Плотское знание. Как философствуют телом
 

                                    Михаил Эпштейн

В 19-м веке философская мысль,  даже материалистическoго, позитивистского или виталистического толка, чуждалась тела. К. Маркс предпочитает язык экономики и политики, О. Конт - исторических и социальных наук,  Ф. Ницше - язык психологии и морали. В 20-м веке философия заговорила о телесности, но в основном отвлеченно (за исключением философствующего психоанализа, который выработал свой  язык психосоматических символов). Философия тела  все еще почти лишена телесности, философия эроса - эротизма, оставаясь чувственно столь же бедной, как и философия нравственности,  науки или языка. У Х. Ортеги-и-Гасета или Н. Бердяева  можно найти много размышлений об эросе, но в них преобладают такие общие понятия, как  любовь, желание, близость, страсть, красота, воображение, сексуальность  и т.д. Трудно представить себе в контексте этих философий такие слова, как грудь, сосок, трение, упругость, взбухать, отвердевать,сжимать и т.д.

Может ли софийность столь тесно сближаться и даже сливаться с эротичностью? Может ли философское вопрошание относиться к тончайшим осязательным ощущениям? Такова область эротософии, которая очерчена в нижеследующих фрагментах.

Как философствуют телом - разве это не интереснее, чем ницщевское как философствуют молотом? Тем более что у мужского тела есть собственный молот. Им не сокрушают идолов, но сотворяют  новую жизнь.  Не творят, как Господь, но по-человечески  со-творяют.

                                     *   *   *

О воплощенности познания существует  обширная литература в области современной когнитивистики (cognitive science), или когнитивной психологии. Обычно при этом имеется в виду пронизанность всех ментальных и языковых операций системой метафор, исходящих от человеческого тела, устройства его органов и ориентации в пространстве и времени. Например,  выражения "политические верхи и низы" или "правые и левые партии" актуализируют семантику вертикальных и горизонтальных ориентаций тела. Американские исследователи Марк Джонсон и Джордж Лакофф, самые видные представители этого философско-лингвистического направления в когнитивистике, полагают, что воплощенность (embodiment) имманентно присуща сознанию  ("the mind is inherently embodied") и даже самая абстрактная мысль, самые общие понятия являются внутренне метафоричными. На эту тему они написали несколько влиятельных исследований, таких как "Тело в уме: Телесная основа значения, воображения и разума" и "Философия во плоти:  Воплощенный ум и его вызов западной мысли".  [1]

Плотское знание, как мы его здесь понимаем, далеко не то же самое, что "воплощенное сознание" в когнитивистике.  Речь идет не о телесных метафорах, определяющих наше мышление, но о том знании, которое доставляется нашей плотью в самых плотских, самых осязательных ее взаимодействиях с плотью  другого. Речь идет о таких пределах достоверности знания, которое делает его неотделимым от наслаждения, от слияния с его объектом, точнее, партнером, поскольку участное знание соразделяется со знаемым - и именно в меру этой соразделенности приближается к истине.
 

                        По сладострастному молчанью,
                        По смелым, трепетным рукам,
                        По воспаленному дыханью
                        И жарким, ласковым устам
                        Узнай любовника.
                                А. С. Пушкин. Письмо к Лиде.

                        Дано мне тело - что мне делать с ним,
                        Таким единым и таким моим?
                                            Осип Мандельштам
 

                                       Плотское знание

Почему человек вообще стремится к знанию? Есть два основных стимула знания,  помимо знания как такового,  составляющего область науки:  знание приносит власть и знание доставляет наслаждение. В первом случае  знание об объекте используется для его подчинения,  инструментального овладения. Во втором случае знание позволяет слиться со своим объектом, стать с ним одним целым. Углубление, погружение, проникновение - все эти синонимы познавательных действий связаны с  понятием "быть внутри" изучаемого, тогда как знание, используемое для манипуляции и эксплуатации объекта, предполагает внешнюю позицию знающего по отношению к нему.  Есть знание проникающее, участное, и есть знание о(т)страняющее. Зрительное знание способствует остранению, как в случае подробного разглядывания или тайного подглядывания, когда изучающий взгляд избегает встречного взгляда, хочет остаться неотвеченным, неувиденным. Участность осязающего знания, то есть степень слияния со знаемым, такова, что дарит наибольшее наслаждение.  Можно предположить, что всякое участное знание более или менее бессознательно движимо желанием слияния и наслаждения и в этом смысле стремится перейти в осязание, достичь  слитности с осязаемым.

Особенно это относится к тому пределу участного знания, который называется вера, поскольку она стремится к полному единению с тем, во что верит, и в каком-то смысле может быть названа духовным осязанием.  Первое послание Иоанна Богослова начинается такими словами: "О том, что было от начала, что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни..." (1:1). Здесь дана точная градация восприятий:

слышать - можно издали, звук приходит от неизвестного, незримого, находящегося за горизонтом или физически неодолимой преградой;

видеть - ступень приближения, достоверности, поскольку предполагает нахождение видимого в одном пространстве с видящим, возможность прямого отношения между ними;

и, наконец, осязать - полное вхождение в явь, непосредственное взаимодействие между осязающим и осязаемым.

Сходно говорит и сам Иисус, являясь своим ученикам по воскресении: "Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня" (Лука, 24:36). Так же и Фоме, не верившему в воскресение Иисуса, была дана возможность не только его видеть, но и осязать его раны и ребра, чтобы обрести полноту веры. "...Если не увижу на руках Его ран от гвоздей, и не вложу перста моего моего в раны от гвоздей, и не вложу руки моей в ребра Его, не поверю".  (Иоанн, 20:24) Вера сродни осязанию, ибо признает превосходство того, что хочет познать, и потому стремится слиться с этим превосходящим, стать частью его.

        Плотское знание, в библейском смысле этого слова, должно стать частью эпистемологии, поскольку именно в любовном слиянии с другой плотью знающий соединяется с тем, что он познает, а это - предельный,  решающий пункт всей науки о познании.  Познание разрешается в наслаждении, и само наслаждение есть ступень углубляющегося знания, снимающего в этом процессе свою отчужденность от предмета. Наслаждение  переступает саму границу знания, переходящего в со-бытие со своим предметом.  Как пишет автор новейшего комментария к Торе И. Ш. Шлифман в связи с  выражением "Адам познал Еву", "из этого эвфемизма следует, что процесс познания представлялся слиянием познающего с познаваемым объектом; в особенности это существенно, когда речь идет о познании людьми Бога". [2]

Знаменательно, что еврейский глагол "яда" (познать), который употребляет Книга Бытия для обозначения супружеской близости, никогда не применяется в Библии к родовой жизни  животных. ""Яда" - это значит "nosse cum affectu et effectu" (познать всею силою любви и полностью, окончательно)", - пишет известный гебраист Франц Делич.[3] Вот почему и "Песнь Песней", история плотской любви Соломона и Суламифи, приобретает иносказательный, точнее, дополнительный смысл отношений между Богом и человеком. "Положи меня, как печать, на сердце твое, как перстень на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь...; она - пламень весьма сильный" (8:6). В иврите превосходная степень пламенности передано словом "salhebetya", что буквально означает "пламя Яхве".  Плотское знание - любовно-участное, оно ставит на плоть огненную печать, оттиск, оно погружает вглубь знаемого и дарит величайшее наслаждение.
 

                                             Тело-сад

      В "Песне песней" жених поет: "Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда, и запах от ноздрей твоих, как от яблоков..."  (7:8-9).

Грудь - нескончаемая услада осязанию, потому что из одной округлости восстает другая, из большого холма маленький холмик - и один можно вдавливать в другой или выдавливать из него. Сосок торчит - и вминается, и чем больше его щекочешь, погружая в грудь, тем острее и напряженнее он восстает из груди, гордый и непокорный. Такова вся грудь - вдавливается и выдавливается из-под пальцев, обминается, обволакивает, как тесто, и собирается в упругий шар, приманка и недотрога. Тронуть ее - значит вызвать сопротивление себе,  упругое противодействие, надменное взбухание и отвердение, которое тут же расступается и заманивает в себя, прячет в себе, чтобы опять набухнуть и расправить свою полную окружность. Чем больше трогаешь сосок, вминаешь его в грудь, тем тверже он распрямляется под твоим пальцем, вспухает,  перекатывается под ладонью, западает между пальцами. Самое упоительное - раздразнить его, восставить,  оттянуть, твердой ягодкой перекатывать между пальцами одной руки, пока другая погружается в нескончаемую мякоть уже не передней ягодки, а задней "ягодищи".

