное железо, и нынешнего президента СССР. В этом случае, действительно, все сводится к игре с отрицанием, комбинациям отрицательных предикатов с отрицанием связки. Но тогда возникает проблема, сформулированная Лавджоем: все возможное оказывается уже концептуально задано. Во втором случае возможность связывается с алгоритмом построения. И тождество утверждения с двойным отрицанием в этом случае не проходит (как, собственно, и показывает М. Эпштейн в анализе смены модальностей через двойное отрицание: "может быть" - возможное; "не может не быть" - необходимое). Думается, что одним из решений может быть комбинация модальностей необходимости (понимаемой в качестве интенциональности, целесообразности) и возможности, что, собственно, и выражает идею концептуализации (осмысления, понимания, существенности)[20].

И еще. Если в соотносительных рядах "случайное-бытие-необходимое" и "возможное-ничто-невозможное"  выражается некая фигура усиления, т.е. речь идет не о качественном различии, а о различии количественном, то интересно было бы дать этим рядам интерпретацию в рамках бесконечнозначимых логик или логики вероятности. Правда, тогда возникнет проблема количественной меры в духе известных апорий "Лысый" или "Куча".

Выход за рамки традиционной экстенсионалистской трактовки возможного намечается в эпштейновском сопоставлении должного и чудесного с идеей интенсивности -  как сопряжения необходимого и невозможного, или - наиболее необходимого и наименне возможного. Такой подход очень и очень интересен и важен, особенно в связи с возможностями уточнения  такого непроясненного еще в философии и психологии понятия, как воля.

Одно соображение о роли возможного, которое, как мне представляется, может оказаться небезынтересным для автора. Речь идет об "энергии заблуждения", о которой писали походя - Л. Толстой и акцентированно - В. Шкловский. Один из факторов заблуждения - придание экзистенциального статуса образу желаемого и должного. И не только в быту или художественном творчестве. В задаче "на нахождение" некоего неизвестного х необходимо допустить существование этого х, чтобы можно было найти реальную траекторию пути к нему. Но и в задачах "на доказательство" некоему х придается статус существования такой же, как и известным данным, чтобы привести их в непротиворечивое (конструктивное) соответствие и связь. Речь идет не просто об экзистенциальных (онтологических) допущениях или предположениях (ontological commitments, existential assumptions), о которых писали А. Черч, У. Куайн, сторонники "логики, свободной от экзистеницальных допущений", а скорее об "онтологическом аргументе" или
даже точнее - об "онтологическом импульсе": "Да будет!". С этой точки зрения нет принципиальной разницы между учеником, решающим задачи; исследователем, ставящим эксперимент; художником, сидящим перед мольбертом; и матерью, молящей Господа сделать так, чтобы ее сын вернулся с фронта живым и невредимым. Во всех этих случаях действует онтологический импульс: "Да будет так, что...!".
 

Как показывает М. Эпштейн, онтология оказывается недостаточной для осмысления  "мочь"  -  главного модального предиката, несводимого к "быть". Потенциология - так М. Эпштейн называет новую  дисциплину, которая, наряду с онтологией и эпистемологией, составит триаду  основных философских наук. Классификации всех модальностей на основе разных преобразований предиката "мочь" посвящен заключительный раздел книги - "Приложение". В этом разделе (с которого в принципе можно начать чтение книги, хотя он и помещен в ее конце) из минимального числа дефиниций выводится  система онтических (бытийных), эпистемических (познавательных)  и потенционных (т.н. "чистых") модальностей. Если  в основном трактате крупным планом рассматривается модальность возможного, то здесь она предстает  в разветвленной системе    категорий,  произведенных от предиката "мочь" в его разнообразных сочетаниях с предикатами "быть" и "знать". Минимальный язык, состоящий из этих трех предикатов  и частицы "не",  позволяет системно описать двадцать восемь модальных категорий, включая "необходмое" и "случайное", "чудесное" и должное", "предположение" и "сомнение", "способность" и "потребность", "веру" и "желание"... Поскольку разнообразные  формы "можествования" широко развернуты во многих областях культуры и истории, то возникает потребность их обобщения в особой философской дисциплине, которую М. Эпштейн и называет потенциологией, наукой о "мочь" (подобно тому, как онтология - наука о "быть", а эпистемология - о "знать").

