Михаил Эпштейн

                                                   1.

Кажется, весь спектр явлений уже поделен между разными дисциплинами,
и куда ни ступишь, зайдешь на территорию одной из них. Вот солнышко светит - это астрономия. Трава зеленеет - ботаника. Собака бежит - кинология. И во всем, буквально в каждой песчинке и капельке воды - физика, химия, математика. Если же навстречу идет прохожий, то это уже и социология, и психология, и физиология, и физиогномика - целый букет дисциплин.

Есть, однако, один широчайший срез явлений, который находится вне дисциплинарного ведомства. Обыкновенное - а не политическое, не эстетическое, не техническое, не математическое - охватывает собой бОльшую часть человеческой жизни.  Однако не существует  науки об обыкновенном - "тривиалогии" или "ординарики" - которая могла бы хоть отдаленно сравниться по своему весу и значению с политэкономией, математикой, эстетикой. Получается, что конусы жизни и науки как бы перевернуты относительно друг друга. С квантами и элементарными частицами мы никогда в повседневности не встречаемся,  а на этом основании стоят все естественные науки и главнейшая из них - физика. Зато мы постоянно сталкиваемся со столами, стульями, тарелками, сковородками, родственниками, соседями, бумагами,  занавесками, а такой науки, которая объединяла бы все эти явления именно по признаку их повседневности и повсеместности, -  такой науки не существует. Только в самое последнее время обыкновенное как таковое начинает привлекать внимание гуманитарных наук. [1]

Ниже мы попытаемся обозначить размытые края этого дисциплинарного поля. Тривиалогия (trivialogy) - изучение  тривиальностей и незаметностей, будничной  жизни в целом, а также  понятия "обыкновенное" и его  проявлений в культуре. "Тривиальный" - от латинского "trivium", буквально - место пересечения трех дорог. Это слово стало обозначать обыкновенное, пошлое, рутинное  по ассоциации с проезжим местом, всеобщей толкучкой на перекрестке (сходного происхождения  - собственно русские слова "пошлое" и "избитое").

Особенность тривиальных явлений - их почти автоматическая узнаваемость. Именно потому, что они встречаются каждодневно, они не  задерживают на себе ни ума, ни сердца и, казалось бы, канут в небытие. Именно так, как провалы в бытии, описывает эти встречаемости-узнаваемости Виктор Шкловский в статье "Искусство как прием". "Вещи, воспринятые несколько раз, начинают восприниматься узнаванием: вещь находится перед нами, мы знаем об этом, но ее не видим. Поэтому мы не можем ничего сказать о ней. /.../ Так пропадает, в ничто вменяясь, жизнь. Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны". [2] Для того и нужно искусство,  по Шкловскому, чтобы вывести вещи из режима автоматического узнавания, увидеть их как будто впервые - незнакомыми, странными (отсюда и "остранение" как прием искусства).

Но искусство - искусством,  на него уже работают эстетика, поэтика, литературоведение, искусствознание и т.д. А ведь обычные вещи нам нужны именно в своем качестве обыкновенности: не как экспонат в музее, не как метафорический образ, не как манекенщица, демонстрирующая  красоту наряда, а как "платье, мебель, жена" (пользуясь списком Шкловского). Они не только существуют незаметно, но и существенны в своей незаметности, поскольку последняя есть условие их необходимости, встроенности в основы нашего  существования. Мы не замечаем того, из чего сами состоим. Обычное - это обытийствованное, вошедшее в состав бытия.  Тривиалогия - анализ минимальных различительных единиц человеческого существования. И бытовой язык уже позаботился о том, чтобы преподнести  этой дисциплине в безвозмездный дар готовый набор терминов и  понятийный  аппарат: "стул", "тарелка", "халат"...  "есть", "дышать", "смотреть"...  "легкий, вкусный, большой"...  "очень, чуть-чуть, еще..."  Почти весь обиходный словарь может служить терминологическим языком этой дисциплины.

Когда мы читаем, то воспринимаем слова и предложения, но вряд ли замечаем буквы. Они примелькались, они составляют условия письма и чтения. Но автоматизм восприятия букв не отменяет необходимости их самостоятельного изучения: алфавит, система письменных знаков, история письма, орфография  - в центре науки о языке. Так и тривиалогия должна быть в центре всего комплекса гуманитарных наук, потому что человек есть прежде всего то, чего он не замечает, что входит в число его  житейских автоматизмов.