        Удивительно это накручивание окружностей в женском теле - ягодиц (бугров, холмов, возвышенностей), плодов (яблок, груш, персиков) и ягодок (земляник, смородинок, малинок):  зада, грудей и сосков.  Причем маленькие окружности растут из средних, а большие - с противоположной стороны, так что можно эти кружения и завертывания бесконечно чередовать друг с другом, пальцем вминая ягодку, ладонью сжимая плод, а другой рукой бродя по ягодищам, вминаясь и утопая в них. Передние округлости круглятся друг на друге, позволяя как бы ввинчиваться в них, округло охватывать их, вмещать их в ладонь и вмещать меньшую округлость в большую, сосок вдавливать в грудь и  выбирать из груди, постоянно меняя порядок ввернутостей и выпуклостей, вхождений и исхождений, окружений и окружаемостей.  И при этом вжиматься в грудь своей грудью, щекотать соски своими сосками, упруго прикасаясь  твердыми окончаниями, недотрогами к недотрогам,  чувствуя напряжение и выпрямление во всем своем теле от этого прямого, точечного совпадения соска с соском, точного наложения тел, по которым от замыкания в родственных точках как будто начинает бежать ток.

В "Песне песней" невеста поет: "Пусть придет возлюбленный мой в сад свой и вкушает сладкие плоды его" (5:1). В женщину входишь, как в  сад, отягощенный плодами.  Это царство округлостей, спелостей, упругостей, сочностей, которые  просятся  на язык, хотят быть ощупанными, смятыми, раздавленными. В Библии образ женщины постоянно  соседствует и метафорически перекликается с образом сада. Как только Господь поселил человека в саду и позволил ему вкушать плоды со всех деревьев, кроме одного, - так сразу же появляется женщина, помощник человека по саду, как бы сгущение сада  в плодовости и ягодности ее тела. Живое древо жизни. "И взял Господь Бог человека, и поселил его в саду Едемском, чтобы возделывать и хранить его... И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника, соответственного ему". (Бытие 2: 15, 18). Неудивительно, что и плод с древа познания добра и зла первой срывает женщина, подобное тянется к подобному, -  а затем уже "дала также мужу своему, и он ел".  Ел плод из рук жены, а может быть, и плод с тела жены - и тогда открылись у них глаза, что оба наги. Женщина -  это сад в образе тела, цветущий, плодоносящий, "сад радостей земных".

Может быть, именно поэтому прикосновение к  самым упругим и сочным плодам этого сада вызывает чувство забытого рая, таяния границы между плотским и душевным, о чем проникновенно сказано в повести И. Бунина "Митина любовь":  "В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же [Митина] любовь была непохожа ни на то, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то, что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, до какого-то предсмертного блаженства, когда он расстегивал ее кофточку и целовал ее грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душу потрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?"[4]
 

                 Любовь-кольцо.  Предлог "в" и кружево тел.

В классической философии (Декарт, Спиноза, Лейбниц) сложился образ "великой цепи бытия", которая непрерывностью сцеплений ведет от несовершенных творений к более совершенным и к самому Творцу, так что невозможно изъять из этой цепи никаких слабых или посредствующих звеньев - они нужны для полноты мироздания. Предлог "в" помогает нам  более буквально и вместе с тем концептуально истолковать этот образ, поскольку он описывает модус, каким одно звено сцепляется с другим: одновременно охватывая и  охватываясь. Всё во мне, и я во всём. Мир в сознании, и сознание в мире. Мужское в женском, и женское в мужском.

Китайская эмблематика начал  Инь и Ян, земного и небесного, женского и мужского, - восточный вариант "великой цепи бытия",  изобразительный иероглиф того, что обозначает предлог "в".  Женский темный кружок вписан в мужское светлое поле, а  мужской светлый - в темное женское,  и вместе они, обнявшись, образуют круг. В переводах китайской классики соединение мужчины и женщины передается одним словом: "сплелись". Сплестись - значит взаимно обвиться, обхватить друг друга, т.е. одновременно быть внутри и вовне. В этом  - осязаемая фигура бесконечности. И в этом же источник  бесконечно множимого наслаждения. Обнимать и вбирать в себя то, внутри чего сам находишься. Быть внутри женского  - и окружать его собою, оплетать руками и ногами, растягивать свое тело до полного окружения и замыкания в себе женского. (Кстати, сами русские слова - "окружение", "обнажение",  "глажение", "скольжение" - своим выразительным звучанием как бы вбирают в себя жен-ское).

Здесь возникает лингвистический вопрос, поднятый американской исследовательницей Андриа Дворкин.  Хотя  мужской член, проникая в женское лоно, присваивается  им, упруго и мускулисто сжимается, однако принято говорить, что "мужчина овладевает женщиной". Дворкин считает это выражение неправильным - скорее, женщина овладевает мужчиной, поскольку охватывает его собой. [5] Но в том-то и суть сплетения, что двое овладевают друг другом:  обвивающий, "владеющий", оказывается одновременно и обвиваемым и владеемым. Я в тебе и ты во мне. Влагание - и облегание.  Любовь есть осязательный абсолют, когда не только я осязаю другого всем своим телом, но и осязаю себя сквозь него, свое пребывание в нем.

Недаром новобрачные обмениваются кольцами - они и в постели будут кольцевать друг друга, входить друг в друга.  Как сцепляются кольца, как сцепляются пальцы, как кольцо садится на палец. Кольцо жениха на пальце невесты - это прообраз того, как ее тело будет окольцовано его телом. И наоборот, жених сажает на свой палец кольцо невесты, как будет насаживать на себя ее лоно, ее бедра и ягодицы, охватывать себя ее раздающейся плотью.

Предлог "в" имеет самое прямое значение для понимания сущности любви, которая как бы сплетает любящих, влагает их друг в друга и обвивает друг другом. Любовь - это "в" как отношение двух тел и двух личностей, состояние их взаимовключенности. В этом смысле "великую цепь бытия" можно истолковать как любовный взаимоохват всех ее звеньев.  Причем любовь - это "в" не как статическое "где" , а как динамическое "куда", сила влечения, точнее, во-влеченности. Любящий хочет быть внутри любимого и одновременно объять его и замкнуть в себе - окружить собой окружающее себя. Любящие сплетаются, как колечки в самой букве "в". [6] Самое большое наслаждение - охватывать то, что охватывает тебя: охватывать руками упругие бедра, оцепившие твою шею, или охватывать ладонями тугие груди, в которые погрузился лицом, или полными пригошнями охватывать крутые, выпрыгивающие из ладоней ягодицы и вдавливаться в их мякоть вплоть до осязания собственного "ярого яра", ловить в дрожащей ягодичной плоти  раскаты его упругих толчков во влагалище. То же самое охватывание и сплетение происходит в поцелуе, когда губами захватываешь и втягиваешь в себя  ее язык - и одновременно своим языком проникаешь в полость ее рта...

Любовная борьба мужского тела с женским - это непрерывный ряд взаимных кольцеваний, так что объемлющее становится объемлемым и наоборот. Какая бесконечность охватов и перехватов, как играет  между нами предлог "в"! Если его ладони лежат на ее ягодицах, облепляют их дрожащее месиво, прилипают к их округлой поверхности,  влипают и погружаются в них, выталкиваясь и вновь погружаясь;  и если он в это время пребывает в ней, пронзает ее насквозь, так что плавные толчки, которые сотрясают ее ягодицы, передаются обратно его чувствилищу, и оно  скользит во влагалище, испытывая встречные толчки ее ягодиц, от которых упругие волны расходятся по всему его телу, - то это такой предельный опыт, дальше которого мы ничего не можем объяснить, ибо он объясняет себя. Это начальный  тактильных понятий, или чувственных аксиом, из которых выводятся все дальнейшие теоремы познания.  Невозможно объяснить, почему взаимоохват мужского и  женского  создает наслаждение, потому что этот опыт как раз и называется наслаждением, все другое - только метафора, перенос значений.