По мысли М. Эпштейна, потенциология обнаруживает философскую общность ряда проблем, которые раньше порознь ставились историей, психологией, этикой, физикой, экономикой, юриспруденцией:  "Идет ли речь о  мощи государства, о господстве определенного класса, о юридических или моральных запретах, о силе индивидуальной  воли, об  эротических желаниях,  о вере в божественное откровение, о возможности существования иных миров или о вероятности столкновения элементарных частиц, - перед нами всюду выступает  "мочь" как универсальное свойство, всеобъемлющая "потентность" человека и мироздания, которая еще не нашла для себя объединяющей дисциплины в системе знаний". Таким образом, философия возможного оказывается введением не только в третью, посткритическую эпоху мышления, но и в новую философскую дисциплину потенциологию.

Подводя итог даже такого беглого обзора, думается, можно признать, что новая работа М. Эпштейна делает существенный вклад в поиски оснований нового парадигмального сдвига в гуманитарных науках, о чем говорилось в начале. В качестве ключевых моментов  можно обозначить поссибилизм и потенцирование, которые не столько деконструируют концептуальные объекты, сколько порождают их в соответствующих гипотетических и поссибилистских модальностях; смещение акцента с описания сущего и преобразовательного активизма к осмыслению как порождению все новых и новых возможностей, альтернативных моделей сознания и поведения; наконец,  персонализм как неизбывность личностного начала - источника, средства и результата динамики осмысления и смыслообразования.

Г.Л.Тульчинский
(Санкт-Петербург)

ПРИМЕЧАНИЯ

1. М.Н. Эпштейн закончил филологический факультет МГУ в 1972 г., с 1978 г. - член Союза писателей СССР. Работал в Институте мировой литературы, преподавал в нескольких московских вузах, в 1980-е годы руководил ассоциациями московской гуманитарной интеллигенции "Клуб эссеистов", "Образ и мысль", "Лаборатория современной культуры".

2. Эпштейн М. Парадоксы новизны. О литературном развитии XIX-XX веков. - М. - Советский писатель. - 1988; Эпштейн М. "Природа, мир, тайник вселенной..." Система пейзажных образов в русской поэзии. - М. - Высшая школа. - 1990.

3. М. Н. Эпштейн - профессор теории культуры и русской литературы в университете Эмори (Атланта). На французской кафедре этого университета работал до самой своей кончины один из отцов-основателей постмодернизма Жан-Франсуа Лиотар (1924-1998).

4. Эпштейн М.  Отцовство. Роман-эссе. - Tenafly (New Jersey). - Hermitage Publ. - 1992; Эпштейн М. Великая Совь. Философско-мифологический очерк. - N.Y. - Слово-Word. - 1994; Эпштейн М. Вера и образ. Религиозное бессознательное в русской культуре ХХ века. - Tenafly (New Jersey). - Hermitage Publ. - 1994; Mikhail Epstein. After the Future. The Paradoxes of Postmodernism and Contemporary Russian Culture. - Amherst. - The University of Massachusetts Press. - 1995; Эпштейн М. На границах культур: Российское - Американское - Советское. - N.Y. - Слово-Word Publ. House. - 1995; Mikhail Epstein. Russian Postmodernism: New Perspectives on  Post-Soviet Culture (with Alexander Genis and Slobodanka Vladiv-Glover). - New York, Oxford - Berghahn Books - 1999;  Mikhail  Epstein.  Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication (with Ellen Berry). - New York - St. Martin's Press  -  1999.  Книги и статьи М. Эпштейна - всего им опубликовано около 350 работ - переведены на 12 иностранных языков.

5. Эпштейн М. Новое сектантство. Типы религиозно-философских умонастроений в России (70-80 гг. ХХ в.). - М. - Лабиринт. - 1994; Бог деталей. Народная душа и частная жизнь в России на исходе империи.  М. - ЛИА Р.Элинина - 1998; Постмодерн в России:  Литература и теория. - М. - изд. Р. Элинина - 2000.

