Глеб Павловский - главный редактор журнала "Век ХХ и мир" и соредактор "Пределов власти".

У второй демократической попытки в России есть одно заметное общее свойство с первой (кроме неудачи, ясное дело) - казнь той и другой выглядели настолько весомей их недолгого государственного существования, что последнее со временем стало казаться лишь провокацией к развязке - и всему, что настало потом. Насильственный их конец часто расценивался потомками как своего рода конечный итог, и даже его многие находили заслуженным.
Последнее суждение, конечно, нельзя признать ни справедливым, ни просто правильным даже в отношении Первой республики, рождение и смерть которой не требуют двух годовщин, младенчески помещаясь в восемь месяцев одного 1917-го года. Но и со Второй республикой также утратилось нечто большее, чем только 22 месяца политической жизни, - скомканной и невнятной, едва начавшей сознавать связь идей с интересами. С ней ушла и идеалистическая сторона советского демократического движения - набор слов, уже начинающий звучать странно и для немолодых. Хотя что тут странного? И конституционные демократы, и меньшевики 17-го года были демократами империи - ничем иным.
Ничто не предвещало столь жестокого скорого конца беловежской государственности, почти навязанной в 1991 году Союзу ССР - точней, его остатку, избежавшему по периметру РСФСР этнического расчленения. И теперь имеет смысл не столько спрашивать, что это было - Хроника перед вами, - но что идет на смену: очередная "переходная государственность" или новый образ мира и новая его, образа мира, судьба? В конце концов, при несомненной разнице в величине катастроф (а ведь есть еще и разница в их величии...) первое пятилетие Советской России после 1917-го года не сулило миру ничего, кроме национал-периферийного варианта большевизма. Брест был - рукой подать от Беловежской Пущи.
Чем же является государственный обрубок послеоктябрьской России - только ли еще более ограниченной и манипулируемой демократией (ее впору назвать "делегативной", если добиваться столь элегантной выразительности понятий, как публикуемый нами О'Доннелл)? Или - советской системой, свободной, наконец, от рудиментов гражданского общества и вообще от обязательств перед русской демократической культурой?

Прежде всего, необходимо рассмотреть наиболее распространенную версию, согласно которой Россия в 1991 году просто упустила, потеряла, изменила свое место и статус в мире, а сам мир остался тем же. Эта версия происходит, разумеется, из образов и видений западного сознания, включая его русские "вестерноидные" филиалы. Слегка обидная для гордеца, но в сущности успокоительная, оптимистическая версия! В конце концов, ничего страшного не случилось, говорит она, - временные неприятности, передряги; тот, кто проиграл в чемпионате, вполне может еще выиграть в следующем.
Сложность внутренней жизни чужих стран всегда подстрекала к упрощениям. Но только в ХХ веке воля упрощать, совпав с волей к власти, обзавелась исполнительными органами и технотронным инструментарием. И первые же произведенные ею резекции дали жутковатый результат.
Читатель выпуска, думаю, с интересом прочтет в американском блоке "Пределов" теоретическую полемику о достоинствах и угрозах президентства. Внимательного читателя, однако, не может не озадачить вопрос: как соотносится это, совершенно здравое представление аналитика о реальности с теми "западными рекомендациями демократическому президенту", трансляцией которых бравурно терзали нас год тому президентские медиа?
Борьба президента с парламентом в России не только мешала прийти к согласию относительно программы экономических и политических реформ (действительно мешала), не только откладывала и откладывала на неопределенное будущее вопрос о национальном образе и стратегии нового государства, не только - парадоксально - охраняла рудименты гражданского общества и демократически-правовой культуры от размалывания их в схватке групп за власть и ресурсы - да, и это все было. Но и еще одно: Вторая республика была загубленной попыткой России уйти от миродержавия в развитие себя, в собственное национально-государственное строительство, за путь которого и шла бестолковая борьба в безголовом Верховном Совете. Насильственный обрыв этой борьбы, по-видимому, упразднил намечавшийся баланс национальных интересов, точней, обратил их активность вовне. И не пора ли поставить вопрос: как, насколько, в какой степени и в каком направлении сама "беловежская" Россия начинает приспосабливать мир к себе? Каковы пределы такого приспособления и каковы его шансы, включая военно-стратегические?

