НАШИ ОГРАНИЧЕНИЯ
Издание русской версии ежеквартальника Journal of Democracy как приложения к "Веку ХХ & Миру" задумано было и обсуждалось с американской стороной давно, чуть ли еще не в СССР. Проект шел медленно и при усиливавшейся политической раскачке, в условиях, все менее благоприятных для новых изданий. Доверие к печатному слову рухнуло, к политическому - вдвойне; "демократия" же усилиями известной группы политиков иногда казалась почти непристойным выражением. Но хорошо забытое старое однажды начинает выглядеть передовым: д е м о к р а т и я? - сегодня в этом вновь слышится вызов.
Мы дали новому изданию имя "Пределы власти": довольно прозрачный эвфемизм. Идея пределов, ограничений любого мандата, любой должности и прерогатив - жесткое демократическое правило. Правда, в Москве идея ограничений власти по-прежнему непопулярна среди реформаторов; но на таких "дважды два" демократии все-таки проще настаивать. Хуже с другим.
Издатели американского "Журнала демократии" жалуются на засилье недемократических концепций и идеологий, в частности марксизма, в определенных культурных кругах Запада и третьего мира. Мы в России имеем дело с другой угрозой - идейного одичания, где ни одна позиция не имеет интеллектуально значимого противника. Проблема борьбы с марксистскими интеллектуалами решена была еще Сталиным - в недискуссионном порядке. С начала 30-х годов какие бы то ни было политические дискуссии, даже внутримарксистские, были исключены и заменены идеологической манипуляцией терминами; другие оппоненты демократии, в частности авторитарно-националистического толка, и вовсе не приобрели в России концептуально различимой величины. Демократическая культура пришла в страну на стерилизованное место, где ее преследует рок марксистской предшественницы - нищета. Идеи демократии не сталкиваются с альтернативными идеями, тогда как за ее символы идет борьба в ситуативном пространстве сил и частных интересов. Такие столкновения редко сопровождаются идейным спором; газетная полемика, естественно, не в счет. Российская общественная мысль мало-помалу приобрела ощутимые нигилистические обертоны.
Возникло новое существенное препятствие демократическому развитию: отсутствие серьезного идейного вызова демократии при недостатке теоретического анализа реальной политической практики.
Российская теория демократии, представленная в пределах российского западничества, даже оставаясь на периферии мировой демократической культуры, сопровождалась в предреволюционные десятилетия обильной переводческой и просветительной работой. В "западническое" шестидесятилетие российской истории - 1858-1918 гг. - издание новой западной литературы на русском языке и местные реакции на нее шли в России практически синхронно культурному процессу на самом Западе. Новинки Берлина, Лондона и Парижа одновременно распространялись в Петербурге и Москве.
Российская интеллигенция озабочена Западом (про- либо антизападно) не менее, если не более, дореволюционной; но обычно невежественна в предмете страсти. В советское время утвердился тип сознания, который не может, не хочет и не нуждается в том, чтобы идейно обозначиться на мировой многоцивилизационной карте. Москве неизвестны современные дискуссии о затруднениях демократического процесса, кроме тех, что имели характер журналистского скандала; непонятны их лексика и тональность; предпочтительна стилистика случайных заимствований "чего-то западного". Вакуум восполняется условным размежеванием по старым лоциям - среди без остатка исчезнувших имен и символов русской демократической культуры (либеральной интеллигенции, освобождения крестьян, дореволюционных партий, декабристов, Герцена или Милюкова).
Трудность не сводится к отсутствию достоверной информации о политических системах демократических стран и их проблематике, хотя и тут царит необыкновенное смешение понятий. Споры, не определившие ни собственных пределов, ни применимости используемых понятий, в конце концов сводятся к полемике по частным вопросам. Так возникает политический стиль, исключающий возможность быть понятым и описать свои цели, свои инструменты и вероятные угрозы в более широком контексте. (Примером этого является странная полемика об "угрозе фашизма в России", в которой стороны без тени анализа обвиняют в фашизме одна другую - на фоне стремительно, с разных политических сторон формирующегося духа правовой нелояльности и попрания любых правил игры, что уже является, собственно, предрешением сюжета полемики.)
