МЫ: СТРАНА В ДВИЖЕНИИ
Юлий Халфин
Враг внутри нас
Долго не мог осознать, что так коробит меня в прессе в эпоху блаженной гласности. Вроде бы я не с заржавевшими сталинистами, вроде бы - с вами, с огоньковцами, новомирцами, с авторами "Московских новостей".
Ответ подсказало слово покаяние. Слово это, слетев с афиши популярного фильма, пошло вольным парубком гулять по страницам печати. Словом этим клянутся чуть ли не все, да тона покаяния что-то не слышно. Зато различимы лихие голоса провозвестников "новой зари", тех, кто в былые года колотил тяжелой колотушкой в литавры: "БАМ! БАМ! СТРОЙКА!" Теперь они звонко стучат в пионерские барабанчики: "Бам-бам-бам-бам. ПЕРЕСТРОЙКА!" Этим проще всего: они за последние тридцать лет уже не раз "перестраивались".
Их горны и барабанчики созывают страну на "страшненький суд", где судит не Тот - кроткий, милосердный, безгрешный. Судит именно грешный, злой и злопамятный. Многие просто улюлюкают. Многие прямо требуют: "А взять бы всех этих виновных и пропечататть с полными фамилиями". "Мало судить, - считают другие, - судить всенародно! А то ведь они еще персональные пенсии получают!"
Некоторых и пропечатали. Они же, оказывается, вовсе не испытывают ни радости от такой славы, ни горькой сладости раскаяния. Напротив - пишут протестующие письма. Некоторые даже и с гордостью: служил, дескать, охранял, ношу заслуженные регалии. (Один милый человек даже написал: у нас, мол, в зоне хорошо кормили.) Тогда им вкатывают вторую порцию плетей: знай наших!
Покаяние извечно означало состояние души, жаждущей сбросить тяжкий круз своих преступлений и прегрешений. Приходя к духовному пастырю, человек говорит о себе. Более того, и сегодня священники неоднократно повторяют, что не должно называть ничьих имен, ни о ком не рассказывать.
...Есть могилка на маленьком кладбище в Отрадном по Белорусской дороге (собственно, не кладбище, а несколько могил в церковном дворе). Лежит в ней монах, много лет проведший в лагерях смерти. В 1956 году на улице Горького в Москве он встретил своего лагерного начальника.
- Ты жив? - воскликнул тот.
- Жив. И буду жить вечно, - ответил страдалец, и - поклонился.
Надсмотрщик поклонился в ответ. Молва утверждает, что он не смог разогнуться и ходил скрюченный до смерти. Так ли все было? Возможно. Важнее иное. Человеческое сердце жаждет высшего воздаяния. Того, о котором писал поэт: "Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата. Есть грозный Судия. Он ждет."
Но сам старец не мстил. Как прекрасен и величествен он в своем смиренном поклоне! Как торжественно победителен в наших глазах!
Мы же и покаяние поняли иначе: "они" виновны - им и каяться. И вновь: виновники, виновники, причины... Из номера в номер унылые статьи с разоблачением клеветников, насильников, бонз, пашей, вельмож. (Автор умышленно избегает имен, ибо не ставит цели обличить кого-то. Речь идет об определенной духовной тенденции.) Подробные отчеты о том, что, где, когда сказал и сделал Сталин (Брежнем, Хрущев, Жданов, Троцкий...). Копание в том, как и почему загубил вождь-предатель так возвышенно сочиненный режим.
Помню, в школьные годы попался я в лапы некоей "кодлы", караулившей у входа в школу. Били вдесятером и чем попадя. Через два дня ватага моих одноклассников жаловала паренька из вражьей стаи. Он сказал: "Бейте! Теперь ваш шалман."
Этот закон я усвоил на всю жизнь: бьет не тот, кто прав. Бьет тот, чей нынче "шалман".
Интересно, что каждый автор самого себя упорно причисляет к благородным, правым, казнимым. Молодой писатель Кавказа резко заявляет: "Я не хочу отвечать за преступления, которые совершали другие". Другой очень интеллигентный автор прямо так и говорит, если де строить ряд: Вавилов - Пастернак - Ахматова... - он с ними. Но если: Сталин - Жданов - Лысенко... то нет.
Оно вроде бы все верно: кто ж из нас скажет, что он с Гитлером? Однако должно б еще и себя проверить. Писать гордую статью, за которую получишь славу и гонорар, не значит, выдержать испытание. Сотни людей признавались в несовершенных преступлениях, сотни людей вписывали в листки допросов имена друзей, родных, знакомых, незнакомых. Сотни людей отрекались от жен, мужей, братьев, родителей. Всех под суд? А нам, не стоявшим перед палачом, - судить виновных? За какие ж это наши добродетели?
Необходимо писать о невинных, жертвах, реставрировать память. Но имена, который возбудят новую ненависть, вовсе не нужны. Ладно - Сталин, Берия, Жданов и иже с ними, но нельзя делать список злодеев бесконечным. А если делать, тогда нам прежде всего следует вписать в него свое имя.
