ПРОБЛЕМЫ И СУЖДЕНИЯ
Глеб Павловский
Письмо из редакции
Заканчивая разбирать ежедневную почту и собираясь покинуть редакцию, я с тоской понимаю, что уже поздно, что лифт, скорее всего, опять не работает, и мне придется спускаться по лестнице.
С тех пор, как у арки нашего двора поселился московский Гайд-парк, наш двор и подъезд превратились в самые грязные двор и подъезд в Москве. Жар политической страсти и разглядывание свежего самиздата не позволяют местным демократам отлучаться в далеко расположенный туалет - и они ныряют под нашу арку...
Конечно, и в этом виноваты власти: отчего бы им не подогнать сюда разъездной сортир? Виноваты и кооператоры: ближайший к эпицентру туалет стал платным. Их-то я и кляну, вглядываясь во тьму лестничной клетки: менее всего хочется здесь спускаться наощупь. Остается утешаться тем, что и у этого маленького зла есть виновники, - удобно распознаваемые, те же самые, что и у всех наших зол. "Все это было, - уговариваю я себя, - все это уже не раз было".
По дороге я покупаю несколько листовок - а вот этого в русской истории еще не бывало, чтобы листовки продавались по коммерческим ценам. Непримиримые враги договорных цен, кооперативных и всех вообще туалетов требуют за свою прокламацию тот же двугривенный, что экономится ими на малой надобности. Просматриваю листки на бегу: "Призрак коммунизма... О гражданской самообороне..." Ловлю эпиграф: "Вождям трудящихся винтовки - создать трудящихся полки..."
Господи! Мало того, что эта публика снова хочет сесть нам на шею; мало того, что они не потрудились для этого найти хотя бы новую, менее подлую лексику, - мы еще должны и оплатить собственное будущее рабство!..
И листовка ценою в кооперативный пирожок летит в близлежащую лужу...
* * *
Не утешает и почта. Она свидетельствует о неустранимом, судя по всему, заблуждении читателя, будто императивность его политических претензий, резкость тона при всяком упоминании государственной бюрократии и разоблачительные перечни наших общественных зол суть то, чем можно вернее всего польстить нашей редакции.
Это несомненно совпадает и со снижением уровня части присылаемых в "Век" материалов: чем они агрессивней, тем обычно беспомощнее по мысли, тем меньше имеют что предложить стране, в которой уже не остается, чего "отнимать". Зато чтобы "делить" - не придумано лучшего аппарата, чем тот, что мы и так имеем и дружно клянем.
Судя по письмам, пятилетие перестройки мы встречаем в странном состоянии духа. Вечные, казалось бы, запреты пали и попраны, нерушимые Бастилии сметены. Если разобраться, на бумаге попрано даже несколько более твердынь, чем их было в действительности. Уже не осталось, кажется, у нас уничижительных слов для нашего же прошлого и настоящего, какие бы не пускались в ход: Чаадаев с его отрицаньями - просто мальчишка перед любым обозревателем гласности. Слова "духовные травмы", "загубленная культура", "больное общество" в таком подцензурном ходу, что самому впору почувствовать себя здоровяком.
Но кто диагносты? И вправду ли они умеют лечить?
* * *
Пять почти лет тому назад - это было в феврале, когда умирал нечестивый Черненко, так поздно утолив наконец свое честолюбие, - я бродил улицами крохотного северного поселка - вернее сказать, то были просто деревянные мостки - и твердил, твердил себе новооткрытую мысль: ничего изменить нельзя, порча слишком сильна, но осталось еще умереть с толком. Реальность была фантасмагорична, абсурдна, речь моих сограждан была уклончива и лукава, а мысли раздвоены, как жало змеи. Мы жили в подлом состоянии, когда вещи не имели своих имен, а жертвы не имели цены. Когда невозможно было говорить, что хозяйство развалено, что человек спивается и глупеет, что учителя первых классов с каждым годом встречают на одного-двух дебилов больше.