Это касается не только вещей, окружающих человека, но и его собственных действий. Разумеется,  действия, составляющие  профессиональную и социальную жизнь, изучаются множеством дисциплин - экономических, технологических, социологических, эстетических и т.д.  Даже вне работы, когда человек целенаправленно отдыхает, физически себя закаляет или ищет развлечений и приключений, он вызывает устойчивый научный интерес.  Существует множество  прикладных дисциплин, исследований, периодических изданий, посвященных активным формам досуга - путешествиям, спорту, садоводству, кулинарии и т.д.

Но как быть не с оформленным досугам, а с теми паузами, пробелами, бездействиями, которые заполняют повседневную жизнь? Тривиалогия посвящена бесцельному, бесполезному, внешне пассивному времяпрепровождению. Что мы делаем, когда ничего не делаем? Каковы минимальные формы человеческой активности и как в них проявляется личность и человечность?  Глазеть в окно, шляться по улицам,  царапать ногтем поверхность стола - можно ли быть мастером и знатоком этих никчемных дел? Теория будней, метафизика пустяков, шалостей, мельчайших дел, безделок и безделья.

Эпиктет учил "жить незаметно",  но это вовсе не значит, что незаметное для других должно оставаться незаметным и для нас самих. Каждый человек есть наилучший теоретик своей единственной жизни. В отношении бесценного материала обыкновенности никто не может заменить нас самих: ни Платон, ни Гегель, ни Маркс, никакой учитель человечества. Тривиалогия - приглашение каждому стать теоретиком самого себя и тех единичных вещей, которые мы избираем в спутники своей жизни. Почему один не может жить без футбола, другой - без курительной трубки, третий - без альбома марок, четвертый - без какого-нибудь кувшинчика, бантика, булавочки...  Или без опыта осязания ладонью холодного оконного стекла или шершавой коры дерева. Что означают эти обыкновенные опыты в жизни каждого из нас и что они прибавляют к нашему пониманию феномена человеческого?

Тривиалогия - это микрология повседневности. Страницы данной дисциплины состоят сплошь из полей, записанных якобы случайными, второстепенными вещами, которые ни в каком отношении не являются главными. Например, как пальцы ощущают влагу и как морщится на них кожа от долгого пребывания в воде. Или вот чесание ступней, проникновение пальцев рук между пальцами ног, приятное почесывание в этих промежутках - это делается машинально, доставляет некое слабое удовольствие, но не настолько, чтобы это становилось главным занятием, и никогда на этом не сосредотачивается наше внимание и мысль. Хотя, может быть, для кого-то, в какие-то минуты жизни, осязание морщинистой кожи на мокрых пальцах рук или медленное почесывание между пальцами ног становится важным и осмысленным занятием-переживанием.

Д. Юм одним из первых указал, что привычка (habit), a не законы, взгляды или учреждения, может обосновывать поступки и мышление людей. Отсюда понятие габитуса (habitus),  которое становится ведущим в социологической теории Пьера Бурдье.  Габитус - это совокупность привычек,  "обыкновений",  которые складываются помимо сознания и намерения людей, так называемых "агентов", чьи практики задаются структурой габитуса. " Габитус... суть основа всех тех последовательностей "приемов", которые организованы объективно как стратегии, не будучи продуктом настоящего стратегического намерения..." [3] Но габитус, как предмет социологии, имеет мало общего с "обыкновенным" как полагаемым здесь предметом тривиалогии. Габитус включает в себе политические, экономические,  религиозные, ритуальные практики, т.е. всю область социальных обычаев, тогда как обыкновенное в понимании тривиалогии - это именно не-политическое, не-религиозное, не-ритуальное, совокупность тех будничных малостей и частных прихотей, которые выпадают из области Социального.

Тривиалогию интересуют такие незаприходованные мелочи опыта, для которых нет никакой рубрики в каталогах знания. Вас. Розанов называл это "ковырянием в носу" и считал такой пустяк более вечным, чем все империи и другие крупные создания человеческой воли, которые именно в силу своей крупности быстро разваливаются. Возможно, за этими пустяками - не только вечное, но и в особенности будущее, поскольку в них человеческое выявляется наименее предумышленно, а значит, в наименьшей степени воспроизводимо искусственным разумом. Когда-нибудь спросят: что такое человеческое? - и даже не подумают о Платоне, Гегеле, Наполеоне, потому что все это уже станет содержанием философских и исторических машин. А ответом будет: запустить пальцы рук между пальцами ног и там медленно почесывать - вот это человеческое.