Взаимность перехватов определяется упругостью тел, впускающих и одновременно выталкивающих друг друга, т.е. постоянно играющих с отношением "в" - вмещения и вмещенности. Упругость есть осязательное выражение закона "действие равно противодействию" - но равенство не статическое, а динамическое, т.е. серия вторжений-выталкиваний. Это упружение и образует динамику плотского наслаждения. Так  ощупываются, едва осязаясь, плавные начала грудей,  чтобы постепенно наращивать их округлость в гладящей ладони, чтобы их зрелая полнота распирала ладонь и напрягшимися  сосками вырывалась наружу, щекотала промежности пальцев, необоримая в моменты наибольшего сжатия.  Или пальцы, едва касаясь,  обводят  полную окружность бедра,  самой мимолетностью касаний означивая для себя его неприкосновенность, неприступность этой таинственной плоти,  - чтобы тут же сильно вторгнуться в нее, полной пригоршней зачерпнуть в себя ее мякоть, испытать до конца ее податливость и упругость.  У плотского знания есть своя игровая логика, которая отражает соотношение  открытого и закрытого, податливого и неприступного. Самое упругое - груди, ляжки, ягодицы - это и самое "эротогенные" места во взаимном охвате тел.  Твердое  и мягкое  сами по себе чувственно не интенсивны, поскольку одно только сопротивляется, другое только впускает. Упругое же и впускает, и сопротивляется одновременно, поэтому позволяет в наибольшей степени ощущать себя через другое и другое через себя.

Способ повышения наслаждения - многократное окружение плоти плотью,  касание и сжатие себя-в-другом. Его ладони сотрясают ее ягодицы, и это сотрясение передается его чувствилищу, которое, в свою очередь, упруго наполняя  ее влагалище, передает толчки ее ягодицам, сотрясающим твои ладони.   Множимость самоосязания в другом и через другого - это повышение уровня реальностей, проходящих через меня. Я осязаю - значит, я существую. Я осязаю другого, осязающего меня, осязающего его, осязающего меня - существую вдвойне, втройне... Осязаю плоть другого, взволнованную моею плотью, осязаю волнение другой плоти как отдачу и отзвук своего волнения. Все это повышает  ощутимость и саму бытийность нашего взаимного бытия.  Может быть, наслаждаться - это и означает существовать вдвойне, втройне, т.е. превратить существование в переходный глагол, существовать само существование. Теперь мы способны быть само бытие. Мы любим = мы существуем друг друга.
 

             Тактильное поле. Волновая теория наслаждения

Наслаждение - это постоянно изменение тактильных полей, точек соприкосновения, линий прилегания. Чем больше одновременно включенных тактильных точек и чем ощутимее они соотносятся друг с другом  - тем сильнее наслаждение. Одной ладонью он осязает ее грудь, а другая лежит на ягодице, но суть в том, что его ладони еще и осязают друг друга через упругое сжатие-разжатие ее плоти, которая волнообразно то смыкает, то разъединяет его с самим собой.

Из плотского опыта вырастает волновая теория осязания и наслаждения.  Осязание - не просто частицы тела, приходящие в соприкосновение, но вся плоть как проводник этих соприкосновений, посредник между ними. Все точки двух взаимообъемлющих тел оказываются связаны, соотнесены этой текучестью распространяющейся волны. И то же самое происходит с моим собственным телом, которое становится как бы влажной стихией,  передающей волновые толчки и удары через всю свою упругую толщу, из конца в конец.

Входя в ее влагалище, одновременно ощупывать твердость ее колена... Такая "распорка" ощущений, их раздвоение - способ вобрать и пережить  остроту каждого. Стремительное скольжение в открытость, мягкость и влажность - и вместе с тем упирание ладонью в то, что  встает  поперек. Наибольшее приникновение и наибольшее сопротивление, а между ними - наибольшее наслаждение.  Стратегия наслаждения - все время искать оппозиции и контраста главному движению, чтобы не переставать удивляться ему, испытывать его свежесть, действенность, остроту. Острота - концентрация ощущения в одной точке тела, но для этого нужно переживать нечто иное в другой точке, чтобы создавалась некая разность потенциалов и разрядка энергий между ними.

Учебники и пособия, описывающие разные позы и способы соития, все еще находятся на уровне "корпускулярной" теории наслаждения как ощущения дискретных тел или частей тела. Но наслаждение - это волна, которая проходит через все тело, ударяет одновременно в разные его края. ...Прижаться к ней сзади,  обхватить руками  ее бедра, сжимать, разжимать, прижимать к груди эти полные охапки подрагивающей, напряженной ляжечной плоти; ладони поместить в промежности, облепить их, прилипнуть к их растопленному скользкому ледку, ласкать гладчайшую, чуть припухлую, влажноватую кожу у входа во влагалище; щекой прижаться к ягодицам,  утыкаться в них ртом, покусывать, заглатывать, захлебываться их щедрой плотью...  Топология наслаждения - это не дискретная, а континуальная топология. В наслаждении тело становится плотью, т.е. континуумом, все точки которого связаны непрерывностью переходов, пульсаций, резонансов. Теплая осязательно-мышечная волна может быть  поднята с какого угодно изгиба, линии или точки - от пальца, плеча, губ, колена, - но потом она распространяется во все стороны и достигает  других берегов. Так возникает ощущение топологической связности  моего тела с другим, непрерывного круговорота теплых касаний и упругих давлений между нами.   Обычно  части моего тела глухи и немы друг к другу, и только через другое тело я могу по-настоящему осязать самого себя. Я ощущаю связь своего бедра и плеча через их включенность в простирание другого тела, от ее плеча к ее бедру, с которыми я соприкасаюсь. Это и есть чувственно самое "интересное": мое междубытие (inter-esse), полагание другого между собой и собой "Расстояние между тобой и мной - это и есть ты", - так выглядит топология любовного пространства у поэта Ивана Жданова. Но  столь же верно и то, что "расстояние между мной и тобой - это и есть я".

Для понимания волновой природы наслаждения стоило бы привлечь те парадигмы знания, которые когда-то были отброшены развитием "нормальной" науки, но остаются на обочине, поджидая очередного крутого поворота в науке, чтобы заново в нее вписаться. Такова теория "животного магнетизма", или месмеризм - учение  Франца Антона Месмера (1734-1814) об оздоровляющих флюидах, или энергиях, передающихся через прикосновение.  "Каждый касается кончиков пальцев своего соседа, чтобы мнимый ток, усиливаяясь при прохождении от тела к телу, пронизал весь благоговейно замерший ряд". [7] По свидетельству астронома Байльи (Jean-Sylvian Bailly), одного из  членов высокоученой комиссии, созданной Французской Академией в 1784 г. для изучения животного магнетизма, нигде он не проявлялся так наглядно, как в женщинах. Подвижность женских нервных окончаний поразительным образом превращала их тела в одно слитное целое: "Можно сказать, что касаясь их в одной части, одновременно касаешься их повсюду. ... Женщины... подобно звучащим струнам,  совершенно настроены на  согласное звучание". [8]

Если верить таким свидетельствам  "магнетической" природы женской чувственности, то волновую теорию наслаждения пристало бы создать именно женщине. Самое большее, на что способны мужчины, - это "Камасутра" Ватсаяны или "Ars amatoria" Овидия, где расписаны позы и приемы для извлечения наибольших услад, но сама дискретная, перечислительная, "по пунктам" манера мышления препятствует пониманию волновой природы наслаждения.
 

                         Поверхность и глубина

Устоявшийся предрассудок, будто сущность вещей скрыта в глубине,  заставляет относиться к поверхности с пренебрежением. По сути же, поверхность есть глубина во взаимоотношении тел, глубина их прилегания и приникания друг к другу. Каждая поверхность становится глубиной, как только между двумя существами возникает общность, влечение, интерес. "Интерес" ведь и значит - быть внутри и между (inter-esse). Как ни парадоксально, осязание - самое глубинное из всех межчеловеческих чувств. Кожа пребывает в самом сердце любовного слияния, тогда как сердце, легкие и другие внутренние органы оказываются на периферии этого двуединого существа. Поскольку мы постоянно обращены к кому-то вне себя, влечемся, относимся, взаимодействуем, можно сказать, что кожа есть физиологическая периферия человеческого тела и вместе с тем его сенсорный центр.