Мы все это терпели, одобряли, лгали и славословили. И, не считая немногих, не мы начали ломать лед молчания, сражаться за истину и добро. Что же мы так гордимся этой волей, дарованной ни за что? И не мы ли на каждом шагу шепчем друг другу: "Вот погодите... скоро все это кончится. Будет нам "гласность"!"
Палача и предателя надо искать в себе, а не в соседе.
Читая сегодня о тех черных годах, мы видим, что граница добра и зла шла не по кордону колючей проволоки. Судьи переходили в число жертв. Жертвы тоже не были ангелами. Среди сегодняшних словесных фейерверков так различим голос Шаламова:
- Мы мученики, которые не сумели стать героями.
Он, пытанный эпохой, имеет право на суд - и не судит.
Шаламов не вовсе прав. Были и всесветные герои. Сказочным богатырем, один против гигантской державной машины, встал Александр Солженицын - и выстоял эпоху.
Я не выстоял. Я родился в год великого перелома и потому не успел пометаться с наганом по селам, загоняя кого в колхоз, кого в могилу. Я лихо вступил в университет, накатав беспардонное сочинение на тему "Постановление ЦК о журналах "Звезда" и "Ленинград", где расправился с Зощенко и Ахматовой, за что и получил "хорошо". Я весело играл в студенческом джазе, когда уволили моих однокурсников. Я молчал, когда в университетские годы мне наполняли уши клеветой то о Шамиле, то о зарубежном писателе, то о казахском фольклоре, то о космополитах, то изгоняли любимого профессора из вуза.
Я молчал, когда безумная старуха кричала мне на дороге в Карпаты, куда я направлялся учителем: "Дэвять моих сынив забралы до Сыбыру! За що?"
Я преклоняюсь перед Ахматовой и Вавиловым, перед академиком Сахаровым - но вовсе не убежден, что имею право разделить с ними честь победы.
КАЕМСЯ?
"...Избави мя от забвения, и неведенья, и окамененного нечувствия", - молит Иоанн Златоуст. Покаянием назывался и называется суд над собой, не только за дурные поступки, но и за помыслы, и даже неведенье.
Неведенье... В третьем классе мы с мальчиками что ни день весело выкалывали глаза в учебниках истории очередному врагу народа. Но окамененное нечувствие я пронес сквозь годы. Нас, правда, не учили, что нужно освободиться "от химеры, называемой совестью", но в школе и в вузе я знал, что всякая там филантропия, всякая личная помощь деньгами, делом, вещами, - это гнусное и лицемерное занятие ожиревших от безделия буржуазных дамочек. А мы всем поможем разом - во всемирном масштабе. А мы всем поможем разом - во всемирном масштабе.
Я любил человечество, не замечая людей. В 60-е годы я встретил на курорте своего бывшего преподавателя. Эта молодая женщина прибыла в наш университет со студенческой скамьи. Дружила с моей однокурсницей. Потом ее вышвырнули из университета с характеристикой "дочь врага народа".
- Где же тогда был я? - спрашиваю ее.
- Вы ходили с моей Тамарой на концерты в филармонию, - ответила она, печально улыбнувшись.
В 1947 году в Черновцах был голод. В скверах сползались в кучки бессильные, опухшие, грязные существа, которые раньше были карпатскими крестьянами. Мы отворачивались: глядеть на них было неприятно. На тротуарах лежали и тижо умирали крестьянские дети. Мы перешагивали и шли по своим делам. Мы не были богаты. Тряслись над жалкими продуктовыми карточками. Но мы не умирали с голоду. Из окамененного металла сотворены наши сердца?
Покаяние - скорбь о содеянном лично. Не "он", не "они" (партия, лжефилософия, тираны), а я, единственный я виновен и прошу высшие силы помочь мне освободиться от зла, ибо сам я слаб, эгоистичен, бесчувствен и не способен расстаться с пороками, даже сознавая их в себе.
В наше горькое время мы даже не знаем, есть ли еще сегодня такие несчастные, кого собственная совесть казнит видениями замордованных ими жертв. А поглядите, с каким спокойным достоинством беседуют с журналистами высшие бывшие, как "разумно" указывают, что и как было, как они правильно предлагали, творили добрые дела среди неразумных владык. Не каются и лгуны-журналисты, а, напротив, складно повествуют о "темном времени". Не каются писатели, создавшие целый поток псевдокультуры, псевдоморали, насоздавшие по стране таких душ, что их доныне не отмоешь. Не каются поливавшие грязью Ахматову, Шостаковича, Пастернака, Зощенко. Более того, знаменитый на полмира писатель смело заявляет, что голосовал за изгон Пастернака. Но ведь и другие голосовали! Что ж, всех считать негодяями?
Зачем же всех? Негодяем достаточно ощутить одного себя. Человек, разумеется, не обязан каяться на страницах центральной прессы. Но если он рыдает на груди брата, или в свою подушку, или исповедует душу духовному отцу, он вряд ли станет писать гневные письма в редакцию.