Тихая жизнь, как предмет тривиалогии, - это резерв нашей самой долгосрочной,  бессознательной памяти, которая пробуждается под воздействием гипноза, физической травмы мозга или под угрозой неминуемой гибели.  В своей книге "Эпилепсия и функциональная анатомия мозга" [4] Уилдер Пенфилд показываeт, что в таких самопроизвольных вспышках памяти, какие случаются перед смертью или в экстремальных обстоятельствах, встречаются только самые рутинные образы, вроде вечерней поливки цветов или чистки овощей. Нет ничего, связанного с обобщениями, сильными эмоциями, сложными профессиональными задачами, принятием ответственных решений. Ничего, к чему сознание могло бы впоследствии вернуться и наслоить поздние оценки, чувства, настроения. Ни один из пациентов не увидел и намека на секс или флирт. Припоминается именно тот фон, который окружает человека в обыденной жизни, не вызывая заметного к себе отношения, та часть жизни, которая проходит мимо сознания и, как писал Пруст, "благодаря забвению сохраняется во всей своей неприкосновенности".

Правда, задача тривиалогии - именно ввести тихую жизнь в поле сознания и, следовательно, вывести ее из запаса тех бессознательных впечатлений, которые остаются в резерве глубинной памяти. Но безотчетная жизнь все равно простирается вокруг нас в бесконечность, из нее можно зачерпнуть лишь каплю - и рассмотреть на свет кишение ее мельчайших форм, внесобытийных фактов, микробов и вирусов повседневного существования.
 

                                                   2.

Метафизика - это дисциплина осмысления  основ бытия, первичных сущностей мироздания. Но всегда ли метафизика  представляет собой чисто теоретическую область знания? Или наряду с метафизикой как наивысшим умозрением, философским размышлением о "сущем как таковом", возможна и метафизика действий, конкретных поступков? Я имею в виду практическое действие не как предмет метафизики, а как способ ее воплощения.  Такую метафизику действием можно назвать "метапрактикой". Она так же располагается "за" практикой, как аристотелевская метафизика - "за" физикой. Может ли быть практика, столь же чистая от собственно практических целей, как метафизика чиста от предметных знаний?

Независимо от содержания наших мыслей, как правило, мы живем в плоскости однозначных действий, подчиненных какой-то утилитарной цели: идем по улице, чтобы дойти до нужного дома, смотрим в окно, чтобы узнать, какая погода. Но представьте себе, что вы стоите в очереди за продуктами, а на вас в это время смотрит Будда. Или подходит с вопросом Сократ?  Что вы сделаете? Выйдете из очереди, устыдившись грубой материальности своих действий? Но кто другой будет стоять в очереди вместо вас, кто накормит близких?  Нет, вы останетесь в очереди, испытывая на себе взгляд Будды или вопрос Сократа, и постараетесь найти некоторый буддийский или сократический смысл в своем стоянии, сделать его достойным этого взгляда или вопроса.

Метапрактика (metapractice) - практическая жизнь как  поле метафизических действий; система мыследействий - поступков, обладающих свойством метафизического высказывания или иносказания. Метапрактика - это выполнение самых обыденных, житейски необходимых действий как условие  решения метафизических задач.

Метапрактику следует отличать от медитации как такой совокупности психических действий, которые погружают человека в состояние транса, экстаза, единства с Единым. Обычно  медитация предполагает уединение, созерцательность, отрешение от повседневной практики, сосредоточение на своем внутреннем "я", исключение всех внешних отвлекающих обстоятельств.  Вот характерный отрывок из суфийского трактата:

Для медитации суфию следует: 1. Совершить ритуальное омовение (возу). 2. Надеть мягкую и легкую одежду и расстегнуть пуговицы, чтобы тело было полностью расслаблено. 3. Сидеть на полу или на земле. 4. Воздерживаться от движения. 5. Держать глаза закрытыми. 6. Затворить окно мысли и воображения... и т.д. [5]

В пояснение тезиса о воздержании от движения, суфийская мудрость приводит такой эпизод. Шибли однажды увидел Нури, медитирующего в состоянии такой неподвижности, что замерли даже волосы на его теле. Он спросил Нури, где тот научился такой медитации. Нури ответил: "От кошки, которую я увидел неподвижно сидящей у мышиной норы. Поджидая мышь, она шевелилась даже меньше, чем я сейчас".