Вот как это происходит в романе Людмилы Улицкой "Медея и ее дети" (между Валерием Бутоновым и наездницей Розой): "...Непостижимо было, как удалось этой тщедушной девчонке, такой горячей снаружи и изнутри, погрузить его в себя до такой степени, что он казался самому себе тающим в густой сладкой жидкости розовым леденцом, а вся кожа его стонала и плавилась от нежности и счастья, и всякое касание, скольжение проникало насквозь, в самую душу, и вся поверхность оказывалась как будто в самом нутре, в самой глубине".  [9]

Вся поверхность оказывалась в самой глубине...   Плотское знание обнаруживает именно нераздельность  поверхности и глубины, поскольку осязание углубляется в глубину через поверхность, не покидая  ее.  Зрение обречено на знаковый дуализм видимого и невидимого: видимое образует план означающих, а невидимое - план означаемых. Поскольку для осязания поверхность не является знаком,  но непосредственным источником ощущения, устраняется сама дихотомия поверхности и глубины, означающего и означаемого. Ощущение гладкости или шершавости, доставляемое поверхностью тела, переходит в ощущение упругости, мягкости, гибкости, полноты, выплывающих из его глубины. Собственно, теплота, упругость, мягкость - это свойства и поверхности плоти, и ее глубины, точнее той особой "наполненности", которая открывается нашему осязанию в непрерывности перехода от поверхности к глубине.  Например, упругость - это свойство осязаемой поверхности вдавливаться в "свою" глубину и  обнаруживать ее осязанию, одновременно оставаясь неприступной и выталкивая на свою поверхность то, что в  нее углубляется.

 Разумеется, и осязательный контакт сам по себе не дает никаких гарантий межличностной глубины отношений. Здесь приходит на память стихотворение А. Ахматовой "Вечер" - о неразделенной любви:

                 ...Он мне сказал: "Я верный друг!"
                 И моего коснулся платьяи
                 Как непохожи на объятья
                 Прикосновенья этих рук.
                 Так гладят кошек или птици
                 Так на наездниц смотрят стройныхи
                 Лишь смех в глазах его спокойных
                 Под легким золотом ресниц...

У каждого прикосновения есть своя  мера глубины, обоюдно согласованная или несогласованная, желанная или нежеланная, - своя подразумеваемая адресность. Завышение или занижение этой меры может привести к оскорблению или обиде. Когда к влюбленной женщине прикасаются
ласково-рассеянно-поверхностно, как к милой домашней зверюшке, она чувствует себя глубоко уязвленной, именно потому, что ее глубина остается невостребованной. И напротив, когда  порывистым или проникновенным жестом  от нас требуют глубины, которой мы не в состоянии дать, разделить, мы внутренне сжимаемся и отшатываемся. Кожа - поле самых напряженных
ваимодействий двоих, неровно бьющееся сердце этого двойного мира, которое то замирает и леденеет, то горячеет и обливается кровью.

Прикосновение не обязательно сближает, оно может и отчуждать - силой удара, отталкивания, застывания-омертвения. Суть в том, что осязанием драматически заостряется, возводится в высшую степень интенсивности каждое из возможных межличностных отношений. То, что к зрению относится лишь метафорически: пронзающий, рассекающий, острый, режущий, гладящий, ласкающий, льнущий,  цепкий, хваткий, колючий, отталкивающий взгляд - в осязании действует буквально и доподлинно. Недаром зрение, хотя и составляет основной источник нашей информации об окружающем мире, заимствует у осязания свои самые драматические эпитеты, вроде вышеупомянутых.

Именно потому, что поверхность тела дана осязанию своим непрерывным перерастанием в глубину, здесь так чувствительно переживается их разница и  ошибка взаимоподмены, когда к глубине относятся слишком поверхностно, а от поверхности хотят слишком глубокого раскрытия. Вдохновенно-любовное (не механическое) плотское сближение состоит из чередования разных осязательных действий и со-стояний: от скольжения,  глажения, трения о поверхность - до сжимания, вдавливания, вминания, проникновения в глубину. Между этими уровнями плотского познания нет знакового дуализма, нет закрепления границы между поверхностью и глубиной как между видимым означающим и скрытым означаемым, которое требует расшифровки, интерпретации,  ментальной реконструкции. Плотское познание устанавливает бесконечные степени и оттенки различия между поверхностью и глубиной, но не противопоставляет их друг другу, не разделяет эпистемологической преградой. Напротив, вся игра этих осязательных различий позволяет  познанию стать наслаждением, то есть по-степен-ным, проходящим через все степени близости, слиянием познающего с познаваемым.
 

                                        Близость и даль

        Один из самых  прозрачных и устойчивых эвфемизмов для половой любви - "близость". Но, как это часто бывает, заменяющее выражение само оказывается незаменимым свидетельством какого-то первичного смысла. Близость - это особое качество бытия-с-другим, когда он(а) образует горизонт всех других вещей. Если видишь что-то за ее плечом, то это "что-то" само выступает на фоне  ее плеча и несет на себе его отсвет, его полутень. Обычно все окружающие нас фигуры выступают на фоне объемлющего их горизонта, который мы называем  "миром" или "реальностью". Даже самые значимые для нас фигуры - родителей,  друзей, любимых писателей и мыслителей,  - все-таки объемлются этим горизонтом "объективного сознания": мы смотрим на них и одновременно мимо них, как бы соразмеряя их со всем объемом бытия, который вырастает из-за них и их окружает. Близость - это вхождение в горизонт другого, так что он становится и в прямом, и в переносном смысле горизонтом моего восприятия, объемлет собой все, что я вижу и чего касаюсь.  "Любить - это не значит смотреть друг на друга, любить - значит вместе смотреть в одном направлении", - заметил Антуан де Сент-Экзюпери.  Но скорее, любить - это стоять вполоборота друг к другу и  видеть, как линия горизонта переходит в профиль возлюбленной, как они дочерчивают друг друга.

Было бы ошибочно исключать из области близости зрение и слух, но сами они перестраиваются в зоне прикосновения,  укорачиваются до  расстояния вытянутой руки.  Мы видим и слышим близкое, т.е.  доступное прикосновению, совсем иначе, чем то, что может быть воспринято только зрением или только слухом. Зрение, втянутое в орбиту осязания,  становится "близо-руким", то есть воспринимает  на расстоянии руки -  а все другое для него, как и для слуха,  расплывается, превращается в смутные пятна, от-светы и от-голоски близкого лица и тела, то есть перестает быть самостоятельным источником чувственной информации. В состоянии близости есть некая ослепленность и оглушенность, зато предельно заостряются контактные ощущения, особенно осязаниe и обоняниe.

Когда мы идем по улице,  осязая под ногами асфальт, разглядывая здания, слыша людские голоса и шум машин, вдыхая запахи  бензина и продающейся с прилавков снеди, - каждому органу чувств задан особый, только ему доступный предмет. Таково состояние удаленности. В состоянии близости образуется  избыток разных  ощущений, которые не порознь воспринимают по-разному им доступные предметы, а перекрывают друг друга, так что мы видим, слышим, вдыхаем, вкушаем и осязаем одно, близкое нам, единственное для нас.  Происходит как бы взбивка ощущений, их консистенция становится более плотной в результате наложения друг на друга. Отсюда некоторое раздвоение: ощущение предельной реальности и одновременно нереальности всего происходящего.  Реальность задается именно обилием и разнородностью ощущений,  соединенных в одном существе, в фигуре близкого, так что каждое ощущение подтверждает и усиливает достоверность другого.  Но именно это сгущение реальности до чрезвычайно плотной чувственной консистенции создает ощущение нереальности, поскольку мы привыкли находиться в более разреженном мире, где ощущения разнятся  друг от друга и обращаются на разные предметы. Реальность уплотняется до такой степени, с какой мы привыкли ощущать свое собственное тело (включая его запах и звук своего голоса),  тогда как обычно оно  выступает  как горизонт субъективности, через который мы пытаемся прорваться своими органами чувств. Таким образом, в состоянии близости как бы исчезает объективное и субъективное, линии ухода от себя обращаются в линии прихода к себе. Эта обращенность всех органов  восприятия на тело, как бы удвоенное близостью с телом другого, составляет главную парадоксальность того "ввернутого", "полуутробного"  пространства, в котором мы неожиданно оказываемся.

