СВОБОДА СЛОВА
Григорий Померанц
Сон о справедливом возмездии
(затянувшийся спор с Александром Солженицыным)
1. ПОНЕВОЛЕ КОРОТКАЯ
Статья А.И. Солженицына "Образованщина" заново поставила передо мной вопрос о полемических приемах великого писателя, тему, впервые взволновавшую меня еще в 1967 году, при чтении романа "В круге первом". У нас старый спор - философский, социологический, исторический, - начатый с беглых замечаний в "Квадрильоне" (1963) и продолженный более энергично в "Человеке воздуха".
Мои общие взгляды на интеллигенцию и народ с тех пор мало изменились. Я согласен с замечанием Александра Исаевича (в "Теленке"), что 80 процентов так называемой интеллигенции - "образованщина". Слово я употребил бы другое (очень уж его словцо напоминает недавнее: поповщина, чубаровщина, стеновщина). Но по сути - не знаю, как считать, по какому принципу исчислять проценты... Может быть, даже не 80, а 90- 95 процентов - профессионалы умственного труда, чиновники педагогического, медицинского, научного ведомства, без "тоски по мировой культуре" (Мандельштам), без нравственной чуткости и несколько даже болезненной неспособности делать свою житейскую карьеру. Настоящие врачи, настоящие учителя, художники, ученые существуют на задворках чиновничьего общества и в процентном ОТношении составляют совершенно ничтожную его часть; существуют с мучительными компромиссами, с трудом принося минимальную дань вежливости общественным условностям; но они все-таки существуют. Что же до несогласия с некоторыми идеями Александра Исаевича, то разномыслие - не основание для ссылки в "образованщину". Во всяком случае - для человека, который отказывается от традиций социал-демократических междоусобиц, пестревших обвинениями в мелкобуржуазной неустойчивости и в объективном пособничестве классовому врагу. На глубине глубин истина едина; и даже едина с добром и красотою и всеми другими ценностями. Но это не значит, что истина может быть однозначно высказана словом; это не значит, что существует только одна оппозиция; Солженицынская Правда - Казенная Ложь, и всякое несогласие с Александром Исаевичем в конечном счете сводится к казенной лжи.
Каков бы ни был в светлом будущем государственный строй России, царство духа - республика; интеллигенция никогда не станет ротой, шагающей в ногу.
Пусть личность не больше,
чем глаз муравья,
Но личность есть личность!
Так думаю я.
Так мы думаем вместе со слоном Хортоном (из сказки доктора Сьюза).
Если когда-нибудь воссияет Истина (хотя бы и в той форме, в которой ее исповедует А. И. Солженицын), образованщина, интеллигенция 4-го сорта, ракитины - будут кричать "ура!" (они всю дорогу кричат "ура" победителю). А какой-нибудь еретик Карамазов непременно выступит со своим особым мнением и испортит торжество. Такой уж у него скверный характер. Даже один призрак победы заставляет его тревожиться вместе с Абрамом Терцем:
"Здесь, на этом месте, литературе следует быть настороже и не поддаваться обаянию с чувством, со всей правдивостью произнесенного слова... Мы оказываемся перед кровавой дилеммой: с кем вы, мастера культуры? За правду или за казенную ложь? При такой постановке вопроса у писателя, понятно, нет выбора, и он гордо отвечает: "За правду!" Но, провозглашая "за правду", нужно помнить что сказал Сталин... ("Пищите правду - это и будет социалистический реализм").
Дошло до того, что правды надо бояться. Чтобы она опять не села нам на шею... В противном случае всеобещающая, освобождающая словесность опять сведется к отчету о том, как мы мучились и что предлагаем взамен. Сведется к вопросам "что делать?" и "кто виноват?" И все пойдет прахом, и начнется все сначала: "освободительное движение", "натуральная школа", "передвижники" и, как естественый венец, "партийная организация и партийная литература..."