Однако неподвижность, с которой берет пример мастер медитации, - это для кошки вовсе не особая, самодостаточная поза, а часть  ритуала охоты за мышью. Кошка - пример абсолютной ловкости, из любого положения достигающей своей цели, и замирание - лишь одна из многих уловок этой  стратегии, один из моментов движения. Именно этой включенности в естественный ход жизни недостает традиционной медитации, которая ищет своего фокуса, Абсолюта за пределом жизни и движения, в отторжении от повседневности.

Метапрактика, в отличие трансцендентной медитации, - это искусство кошачьей ловкости в движениях духа, это стратегия обращенности к Абсолюту из любого положения, в которое нас ставит жизнь. Если нужно, мы медитируем в неподвижной позе лотоса, но гораздо чаще мы медитируем изнутри тех дел и забот, которые и составляют человеческую жизнь. Каждое действие, даже самое обыденное, вроде поливания цветов или мытья полов, может стать притчей о призвании человека, о его вечном уделе: сеять зерно, разливать вино, пасти скот, ловить рыбу, жаждать и насыщаться, трудиться и праздновать...

К метапрактикам можно отнести метафизических экспериментаторов Достоевского, таких, как Иван Карамазов, Родион Раскольников или Николай Ставрогин, всех, кому "не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить". Следует лишь оговорить, что само это противопоставление  мысли и миллионов -   лишнее для метапрактики, поскольку практическая цель  не противополагается метафизической, и даже самое маленькое действие -  не в миллион, а в копейку - тоже может разрешать какую-то мысль или озадачивать,  вопрошать о ней.

Метапрактика определяет, насколько эта инозначность собственных действий осознается нами, насколько мы воспринимаем и переживаем второй план своих будней, более того, формируем эти будни по образу притчей, как значимый текст. Тогда, помыв посуду или полив лейкой огород, т.е. совершив ряд житейских поступков, мы чувствуем, что создали некое произведение в жанре метапрактики, которое отличается смысловой законченностью. Это может быть одно предложение - афоризм, или несколько мыследействий, образующих тезисы маленького метапрактического  трактата. Жизнь - некий текст, состоящий из поступков и действий, продиктованных житейской необходимостью, но к ним несводимый, притчеобразный, иносказательный... Метапрактика- это метафизика каждого дня, притчетворение повседневности.  Метапрактика - это жизнь вдвойне, ее цель   -  много жизней, прожитых внутри одной, т.е. параллельное наслоение многих смыслов на один и тот же поступок, метафизическое насыщение каждого физического действия.

Таким образом, традиционное противопоставление медитации и практики преодолевается метапрактикой, для которой даже стояние в очереди за продуктами есть упражнение в метафизике времени и чисел, этике стойкости и терпения. Метапрактика - это такая медитация, которая расширяет смысл повседневных действий, помещает их в бесконечно растяжимый смысловой континуум: растяжимый от крошечных деталей повседневности до понимания вселенной и своего места в ней.

1. О понятии "обыкновенного" в культуре см. Пьер Бурдье. Практический смысл. СПб., Алетейя, 2001; Understanding Everyday Life. Toward the Reconstruction of Sociological Knowledge, ed. by Jack D. Douglas.  Chicago: Aldine Publ. Co., 1970; Gary Saul Morson & Caryl Emerson. Mikhail Bakhtin: Creation of a Prosaics. Atanford: Stanford University Press, 1990, pp. 23 - 25, 32 - 36; Ellen Berry, Mikhail Epstein. Transcultural Experiments: Russian and American Models of Creative Communication. New York: St. Martin's Press, 1999, pp. 110-112, 285-286.

2. Виктор Шкловский. Искусство как прием, в его кн. О теории прозы. М., Федерация, 1929, с. 13.

3.  Пьер Бурдье, указ. соч., с. 120.

4. Wilder Penfield. Epilepsy and the Functional Anatomy of the Human Brain.
Little, Brown Medical Division, 1985.

5. Джавад Нурбахш. Рай суфиев. (1979). Пер. с англ. Л.Тираспольского. М., 1995, с. 64.
    Примерно такова же и основанная Махариши Махеш Йоги и широко распространенная в странах Запада  трансцендентальная медитация (ТМ), которую практикуют сидя  с закрытыми глазами 15-20 минут утром и вечером.