        Одновременно, поскольку мы и видим, и слышим, и осязаем, и обоняем близкое существо, каждое из этих ощущений, подтверждаясь и продолжаясь другим, становится половинчатым, не доводится до конца. Мы как бы полувидим, полуосязаем, полуслышим, находимся в растворенном состоянии чувств, ни одно из которых не достигает той резкости и отчетливости, которой требует от нас отдельный предмет. Взгляды и касания переходят друг в друга, и то, что начато как взгляд, кончается как прикосновение,  то есть происходит непрерывный перевод каждого ощущения на язык всех других. Если же они переводятся на язык слов, то состояние близости приглушает их до шепота. По сути, все наши внешние ощущения в состоянии близости становятся шепотными, т.е. так же относятся к обычным далевым ощущениям, как шепот к крику или громкому голосу.
 

                       Дрожь желания, мука наслаждения

    Метасексуальная рефлексия и фантазия разрушает то, что создает - эротическую напряженность.  Желание умирает, как только включается в цепь рефлексивных отсылок. Нельзя кормить желание отвлеченными  образами соблазна, воображаемыми или припоминаемыми сценами. Это пища, посыпанная толченым стеклом: желание судорожно насыщается - и тут же издыхает.

        Вместе с тем очевидно, что эротика есть именно метасексуальное желание, которое никак не может ограничиваться физической  данностью тела, но смотрит на него со стороны или с высоты, "как души смотрят с высоты на ими брошенное тело" (любовный опыт  в каком-то отношении может быть сближен с посмертным).  Само состояние тела в момент желания глубоко драматично и противоречиво, поскольку оно ведет диалог не только с другим телом, но и с самим собой. Тело испытывает прилив и отлив  энергий, как будто они от него не зависят, - нечто подобное переживается в творчестве, когда прилив и отлив вдохновения происходит как будто вне усилий самой души и даже вопреки им. Ни в каких других состояниях человек так  близко не подступает к тайне живого, которое  колеблется в нем, точно пламя  под наплывами воздуха. [10]

В обычной жизни, когда человек  мыслит, действует, совершает какую-то работу,  его поступки более или менее соразмерны его усилиям, и лишь через большой промежуток времени может выясниться, что работа завела его не туда, что в решении теоремы содержалась ошибка, что история движется в обратном направлении, и т.д. Повседневность, в мелких дозах своих полезных дел и направленных жестов, лишена иронии.  Лишь в любви и вдохновении человек впрямую соприкасается с иронией каких-то других состояний в себе, которые не согласуются с его побудительными мотивами. Каждый миг обнаруживается его неравенство себе,  посторонняя сила и посторонняя слабость, играющие в его теле. Человек следит за своим любовным телом или творческим сознанием, как за играющей волной или языком пламени, - и почти столь же мало владеет ими.

В эротическом опыте все так дрожливо, трепетно, волнисто, что в случае какой-то искусственной стимуляции, даже простой фантазией,  тем более фетишем или прибором-"любильником", велика опасность на чем-то застрять, запасть на какой-то идее, образе, приеме, - и оцепенеть, утратить живой пульс наслаждения. Там, куда прилагаются усилие и воля, образуются зоны слабости, импотенции. Ирония желания в том, что оно желает себя, тащит себя вперед - и при этом совершает подмену, поскольку желаемое желание так же перестает желаться (овнешняется), как осознанная мысль перестает думаться. В человеческое желание (а только человек и способен желать)  встроен механизм пробуксовки; желание желает - и разжалывает - само себя. Желание не может быть искусственным, но  и естественным оно не может быть: оно себя подгоняет, подзуживает, подстегивает. Наслаждение - шипучая игра пузырьков, и стоит как-то напрячь, уплотнить наслаждение, из него уходит воздух, оно испускает дух.

В эротике есть мука наслаждения как творчества, вымучивание несуществующего двойного тела.  Невозможность полного слияния - главная тема наслаждения. Важно выделить в наслаждении тему, о чем оно, а не только "чем" оно; тематизировать и даже проблематизировать наслаждение. Мы наслаждаемся  телом другого и печатью своего тела в нем, и при этом наслаждаемся  о том, что между нами создается новая плоть, что мы ее вылепливаем из себя, что каждый миг  решается, какой она будет: между какими краешками нашим тел, какой ладонью и чьей коленкой, чьим ртом и каким пальчиком произойдет  сгущение этой новой, мгновенно создающейся, вольно колышущейся плоти.  Галатея сначала лепится,  а  потом  уже Пигмалион в нее влюбляется. Здесь все наоборот - сама плоть двойного существа лепится влюбленностью.  Между тобою и мною  образуется новое ты-я,  иное, вчувствуемое существо, создаваемое здесь и сейчас, когда  бедра вминаются в бедра,  грудь упирается в грудь и соски в соски, образуя как бы завязи двуединого тела.

Наслаждение творит-выстрадывает небывалое,  приобретает художническую мощь, окрыляется воображением. Это уже не та фантазия, которой мы подчас подгоняем свое желание. Это не мысленные образы роскоши, разврата, каких-то немыслимых красот и нагот,  вожделенных когда-то тел и их особо желаемых образов-обрезков, просмотров, промельков оголившегося бедра, выглянувшей груди. Это чувственная роскошь и полнота, которая здесь и сейчас творится наслаждением. Желание превращает маленькую грудь, сморщенный теребимый сосок в мучительное предвосхищение воспрянувшей полноты, упругости, раздающейся округлости, которой нет в данности тела, но которую желание вызывает, вымучивает, "выскребывает" из нее (желание можно олицетворить зверем, скребущим песок).   Нигде в мире нет такой круглости и упругости, как та, что создается под рукой мужчины,  ласкающей грудь женщины.  Но где творческая мощь, там и творческие муки. В каждом наслаждении есть свой мучительный краешек, свое колющее острие, своя проблема, которая решается - и не может быть решена, на смену ей приходит иная. Я говорю не об эротических упражнениях на тему поз, актов и т.д., - это механика наслаждения. Но в самом чистом и беспримесном наслаждении есть постановка на край, скольжение по краю, экспериментальность, поссибилизация.  Я пробую быть без себя, "отдаваться", взамен получая еще большего себя, еще более ощутимое "я".

Наслаждение - это не состояние, а опыт в обоих значениях этого слова: переживание и эксперимент, экспериментальное переживание.
В плотском знании выдвигается категория поиска, касания,  ощупывания,  которая  развертывает целый веер осязательных возможностей. В отличие от традиционных эпистемиологических категорий - "понятие", "concept", "Begriff" -  которые требуют "поятия", схватывания предмета, ощупывание - это пробное, испытующее обращение с предметом, серия касаний, объемлющая его в разных проекциях. Плотское знание не понятийно, а касательно, оно не схватывает и не присваивает, а сжимает и разжимает, отпускает на волю.

Есть язык для обозначения  переключений и усилений в человеческом существе. "Сердце облилось кровью". "Кожа покрылась мурашками". Вот что-то такое постоянно происходит  и в соитии, но для этого нет языка. Как будто "яички облились семенем" - такая горячая волна вдруг подхватывает изнутри, какой-то спазм, маленький неокончательный оргазм - как при переключении скорости мотор чуть захлебывается, "обливается горючим". Перехват и сжимание семенных протоков? Волнуемый временем прообраз вечности как единого мига - выброса себя в иное. Предварение не большого, а маленького взрыва (не big bang,  а "bit bang"), но все же такого, каким создается человек-вселенная? [11]

 "Я вскипел и всплеснулся, укромно и сладко, всего лишь прижавшись к ней, лелея в чаше одной ладони ее маленький крепкий задок, а другой ощущая лирные струны ребер.... Моя хватка вдруг ослабела с внезапностью сна или паруса, потерявшего ветер". [12] Нельзя это описать "объективно", "научно". Это дано пережить только изнутри своей кожи, своих мускулов, своего семени. В этом незаменимость гуманитарного и философского языка, который непереводим на технический и научный язык, поскольку ощупывает мир, каким он положен внутрь тела и сознания.
 