Читатель "Пределов" сразу чувствует разницу. Американский анализ проблем демократии пронизан другой стилистикой: теоретической приоритетности угроз и дисфункций систем над оптимистическими пожеланиями, равноудаленности аналитика от сильных и слабых сторон политической системы (вместо привычного для нас "анализа с позиции руководства процессом"), открытого и неопределенного будущего системы в принципе и, разумеется, позиции национальных интересов как доктринально незаданной и реальной только в пересечении ее конкурирующих интерпретаций.
Суммируются эти отличия именно стилем открытого, ответственного обсуждения динамики демократических институтов в поле долговременных задач, множественных интересов и исторических вызовов. Политический строй не должен проиграть жизни, но он и не может быть ей навязан ради иллюзорной "стабильности": реальность всегда ведет в счете. Этот вот дух честной исторической игры - одна из культурных примет демократии, еще именуемая "рациональностью", - до сих пор отсутствует в России начисто, слабо компенсируемый ссылками на академическую обьективность. Но и академизм у нас почти всегда аккомпанирует очередным задачам власти: вспомним обстоятельства, при которых в политическую жизнь вернулся академический термин "легитимность", год назад - осенью 1993 года.
Эти соображения заставили нас в конце концов существенно отредактировать замысел нового журнала-приложения. Заложенная в нем поначалу идея русско-американской симметрии "авторов-демократов" сегодня показалась бы искусственной, и даже обманчивой. Трудность заключена не столько в нехватке пишущих по-русски авторов - многие из них и остроумны, и в меру знакомы с западной терминологией, бойко экстраполируя заемные политические теории на российские дела, - трудность в отсутствии в России такой вещи, как заинтересованный спор о демократии и, шире, - профессиональная дискуссия о политических системах вообще. Зато аналогичный спор на Западе - реален, и, с концом холодной войны и неизбежно связанного с нею интеллектуального попустительства "своим" (что отозвалось, например, на теоретическом крахе советологии), день ото дня набирает новую интеллектуальную остроту. Спор сам формирует собственный стиль - там, где уже давно ни одна серьезная проблема не решается в бесспорном порядке. Переставая быть идеологическим в старом смысле слова - когда убеждения сталкивались с убеждениями без последствий для "реальной власти" в разделенном мире - он становится идейным в новом значении слова.
Демократическая политическая система, наконец, становится универсальной; уже в силу одного этого она не может оставаться только аспектом западной цивилизации. В мире драматически проступили новые водоразделы, но за ними кроется и новая глубина, новый масштаб проблем. Это ощутимо в озабоченной интонации видных теоретиков и разработчиков западной демократической модели.
Отбирая тексты для перевода в выпусках "Пределов власти", мы стремились донести эту интонацию (так далекую от привычной для нас публицистической истерии). Нам кажется, что, укореняясь в России, этот спор втянет в свой круг и российских участников. Пока же мы формировали российский блок "Пределов власти" по несколько иному принципу, чем американский. Исключая публицистику, особенно идеологическую, мы добивались от материалов информационно-справочной полезности: при рыхлом, нестойком характере российского "политического рынка" такие материалы сохраняют интерес для читателя, профессионально вовлеченного в саму политику или в ее обсуждение, дольше газетно-журнальной реплики. Вследствие этого, русские блоки "Пределов" приобрели сравнительно монотематический характер, и в начале каждого такого блока мы пытаемся обосновать выбор его темы особой редакционной статьей.
Демократическая культура имеет еще одно непривычное для России свойство - она избегает метафизики финальных суждений. Но объясняется это не склонностью демократии к оптимизму, а рациональной догадкой, что при вынесении исторического приговора судья заслушал не всех. Поскольку скептики часто оказываются правы и неучтенные "несущественные" голоса возвращают ситуации открытый характер, приходится допустить, что это свойство демократии созвучно самой природе вещей.
В прошлом у России масса грехов; настоящее наше бесформенно; споры зачастую безыдейны и провинциальны. Зато большинство все еще невыслушанных и отчужденных от культурно-политического процесса голосов ее граждан превосходит число тех, кто уже высказался, - следовательно, и накопленная вариантность русского будущего сравнима с открытостью мировой перспективы. Демократия не предрешает, она всего лишь настаивает на открытом будущем и для России.
| Вячеслав Игрунов | Глеб Павловский |