А подлость публичных ритуалов? Я помню, как Институт философии АН СССР, в полном составе научных сотрудников и единогласно, то есть при участии всех там работавших тайных экзистенциалистов, православных, буддистов и даже иогов - отлучал, проклинал и изгонял навсегда философа Александра Зиновьева.
...И вот я вновь вижу отвратительное зрелище единогласно ревущей толпы. Теперь она требует извлечь из могил Сталина и его пособников, сжечь и развеять их прах, выявить и судить тайных сталинистов, и далее, далее в том же духе: привлечь, выкорчевать, переименовать, отринуть, стереть в порошок...
Неужели именно это три года тому назад мы называли "чудом"?!
Вопрос заключается в том, отчего мы восприняли великую и страшную драму пробуждения из мифологического сна как - подарок? Как утренник с мандаринами? Нас так увлек процесс гласности, что недосуг спрашивать: а о чем, собственно, гласим? Что нового разгласили гласящие?
Мы попали в простейшую из ловушек, которую можно было предсказать еще тогда, когда читатели дружно открывали рот для первых ошеломляющих разоблачений. Разоблачений, которых никто не требовал. Граждане получали ответ за ответом прежде, чем в них возникал вопрос. Они ежедневно глотали разгадку за разгадкой, не успевая задаться хоть каким-то вопросом о том, как жили до сих пор. Будничная жизнь вдруг была прокручена им прессой, как захватывающий детектив.
А где детектив, там мудрые следователи и отпетые злодеи.
* * *
С некоторой точки зрения, история России состоит из периодов строительства мощных оборонительных сооружений и чудовищно громоздких систем безопасности - периодов, разделяемых недолгими паузами бесследного исчезновения этих систем, как если бы их не было вовсе.
Можно ли назвать первые эпохи "созидательными", если все строится с чудовищными потерями и человеческими жертвами, на полном упразднении народной свободы и, чаще всего, личной чести - а тем временем, внутри так прекрасно защищенной страны все истлевает и погружается в страх, зато миру эта закрытая ото всех подневольная работа чудится подготовкой ужасного и сокрушительного броска?
А главное - каков результат? Где хваленая безопасность? Хоть она-то нам обеспечена столь славной ценой? Мне хотелось бы задать этот вопрос тем, кто все эти годы проводил, задом навалившись на страну и, не меняя позиции, нас поучал. Сегодня, когда их приводит в панику очередной беспутный митинг (а бывают ли путные в этой стране?), мне хочется спросить, что ж они сделали, чтоб этого не допустить?
Вышвырнули из жизни Твардовского, мирового судью тогдашней интеллигенции? Выслали Солженицына? Порасшвыряли по лагерям тех, кто - слабо! слабо! - остерегал народ от выхода на повторный круг революционного колесования?
И взрастили ненависть - самоубийственную скорпионью ненависть в людях, которая до того, как пожрать саму себя, уже принялась за народы...
История возвращается к нам не разоблачениями в "Огоньке", а страшной догадкой, что все, о чем мы читали в учебниках, имеет отношение к нам, таким "защищенным".
...Биафра и хунвэйбины, сентябрьский Сантьяго и полпотовская Кампучия - все это имеет отношение к нам. "Откуда придут кавеньяки?" - кого это волновало в годы, пока кавеньяки восседали повсюду, правя страной? Выключенность из истории была свободной от забот и кошмаров истории. Теперь они возвращаются вместе: та и те.
* * *
В письмах читателей часто звучит словечко "фашизм", "фашистский". Его клеят с большой охотой своим политическим противникам. Спор о Сталине и предвоенных пактах с Гитлером усилил актуальность вопроса. Но что значит фашизм для нас? С чего он начинается там, где еще нет ни расовой лексики, ни экзотических мундиров?
Фашизм имитативен. Это эксплуатация политической подражательности. Фашизм не солько изобретает, сколько импровизирует на чужие темы там, где это может принести успех. Успехом же является власть над человеком.
Фашизм банален, как "дубли" из фантастических романов, это смышленая политическая обезьяна, не обходящая вниманием ни один прием, сулящий удачу. Неважно, кто изобрел прием, - коммунисты, либералы или монархисты! Хоть - евреи! Фашизм в этом смысле, всеяден. Он внимательно следит за более сильными и успешливыми современниками, копируя их технику и совершенствуя ее, достигает власти...