                                 Химия эроса

Что если адреналин, или фенилэтиленамин, выделенный из крови страстно влюбленных в 1996 году группой биохимиков США, или какой-нибудь другой гормон и в самом деле содержит в себе все то, что мы воспринимаем как любовь, - вплоть до определения, почему мы влюбляемся в синеглазых или черноволосых? Иными словами, любая эмоция есть лишь наше личное переживание той или иной химической формулы или комбинации хромосом. Нобелевский лауреат биохимик Фрэнсис Крик,  сооткрыватель (с Дж. Уотсоном) двойной спирали ДНК, так начинает свою книгу "Поразительная гипотеза: Научный поиск души":

    "Поразительная Гипотеза состоит в том, что "Вы", ваши радости и печали, ваши память и устремления, ваше чувство собственной личности и свободной воли, - все это фактически не более чем способ действия обширного собрания нервных клеток и их ассоциированных молекул. Как сказала бы Алиса у Льюиса Кэррола, "вы не что иное, как пачка нейронов"". [13]
    Иными словами,  вся этика и психология, все, что мы называем  душой и духом, гармонией и гением, есть лишь эманации нейронов и генов,  их субъективное переживание. Ф. Крик противопоставляет свою  научную теорию души как "пачки нейронов" и даже "электронных проводящих путей" ee религиозному и психологическому пониманию.  Книга завершается  проповедью-опровержением Ф. Крика на строку  Псалмов: "Славлю Тебя, потому что я страшно и дивно устроен" (139:14), - биохимик полагает, что псалмопевец "имел только косвенный взгляд на тонкую и изощренную природу нашего молекулярного устройства".

        Но зачем же противопоставлять? Если и любовь в гормонах, и душа в молекулах, то какая это радостная  весть для верующих! Если бы это подтвердилось, в историю религии вошло бы  величайшее "естественное" откровение. Ведь это означало бы, что все живое, а может быть, и вся гигантская вселенная, которая простирается вокруг нас, есть внутри  себя  личность, переживающая то, что и нам дано переживать, в том числе и любовь. Если наш химический состав, перелив гормонов, уравнение формул переживается как любовь, это значит, что любовь, действительно, движет мирами.

Главное, что я знаю о мире, я знаю не от наук, а от самого себя. Никакой науке не дано влезть в мою кожу, покрыться моими мурашками, пошевелить моей рукой, приоткрыть мои веки, полюбить моих близких. Чем дано мне быть и что соразделяют все живущие - свойство быть собой - я могу узнать только от самого себя. Валяться в постели, подолгу осязать себя, вживаться в образы своей памяти, обживать желанием и сознанием свою кожу,  - источник познания не менее важный и общезначимый, чем чтение Декарта или Дарвина.

...Женщина обхватывает себя руками и стягивает майку, из-под которой выкатываются (выпрыгивают, выстреливают, взрываются) ослепительно-белые комки ее грудей.  Раздевание как откровение. В чем магия этого жеста?  Почему комки этой плоти так  неудержимо влекут:  взять их в руки, стиснуть, поцеловать, водить ими в разные стороны, вытягивать, сплющивать, тянуть за кончики сосков?  Действие семени, скопившегося в каких-то там пузырьках, выделенного какими-то там железами? Некое вещество, которое со стороны - плюнуть и растереть, белесая слизь, а изнутри - бесконечная магия, поэзия. Этой слизью весь мир одушевлен, в ней открываются небеса и бездны, она терзает ревностью, манит надеждой, движет историей, создает поэзию, обещает вечность...

        Если есть такая химия любви в капельке слизи, то что же должны переживать планеты, звезды, галактики? Если все - в жЕлезах, то что должно чувствовать желЕзо, притягиваясь магнитом? Что должна чувствовать планета, притягиваясь к другой? Какая неведомая нам сила желания таится  в законе всемирного тяготения - вот уж где вечная любовь кажется близкой и достижимой, а может быть, уже почти и достигнута. Какая неведомая нам крутизна и бушевание страстей! Если белые комки грудей приводят в неистовство, то как должна нравиться и возбуждать целая планета, голубой шар, плывущий в эфире, со всеми ее морями, горами, зелеными лесами и полями, впадинами и вулканами! Какая лава там бушует, огонь, бурление - не то что белесые капельки, высыхающие на пальце.

Можно ли представить себе человека, эротически влюбленного в целую планету? Несчастно влюбленного, потому что он не может с ней совокупиться, ему нечем обнять ее, нечем проникнуть в жерла ее вулканов, нечем расплескать моря и приникнуть к впадинам. Но он любит ее и томится ревностью - от того, что она  равно доступна и недоступна всем ползающим по ней тварям, а по-настощему принадлежит не им, а Солнцу, немножко Марсу и Юпитеру, а возможно - какой-нибудь черной дыре в глубине Млечного Пути. Если есть какое-то смещенное вожделение, которое я мог бы понять и принять, то это астрофилия,  галактикофилия, - эротическое влечение к небесным телам, к туманностям и созвездиям. Само слово galaktikos (из древнегреческого) означает "млечный, молочный":  вот они выстреливают, взрываются над головой - млекообильные груди вселенной.

                                 Научное познание и плотский опыт

    По Фрэнсису Крику,  "души нет", есть только нейроны.  Ну а плоть есть?  Касаюсь рукой твоей руки, кожей ощущаю кожу.  Но если рассматривать эту плоть научным способом в электронный микроскоп, добираясь до молекул и атомов, то ничего осязаемо-плотского вообще не обнаружится в природе. Есть только кванты, частицы, волны, вероятности, импульсы, в которых нет ни грана упругой плоти. "Плотское" - это свойство определенных молекулярно-клеточных скоплений взаимодействовать с другими молекулярно-клеточными скоплениями на определенном уровне их биологической организации. "Плоть" - условное словесное допущение, которым мы обмениваемся, чтобы понимать и чувствовать друг друга, ибо оно соответствует нашему опыту живых существ, наделенных особым полем восприятия. В этом человеческом диапазоне и образуются понятия "плоти" и "души"; здесь они такая же реальность, как молекулы и атомы - в поле наблюдения микроскопа или синхрофазотрона.

Какая реальность первична: человеческая, предсотворенная нам, - или микроскопная, орудийная, сотворенная нами самими?  Очевидно, реальность нашего бытия человеками, каковыми мы рождаемся не по своей воле или умыслу. Именно в этой человечески центрированной сфере действуют гуманитарные науки -  и понятия "плоть", "душа" обладают полной объективностью. Эта реальность гуманитарных наук - реальность самого человека - не исключает других полей восприятия (микро-, макро-, телескопных), напротив, сама их технически учреждает. Но человеческая реальность остается общим знаменателем всех других полей восприятия, созданных на ее основе и расходящихся в пространства микромира и мегамира. И как бы ни декодировались и ни критиковались расплывчатые понятия "плоть" и "душа" в других дисциплинарных языках, они остаются полнозначными и неделимыми в том первичном языке, на котором выражается наша человечность. Мы так же не можем зайти "за" реальность этого языка, как не можем сами себя родить. Мы можем рождать, творить - но не себя, а из себя, т. е. исходя из своей уже сотворенной человеческой данности.

Именно эта непредметность и неопредмечиваемость нашего человеческого опыта и обусловливает неточность гуманитарных наук: не с чем сравнивать и уточнять. Мы такие, какие есть, и вынуждены принимать себя на веру такими, какими созданы. Эта аксиоматика опыта и есть исходный акт любого научного познания: признание себя, познающего, отправной точкой всех дальнейших исследований.

Гуманитарные науки и естественные языки  (русский, английский, китайский...) - языки  плоти, души, настроения, желания - являются первичной мерой всякой другой познавательной  активности и задают ей смысл по контрасту с собой. Ни о душе, ни о плоти нельзя говорить точнее, чем говорит наш человеческий язык; переводя на язык химических, математических формул, мы теряем смысл переводимого. Конечно, нас искушает сама искусность наших орудий, представление о том, что микроскоп лучше знает истину, чем человеческий глаз. Но ведь и микроскоп создан человеком и по мерке человеческого глаза, он тоже гуманитарный прибор по своим истокам и параметрам, хотя в нем человеческое и выходит за границы себя, что  тоже в высшей степени человечно.