Нет, нет, у нас не эпоха великого покаяния. У нас время великих обличений, разоблачений, исследований - и новых обольщений, фантазий, словесной пены. И никаких нет оснований предполагать, что лгуны, предатели, трусы породят бесстрашное младое племя. Двадцатилетние еще насмешливей относятся к суете нескончаемой перестройки. Да и в самом деле, если настанет сегодня новенький Леонид Ильич или Лаврентий Павлович, разве не покаемся всенародно? Мы - такие вот, у которых "покаяниям" счет потерян!
ВСЕ УЛИЦЫ ВЕДУТ К ХРАМУ
Не обретя своих скрижалей, мы прихватываем слова у соседствующей с нами святой обители. Но все эти слова имеют смысл только в свете евангельской морали. Улица, ведущая к Храму, лежала в своем ином пространстве. На ней учили, что не хлебом единым жив человек. На ней и сегодня учат, что всякой пищи у нас вдоволь. Нам же по-прежнему важен принцип: каждому по его аппетиту. Дух мы вспоминаем только тогда, когда ужасаемся цифрам преступности или привычной злобе сограждан. 99,9 процентов статей посвящены ценам, кооперативам, опыту Швеции или Японии. Упаси меня Боже быть против этих важных материй в путанице сегодняшнего беззакония. Но неужели не ясно, что ничего этого у нас не будет, какие бы "механизмы" мы не придумывали?
Кто будет работать по этим мудрым программам: инженеры, привыкшие к перекурам в рабочее время и бесплатным путешествиям, именуемым командировками? Ученые, которые годами не выдают ни одной мысли и в своих НИИ играют в шахматы и решают кроссворды? Работяги - алкаши, бракоделы, халтурщики и бездельники?
Разумеется, всюду есть (хоть их все-таки меньшинство!) люди совести, чести, трудолюбия. Свет не без добрых людей. Но разве всеобщая стихия не такова, как сказано выше? Разве большая часть молодых людей имеет хоть какие-то мало-мальские критерии добра и зла?
Эти поиски улицы, ведущей к храму, напоминают игру, игру папы с младенчиком: "Где Петенька? Не вижу!" Петенька хохочет. Папа никак "не может" его отыскать!
Улица, ведущая к храму, вполне реальна - та самая, где есть церковь. Где ж ее нет, там ее необходимо поставить. Сколько еще мы будем вместо храма искать некую метафору храма?
Особенно характерны в этом смысле модные статьи о церки и пастырях. Недавний тон охаивания сменился тоном умилительным и часто несколько приглуповатым. Вот люди: верующие - и ничего, не враги, не бандиты. Хорошие люди, как и мы. "Семьи священников, - пишет одна журналистка, - обычно хорошие". (Почему б это? Неужто по щучьему велению?) Еще сплошь и рядом обнаруживают, что в этой среде как-то сохранилась мораль и экзотическое милосердие. За этой лукавой реабилитацией видится желание слегка подучиться милосердию - и возвратится на ту же глухую, тоскливую атеистическую улицу, что ведет в приемную всемогущего бюрократа или незаметно сворачивает в Бутырки. Зато научно стоит на неизмеримо более высокой ступени!
Как-то на трамвайной остановке я услышал: "Дело-то простое: надо в каждом селе церковь восстановить - и не станут люди уезжать из села". Говоривший уехал, и я не узнал даже, был ли это верующий человек или просто народный мудрец, рассудивший: сломали храмы - люди побежали кто куда. Поставь вновь - и отыщут они сразу эту ведущую улицу.
Другой раз в метро я услышал иное решение:
- По-моему, так нужно одно: дать высокую зарплату учителям, врачам и юристам. И все наладится.
Пусть он и упростил дело, да суть ухватил верно - начать нужно с восстановления разрушенного человека. Его надо обучить, его надо оздоровить - и ему нужна станет страна, где чтут закон, а не произвол насильника.
Потому нормальным показалось бы мне положение, если бы хоть 50 процентов дискуссий, статей было посвящено путям реставрации человека. Кто обратит гласность к тому ужасу, который сегодня у нас называется школа, - страшное учреждение, куда мы отдаем детей, чтобы получить невежд, лентяев, грубиянов, не почитающих ни Бога, ни педагогов, ни мудрости, ни старости, ни матери с отцом? Какие хозрасчеты справятся с этим ежегодно выбрасываемым на улицы младым и незнакомым племенем?
Враг сидит внутри нас: мы хотим играть в домино и пить чай во время работы. Мы хотим, чтоб за дело отвечал некто. Как ужасны и оскорбительны даже наши "победы"! Хотят, например, люди не иметь имени Жданова на теле своего родного города - пишут, митингуют. Выступают всемирно известные деятели культуры, доказывают. Наконец с вершины Олимпа раздается снисходительный глас: дозволяем!
Сами себе назвать свою улицу, свой город - не можем?
...Русь моя, жизнь моя, - говорит поэт, - долго ли нам маяться? Царь да Сибирь, да Ермак, да тюрьма. Эх, не пора ли разлучиться-раскаяться! Вольному сердцу на что твоя тьма?
Она, тьма, нужна вольному сердцу. Но где наши вольные сердца? Где наши вольные души? Мы не умеем расквитаться с тьмой, а она все еще в нас.