6. См. заглавные страницы ИнтеЛнета:
на английском:  http://www.rpi.edu/~sapief/intelnet/index.html
на русском: http://old.russ.ru/antolog/INTELNET/rus_ukaz.html
С этих страниц открывается вход на "Виртуальную библиотеку" М. Эпштейна (на русском и английском) и такие его сетевые проекты, как "Книга книг", "Дар слова" и "Гуманитарные журналы ИнтеЛнета". Там же можно найти тематическую и хронологическую библиографию, аннотации книг и другие материалы.

7. Презентацию журнала см. "Вопросы философии". - 1998. #3, сс. 178-184, а также см. "Вече. Альманах русской философии и культуры". Вып.10. - СПб. - 1997, сс. 199-205. В настоящее время уже вышло три номера журнала и готовятся очередные. Журнал активно привлекает российских авторов.

8. Epstein M. The Phoenix of Philosophy: on the Meaning and Significance of Contemporary Russian Thought. - Symposion. A Journal of Russian Thought. -Vol.1.- 1996 - pp.35-73.

9. Epstein M. Symposion and Russian Filosofia. - Symposion. A Journal of Russian Thought. - Vol.1.- 1996.- pp.3-6.

10. Поколение, нашедшее себя. О молодой поэзии начала 80-х годов. - "Вопросы литературы", 1986, #5, сс. 40-72.

11. Эпштейн М. Парадоксы новизны. - М. - 1988, сс. 388-392.

12. М. Эпштейн. Идеология и язык.  Построение модели и осмысление дискурса. - "Вопросы языкознания", 1991, #6, сс. 19-33. М. Эпштейн. Способы воздействия идеологического высказывания, в кн. Образ   человека ХХ-го века, М., изд. ИНИОН, 1988, сс. 167-216.  Epstein М. Relativistic Patterns in Totalitarian Thinking: an Inquiry into the Language of Soviet Ideology. -  Kennan Institute for Advanced Russian Studies. The Woodrow Wilson Center. Occasional paper. - No.243. - Washington. - 1991.

13. Статья "Слово как произведение. О жанре однословия". - "Новый мир", #9, 2000, сс. 204 - 215. Более развернутая версия опубликована в журнале "Континент", #104 (2000), сс. 279-313.

14. Работа М.Эпштейна "Хроноцид: Пролог к воскрешению времени" была удостоена премии всемирного эссеистического конкурса, проведенного журналом "Lettre International" и Веймаром - культурной столицей Европы 1999 (на этот анонимный конкурс с национальными и международным жюри было представлено около 2500 работ из 123 стран мира). Опубликована в журнале  "Октябрь", #7, 2000.

15. Mikhail Epstein. Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication (with Ellen Berry). - New York - St. Martin's Press  -  1999.

16. Начальные главы книги были опубликованы в журнале "Вопросы философии", # 6, 1999, сс. 59-72.

17. Показательна в этой связи речевая фигура, чрезвычайно популярнaя в нынешней России (в масс-медиа, от студентов, слышу на каждом шагу) - "как бы": "Я, как бы, пошла", "Он, как бы, ответил", "Они, как бы, договорились" ...

18. См. М. Эпштейн. Книга, ждущая авторов. "Иностранная литература". - 1999, #5, сс. 217-228; его же, Из тоталитарной эпохи - в виртуальную: Введение в Книгу книг. - "Континент", #102, 1999, сс. 355-366.

19. См. Учение Якова Абрамова в изложении его учеников
(публикация М.Н.Эпштейна). - Логос. Ленинградские международные чтения по философии культуры. Кн.1. Разум. Духовность. Традиции. - Л. - ЛГУ. - 1991, сс. 211-254.
  См. также цикл работ Ивана Соловьева, ученика Якова Абрамова и сомышленника М. Эпштейна: Размышениия Ивана Соловьева об Эросе. - "Человек". - 1991, #1, сс. 195-212; Поэзия как состояние. Из стихов и заметок Ивана Соловьева. Публикация и предисловие Михаила Эпштейна. - "Новый мир", #8, 1996, сс. 230-240; Иван Соловьев. Мессианские речи. Составление и предисловие Михаила Эпштейна. - "Октябрь", 1998, #7, сс. 148-167.

20. См., например, Тульчинский Г.Л. Проблема осмысления действительности. - Л.- 1986.