Причем в наше время,  благодаря новейшим научно-техническим искусствам подделки, "симуляции", значение человеческого и даже сугубо личного не падает, а возрастает. Новое определение реальности: не "мир как он есть", не "совокупность материальных явлений", не "объективная действительность, данная в ощущениях", а вненаходимая воля и вненаходимое желание.  Все физические объекты в принципе виртуально воспроизводимы. Уже сейчас голография создает полную оптическую иллюзию объекта, а нанотехнологии будущего смогут из элементарных частиц строить точные копии любых объектов, воспроизводя их тактильные свойства, запахи и пр.

Таким образом, критерием реальности в будущем станет не материальность предмета,  а наличие чужой воли, которая встречает меня извне. Моя хотимость, волимость, желанность - или, напротив, нежеланность, неприемлемость, отверженность. Вся реальность фокусируется в этой точке чужого "я" и его отношения ко мне. Все можно подделать - только не волю и желание. Точно подделанный предмет  - это тот же предмет. Подделанная воля - это уже не воля, а отсутствие таковой. Притворное желание - это уже не желание, а всего лишь притворство.
 

                        Русская философия и эротический язык

       Русская мысль тяготеет к бытийности,  вписывает познание в круг бытия, и есть особая своевременность в том, чтобы востребовать эту интуицию в круг постструктуралистских споров о знаковости и границах познания. Западная мысль конца 20-го века признает только один способ познания: знаковое опосредование, причем означаемые оказываются бесконечно "отложенными" и "отсроченными", никогда не данными здесь и сейчас.   Хаптика и эротика -  та грань человеческого опыта, которая развертывается именно на подступе к означаемым, в присутствии самих означаемых - как ощущаемых и осязаемых. Русской философии должен быть близок мир осязательных и ласкательных ощущений, льнущих к материальным поверхностям. По определению А. Ф. Лосева, "Русская философия, прежде всего, резко и безоговорочно онтологична. /../ Этот онтологизм, однако (в противоположность Западу), заостряется в материи... Самая идея божества, как она развивалась в русской церкви, выдвигает на первый план элементы телесности..., в чем П. Флоренский находил специфику русского православия в отличие от византийского. . /.../ ...Вл. Соловьев, выясняя происхождение христианства, указывал на "религиозный материализм", "идею святой телесности"...."[14]

    И однако, читая Вл. Соловьева, П. Флоренского, самого А. Лосева, и следа не найдешь этой телесности, святой или не святой, - все тот же привычный словарь платонической и патристической философии, с
редкими вкраплениями современных слов и идей, из технологии, эстетики, журналистики, но при этом полное молчание о плотском в его любовном волнении, в "святой святых" его жизнетворящей воли и силы. У Владимира Соловьева в его трактате "Смысл любви" ясно утверждается плотское начало духовной любви - и вместе с тем ни сказано ни единого слова, в чем же оно состоит. "Мнимо духовная  любовь есть явление не только ненормальное, но и совершенно бесцельное, ибо то отделение духовного от чувственного, к которому она стремится, и без того наилучшим образом совершается смертью.  /.../ Ложная духовность есть отрицание плоти, истинная духовность есть ее перерождение, спасение, воскресение". [15]  Но как это перерождение и спасение плоти достигается  через саму плоть, через ее участие в таинстве любви,  через руки, пальцы, грудь, живот, - этого вопроса Соловьев даже не ставит, оставаясь на уровне общего утверждения о слиянии духовного с плотским. Сразу вслед за вышеприведенным суждением идет размышление о том, что муж должен относиться к жене, как Бог к творению и как Христос к церкви, и уже до самого конца трактата Соловьев так и не возвращается к плоти вообще и тем более не предлагает  никаких конкретных, действенных способов ее перерождения в духе.

Русская философия, быть может, оттого и не начинала еще говорить на своем языке, что избегала говорить о телесности в ее непосредственной осязаемости.  (Единственное исключение - В. В. Розанов, у которого много говорится о тайнах пола и "лунного света", зато самой философии сравнительно мало - больше "публицистики полового вопроса"). Русский язык осязающ, и именно в этом может выразить свою самобытность и силу, в отличие от более зрительных, означивающих языков европейских. Русский язык своими длинными, как бы осязаемо продлеваемыми словами превосходно передает протяженность вещей и чувственную развернутость и непосредственность самого осязания. Это язык касаний, прилеганий, оглаживаний. Немецкий язык, как он выражен философски М. Хайдеггером, более описывает бытие как пустую экзистенцию, как пространственное (т.е. пустотное) развертывание, свертывание, приближение, открытость, нахождение, присутствие, удаленность.  Русский язык  богат глаголами движения и силен в выражении пространственных отношений, но представляется, что  в сравнении с немецким он более чувствен, тягуч, прилипчив, осязателен к материальной поверхности вещей, не к пространству как таковому, а к его заполненности, упругости, клейкости, шероховатости, вязкости...

 Как заметил еще Владимир Набоков, "телодвижения, ужимки, ландшафты, томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы, все нежно-человеческое (как ни странно!), а также все мужицкое, грубое, сочно-похабное, выходит по-русски не хуже, если не лучше,  чем по-английски..." [16] . Здесь особо не выделена  осязательно-мышечная тематика языка, но "телодвижения, ужимки", a также "нежное", "грубое", отчасти и "сочное" относятся прежде всего к ней. А главное, отмечается именно вязкость, текучесть, нерасчлененность той картины мира, которая возникает в русском языке ("томление деревьев, запахи, дожди, тающие и переливчатые оттенки природы"), что в первую очередь связано с обонятельными и осязательными перцепциями. Зрительное и слуховое восприятие более дискретно,  дробит картину мира на  знаковые единицы, что и делает их столь информативно насыщенными (язык, речь и письмо разворачиваются в аудио-визуальном поле).  Русский язык хтоничен, почвен, им хорошо можно описывать тину, тягучесть, топкость, болотистость, трясину, всасываемость, втягиваемость, затянутость, липкость, приставучесть, расплавленность, зыбление - всю ту консистенцию влажной земли, которая столь сходна с консистенцией тела в его любовной истоме, неге, дрожании,   текучести, облегании другого тела.

Указывая на эту хаптическую одаренность русского языка, я никоим образом не имею в виду другой его выдающейся стороны: матерщины. Художественное эротическое письмо, как правило, не использует матерных слов по той же причине, что и медицинских терминов: не потому, что они снижают свой предмет, а потому, что представляют его заранее известным. Письмо эротично в той степени, в какой представляет известное как неизвестное, остраняет его, тогда как мат, переносясь в литературу, напротив, автоматизирует восприятие вещей. Вообще язык мата - так же условен и бестелесен, как язык отвлеченных символов. Сказать о влагалище, что оно "п-да" или "голубой цветок" (Новалис),  -  значит с самого начала стилистически убить эротику влагалища, переведя его в ряд сниженных или возвышенных абстракций. "П-да" ведь в  большинстве случаев употребления относится не к влагалищу, а  к плохим людям, дурному стечению обстоятельств, ошибке, власти, погоде и т.д., т.е. его первичная телесная соотнесенность стерта в речевой практике.   Мат еще больше убивает чувственность, чем язык цветов, звезд и прочих выспренних иносказаний.

Самым чувственным из всех обозначений влагалища мне представляется само это слово  - "влагалище". Оно содержит в себе живой, чувственный корень, оно напоминает о влагании, о вложении, об упругом проникновении и наполнении его мужской плотью. Двузначность корня "влаг" создает дополнительное чувственное напряжение, передавая "влажность" того, куда "влагает" себя мужчина. Причем корень "влаг" сочетается с суффиксальным наращением "ищ", передающим эластичное растягивание пространственного тела, его долгое простирание, вместительность, распростертость, как и в других словах с тем же наращением, - "вместилище, хранилище, прибежище, игралище, лежбище, пастбище,  зимовище,  чувствилище,  туловище, корневище".