И тут же начинается второй, самый страшный тур: партнеры и оппоненты фашизма незаметно для себя начинают учиться у фашистов их "блестящей технике"! Ведь вон как ладно выходит!
Именно там, где они вставали на этот путь, там фашизм одерживал победу. Только там.
...И везде, где начинается перемигивание демократий с насильниками, идут в ход политические детективы и перестают слушать скептиков. Везде, где яростный протест человека против "правил игры" перехлестывает берега нормальной жизни, мы обязаны быть настороже. Иначе наследником и продолжателем революции мы увидим холодного беса-логика, набирающегося у нас опыта, чтобы вторгнуться в нас же и перестроить нас.
Оттого надо следить за упрощением и опустошением языка, за агрессией популярных банальностей, которые вскоре, без выстрела, завладеют всеми передовицами. Надо следить за людьми, которые запугивают нас "темными силами", предлагают "слить сердца в едином порыве", приговаривая: "Народ един", как шепчут проститутке: "Ты прелесть, детка!"
* * *
Я боюсь, нам предстоит близкая борьба идеологизированного большинства с реалистическим, однако, ничтожным меньшинством. Публика приучена, что ее гладят по головке, называя "народом". - Народ? Власть народа?
Народ еще необходимо создать. Иначе это будет "власть всех" - то есть, власть стоптанной, сбившейся, обезличенной массы, которой (от имени всех" кто-то уже завладел.
И о какой власти идет речь? Ее уже нет - и не должно быть - той власти, что держалась на страхе, отчуждении от реальности и запрете смеяться, когда смешно. У кого может еще раз появиться власть сказать: "Думай, как я"? Власть сказать: "Не обсуждай этого"? Власть потребовать: "Верь мне"?
Такой власти больше нет ни у кого, от священника до генсека, и ее нельзя давать никому - даже если найдется желающий, чтобы его умом повелевали. Даже если таких желающих найдется большинство и мы вновь увидим скотски ревущие трибуны с кинолент тридцатых годов, - как уже теперь видим спящие и во сне блаженно ухмыляющиеся толпы на сеансах Кашпировского.
И на этот раз борьба живых людей с гипнотизерами, как и прежде в истории, не будет легкой борьбой с предопределенным исходом. Меньшинство уже знает, чего ему ждать, когда большинство окончательно уснет. Образованным человеком в России является тот, кто знает, что, оставив политику лакомкам, а толпу - демагогам, он поставил на кон шкуру собственного ребенка. Не станем забывать, что гимном нации был "Хорст Вессель", а этот самый Хорст Вессель был молодой задира, немецкий неформал, погибший от рук баварских милиционеров.
* * *
Чем дальше, тем определенней я чувствую поразительную нашу недооценку самих себя. Мы не боимся себя не оттого, что мы смелые, но оттого, что сами себя не уважаем. А не уважаем оттого, что считаем себя простыми парнями - чего тут, собственно, уважать? Действовать надо, смелей идти вперед!
"Вся власть Советам" - повторяют, не додумывая, старинную клятву. Но клятвы не грех проверять. Любителям кричать "ура" надо напомнить, что "ура" - это "смерть" по-татарски. Как под лозунгом "вся власть Советам" бороться за разделение властей?
Вся власть? Нет уж, конечно, не вся.
Власть над человеком - никому. Никому, кроме его самого.
* * *
Не будет никогда последнего шага в хорошо управляемый рай. Последним шагом неизменно завладевает сатана - и можно говорить о соблазне, о лжи последнего шага.
Нам не дано однажды шагнуть в Утопию. Но мы можем и должны выйти в такое человеческое состояние, где мука и тоска утопий отпусят нас - как отпускает, став только памятью и судьбой, старинная неудавшаяся любовь.
Нам еще долго, долго спорить между собой, разбираясь, что же с нами произошло. Мы сто лет еще будем разбираться в собственном прошлом, но эти сто лет мы еще должны себе дать.