Россия упростилась, агрегировалась по силовым осям. Остатки союзного наследства - механики устрашения, возмездия с присущими характерами персонала и типами обслуживающей экономики - подтянулись к привычному для них центру. Вернувшись в круг забот центрального правительства, они заменяют ему программу реформ, так и не сформированную, вновь требуя выхода на мировой простор. И такое поприще готовится в виде конфликтной межцивилизационной зоны "после Ялты".
Послевоенная геополитика была отвратительной и смертоносной; ее символом навсегда останется стена поперек Берлина и пресловутая салфетка Черчилля - перечень зон влияния с легкими поправками Сталина. Но только сегодня становится ясным, что, втянув человечество в раскол внутри одной цивилизации и заставив народы участвовать в том, что им в сущности безразлично, Ялтинский кондоминиум отсрочил прямое столкновение цивилизаций - конфликт, в котором ни один из участников сегодня не имеет ясных правил игры. Современный мир - мир без СССР - не является больше ни чем-то определенным, ни чем-то управляемым, ни чем-то стабильным.
Известно, как оборачиваемы связи - лидерства, контроля, управления: попытавшись и не сумев "вести Россию к демократии" (временно пощадим самый замысел!), западный лидер стал обращаться во влекомого клиентом-аутсайдером. И уже заводится разговор о "долгах Запада" по отношению к режиму, который знает русскую историю ровно настолько, чтобы успешно манипулировать международными опасениями насчет его собственных планов.
Итак, Россия опять попала в некий мировой резонанс, внутри которого ее "отсталость" может быть обыграна как геополитическое преимущество. Необходим лишь механизм эксплуатации нового преимущества, простой и безопасный для новой элиты. И немногое нужно для того, чтобы быстро деполитизируемое население, с национальным сознанием быстро теряя и гражданское, распалось на две группы, на меньшинство и большинство - на технологов извлечения выгод из мировой нестабильности и потребителей этих выгод, распределенных по новым правилам.

Политический диалог в России все реже касается "лучшего будущего для большего числа мужчин и женщин". Зато неялтинский мир ХХI века - открытый вопрос, вероятное "дикое поле" соперничающих цивилизаций. И здесь американское лидерство, конфигурация которого, включая приоритет "контролируемости", восходит к пройденной эпохе, кажется слабым паллиативом курсу автохтонной демократии.
Может ли вообще государственный успех реальной демократии в незападном ареале означать и "победу Запада"? Крайне маловероятно. Но тут демократически ангажированный аналитик попадает в своеобразную "щель" западных ценностей: одновременно и универсальных, и прагматично привязанных к известной цивилизационной традиции. Кем он должен выступать по преимуществу: человеком Запада - или "агентом демократии", для которого утверждение ее ценностей на Востоке принципиально важнее их цивилизационной привязки? И уж, бесспорно, несовместимо с презумпцией "контролируемости".
Стоит помнить, что Россия остается своеобразным миром (цивилизацией), располагающим главной силой цивилизаций - емкой сложностью, проникаемостью, притягательностью своего речевого и интеллектуального устройства для всякого человеческого существа - то есть "переводимостью" на все языки мира. Недостроенная до демократии цивилизация христианского круга уходит в патологию, немеет, прячется от реальности и рациональных реакций, после чего может имитировать что угодно - например, "прозападный курс", "контролируемость" и "верность процессу реформ". А тем временем потенциальная емкость рынка слаботехнологичных вооружений растет в силу стратегически ограниченной результативности технотронных акций в незападном мире (Ирак, Сомали, Босния, Гаити) и параллельно развитию рынка вторичных неконтролируемых довооружений незападных стран. И там, где демократическая задача введения борьбы интересов в систему институтов проклята и забыта, как это случилось в современной РФ, симуляция силы не может не обратиться вовне.
Западный мир инициировал Вторую российскую республику в этом веке и затем позволил, почти помог ее уничтожить. Своя своих не познаша: безобразную демократию принесли в жертву правдоподобной лжи "контролируемого" режима. Зато теперь Запад остался наедине с цивилизацией без места, без экономики и даже без точного имени. Все это взялся заместить и умиротворить своими отрывочными манипуляциями послеоктябрьский режим. Но небескорыстно - иллюзия безопасности дорогого стоит.
Все чаще приходится слышать, что Россия осенью 1993 года "смыла беловежский позор". Но если и так, не тем ли же самым способом, как и Германия однажды перестала быть "веймарской"? Так говорят скептики, а к ним, живя в России, иногда стоит прислушиваться.