В русском языке есть и свои неудачи. Например, слова "пол", "половой" отдают запахом половой тряпки и ассоциируются с низом, с той поверхностью, которую мы топчем и попираем. Впрочем для тех, кто любит заниматься этим на полу, два разных слова сливаются в одно, многозначное. Пол - это  1) один из двух разрядов живых существ - мужской или женский; 2) место, на котором  эти два разряда соединяются между собой. В научной этимологии есть и такая точка зрения, что первое значение производно от второго. [17]
 

                      Желание длиною в мысль и в любовь

В желании есть нечто чуждое мне, неслиянное со мной. Вот я взрываюсь, разряжаюсь, выбрызгиваю себя... И это все? Все, к чему влекло меня желание, так напрягаясь, изощряясь, находя все новые заострения и отсрочки? Какая ирония в этой разрядке!  Выбросил из себя семя - и ничего не осталось. Так это я желал - или мое семя? Семя само растило желанный образ, в который оно могло бы излиться. Как только семя уходит, т.е. исполняется его желание уйти от меня, так и желание от меня уходит.  Оно накапливается и разряжается во мне вместе с семенем, для которого я - проходной двор. Оно не от меня исходит и через меня рвется к кому-то другому.

Но и мысль моя исходит не из меня и рвется к кому-то другому. И в мышлении есть нечто чуждое мне, неслиянное со мной. Это не я мыслю, а кто-то во мне. Сознание родственно желанию: оба интенциональны. Сознание всегда о чем-то, желание всегда к кому-то.  Оба находят свое содержание вне себя. Сознаваемое и желаемое не принадлежат ни  сознанию, ни желанию, образуют область  вненаходимого. Даже самосознание (рефлексия) и саможелание (нарциссизм) позиционируют "я" (себя) как иное по отношению к себе.

В рамках этого сходства, кажется, между ними полная противоположность. Мысль накапливается, растет, возвращается к себе и, даже записанная, никуда не уходит, а наслаивается на выраженную часть себя, как еще один объемлющий рефлективный слой. Желание же исчезает и  заново возникает из притока, наплыва, прилива нового семени. Конечно, у желания есть своя память, оно помнит о предыдущих желаниях и даже вбирает их, заряжается ими, представляет прежние свои объекты и ситуации и вписывает их в свой новый текст, в ткань  нового сплетения с желанным. Но это совсем иная память, чем у мысли. Желание хочет одного и того же и не устает повторять одно и то же. На волне нового семени оно хочет прибиваться к тому же самому берегу, к тем же раскинутым рукам и ногам, к тому же темному гроту.

Но и у мысли есть свое вожделеющее начало - именно то, что сама мысль полагает своим началом и к чему она постоянно возвращается. У мысли есть своя повторяемость, тот первопринцип, первопонятие, к которому она приносит все понятое и накопленное, находя ему объяснение  и обоснование в чем-то одном. Наслаждение мысли - все время прикасаться к этому одному, трогать его из всех своих  раскинутых позиций, широко разбросанных точек интереса. Первопонятие - это эротогенная зона мысли, где она возбуждается, приходит в неистовство ("идея" у Платона, "абсолютный дух" у Гегеля, "капитал" и "класс" у Маркса, "сверхчеловек" у Ницше, "либидо" у Фрейда...).  И все ее уходы и отвлечения служат лишь сладкому приглядыванию к вожделенному месту, куда все должно вернуться. Можно сказать, что философское сознание - это желание, растянутое на все вещи мира в поисках самого сильного содрогания по имени Истина.

Значит, стоит различать короткие и длинные желания. Есть желания длиною в мысль или в любовь. Как бы ни были различны красавицы, короткое желание заканчивается одним - семяизвержением.  Это не мы их хотим, а наше семя. Оно ищет самых длинных, приятных, щекочущих, волнующих путей  излияния. Но излившись, оно опустошает мошонку и желание.  А любовь не прекращается с излиянием семени. Любовь легко вычислить по разнице между мной и моим семенем. Когда во мне уже не остается семени, чтобы желать, - то, что желает, это и есть любовь.

Когда опустошается пузырек со жгуче-сладким настоем, то о чем первые мысли? О неземном, непреходящем блаженстве,  о  чудном крае, золотом городе, прозрачных крышах, изумрудных звездах. Если быть вполне утоленным, то сквозь развеянный туман вожделения проступает то, чего желают святые.

-----------------------------------------------------------------

1. Mark Johnson. The Body in the Mind: The Bodily Basis of Meaning, Imagination, and Reason. Chicago: University of Chicago Press, 1987; George Lakoff, Mark Johnson. Philosophy in the Flesh: The Embodied Mind and Its Challenge to Western Thought. HarperCollins Publishers, 1999.

2. От Бытия до Откровения. Учение. Пятикнижие Моисеево. Пер., введение и коммент. И. Ш. Шлифмана. М., Республика,1993, с. 271.

3. New Commentary on Genesis. Edinburgh, 1888. P. 155.

4. И. А. Бунин. Избранные сочинения. М.: Художественная литература, 1984, сс. 293 - 294.

5. Andrea Dworkin. Intercourse. New York: Simon and Schuster, 1997, p. 64.

6.  Подробнее о глубинной семантике предлога "в" см. М. Эпштейн. Предлог "в" как понятие. Частотный словарь и философская картина мира, в его кн.  Знак пробела. О будущем гуманитарных наук. М.: Новое литературное обозрение, 2004, сс.. 228 - 253.

7. Стефан Цвейг.  Франц Антон Месмер, в его Собр. соч. в 7 тт., т. 6, М., Правда, 1963, с.54.

8.  Цит. в кн. Questions of Evidence. Proof, Practice, and Persuasion across the Disciplines. Ed. by James Chandler, Arnold I. Davidson, and Harry Harootunian,  Chicago and London: The University of Chicago Press, 1994, p. 86.

9. Людмила Улицкая. Медея и ее дети. Повести. М., Вагриус, 1996, сс. 114-115.

10. Эта дрожливость, или колебательность, согласно Конраду Лоренцу, вообще присуща любому физиологическому (как впрочем, и физическому) процессу регулирования. Стрелка компаса после возмущения долго колеблется, прежде чем придет в "правильное" положение. "Поэтому за периодом "невосприимчивости" к любому стимулу следует период повышенной возбудимости, и первоначальное значение возбуждения покоя достигается лишь постепенно, чсто после нескольких колебаний". (К. Лоренц. Оборотная сторона зеркала. Опыт естественной истории человеческого познания, в его кн. Оборотная сторона зеркала. М., Республика, 1998, с. 452).
Особенность эротического возбуждения состоит в том, что оно содержит механизм самовозбуждения, "эронию", иронию желания, которое ищет не возврата от колебаний к "правильному" состоянию, а напротив, наибольшей разгонки и амплитуды этих колебаний, вводит себя в состояние транса-трепета. "Я слышу биение сердца /и трепет в руках и ногах" (А. Фет) -  это именно то, чего желает влюбленный и что дано только сильно желающему.

11. Удивительно, что в языке есть десятки слов для соития (совокупление, коитус, копуляцияспаривание, сожительство, траханье...), но лишь одно слово, обозначающее его высшую взрывную точку.  Причем это слово - "оргазм" - одно и то же во всех западных языках, куда оно вошло сравнительно недавно (в английский - в 1684 г.).  Очевидно, у наших предков вообще не было отдельных слов для обозначения этого кульминационного момента. Остается предположить, что этот взрыв, вздрог, взбрызг, пробой, сладкая судорога  не артикулировались в языке, потому что не выделялись рефлексией из процесса соития, который воспринимался слитно. Нужна значительная степень развития культурно-эротического из природно-сексуального, чтобы из всего этого синкретического наплыва ощущений выделить и "выговорить" отдельные моменты.

12. Вл. Набоков. Смотри на арлекинов! Собр. соч. американского периода в 5 тт. СПб, Симпозиум, 1999, с.193.

13. Francis Crick. Astonishing Hypothesis: The Scientific Search for Soul. NY: Charles Scribner's Sons, 1994, p.3.

14. А.Ф.Лосев. Основные особенности русской философии, в его кн. Философия, мифология, культура. М., Изд. политической литературы, 1991,  с. 509.

15. В. С. Соловьев. Соч. в 2 тт., 2 изд., т.2.  (Философское наследие, т.111), АН СССР, М., "Мысль", 1990, с. 529.

16.  Владимир Набоков. Лолита (Постскриптум к русскому изданию).  Собр. соч. американского периода в 5 тт.  СПБ.: Симпозиум, 1999, сс. 386-387

17.  Макс Фасмер. Этимологический словарь русского языка, тт. 1-4. М., Прогресс, 1986-1987, т. 3, с. 306.