Солженицын, великолепный полемист, выхватил из контекста "Литературного процесса" четыре слова: "Россия-Мать, Россия-Сука!" - и этими четырьмя словами, как цензорским крестом, перечеркнул все мысли, которые трудно было опровергнуть. Но я продолжаю спор, и это мой спор за республику идей, против самодержавия правды. "Литературный процесс" подхватывает многие идеи "Человека Ниоткуда" (хотя, может быть, и не прочитанного). Я, в свою очередь, готов подхватить основную тему "Литературного процесса" и повторить то, что сказал когда-то Нильс Бор: бывают истины ясные и истины глубокие. Ясной истине противостоит ложь, глубокой - другая истина, тоже глубокая. Есть огромная область, где веками противостоят друг другу равно глубокие истины. И как раз эта область - королевский домен интеллигенции. Слишком большая захваченность борьбой за ясные истины сужает почву, на которой могут укорениться истины глубокие. Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя поцелую, - говорил на заре русской интеллигенции пьяный Разумихин. Соврать - по своему - это лучше, чем правда по-одному, по-чужому. Правда не уйдет, а жизнь заколотить можно. Примеры были...
2. ДВЕ ФИЛОСОФИИ ЗЛА
То, что меня сталкивает с Александром Исаевичем, нельзя свести к недоразумениям, к непониманию друг друга. Скорее это разное понимание зла, сосредоточенность на разных сторонах зла. Александра Исаевича увлекает задача борьбы с возмужавшим, окрепшим злом. Я смотрю на такое зло глазами Лао-цзы: твердое, крепкое - завтра будет мертвым. Мне страшно другое: младенчество зла, первый поворот добра к злу, первые его робкие, прелестно нетвердые шажки. Розовые пальчики, которые завтра сожмут топор. Сдвиг в душе змееборца, начало остервенения, из которого вырастает новый змей.
Я убежден (вместе с Плотином и Августином), что в глубине бытия зла просто нет. Есть только цельный, непорочный свет без всякой тени. Но в пространстве и времени нельзя осветить все сразу. Что-то всегда будет в тени. Бороться за добро - значит по возможности поворачивать вещи к свету. В некоторых случаях можно срубить дерево, которое заслоняет окно, или снести старое здание и т. п. Человек, живущий за глухой стеной, может рассматривать ее как абсолютное зло и разрушение ее - как безусловное торжество добра. Примерно так Солженицын смотрит на коммунизм: "Вот концентрируется Мировое Зло огромной ненависти и силы. Оно растекается по земле, и надо стать против него" (Речь в Вашингтоне 30 июня 1975 года).
Если Мировое Зло - риторическая фигура, то ладно.
Но если концепция, то всякое противодействие абсолютному, мировому злу есть благо. В том числе Гитлер? В том числе резня 1965 года, остановившая распространение коммунизма в Индонезии?
Концепция Мирового Зла предполагает единство зла в синхронном (геополитическом) плане и стабильность в плане диахронном (историческом). Опыт этого не подтверждает. Мао Цзэдун, Брежнев и Дубчек вовсе не прикидывались, что у них есть разногласия. Они действительно во многом не согласны, и я не думаю, что Прага в январе-августе 1968 года была просто разновидностью Мирового Зла, а ввод в Прагу русских танков - отчасти даже благо, прекратившее явный соблазн и дьявольскую прелесть.
Пути борьбы со злом неисповедимы. Пламенный диссидент Кастро, в одиночку выступивший против всемогущего диктатора, сам стал диктатором. Его товарищ, Че Гевара, предпочел умереть. Брам Фишер порвал со своим народом и вступил в компартию, потому что только она практически нарушала апартеид. Потом уже, став коммунистом, он изучил теорию марксизма-ленинизма. Выбор был сделан без теории, одним сердцем. Для Фишера было важно, против чего коммунисты, и не где-то, а в его родной стране. Остальное было приложением к этому "против". Фишер был осужден на пожизненное заключение и умер мучеником идеи, совпавшей (в это время, в этом месте) с нравственным порывом его нетерпеливого сердца.
Победа Франко в 1939 году была победой мирового фашизма, т.е. одной из разновидностей зла, остервенения. И вот здесь для меня возникает вопрос, который, вероятно, покажется Александру Исаевичу нелепым: если возможна эволюция от раннего, агрессивного франкизма к сравнительно мягкой "бархатной" диктатуре позднего Фрако, то (кто знает!) возможен и бархатный коммунизм?
Тут в меня летят мысленные груды тухлых яиц. Очень многие неофиты православия выходят из себя, как только речь заходит о чешской весне. Им как-то лично, небескорыстно хочется, чтобы она необходимо увяла. Видимо, марксизм или коммунизм столь грубо отождествляется с антихристом, что всякая мысль об эволюции коммунистического режима к лучшему рассматривается как недопустимый скандал. Между тем. Римская империя (вавилонская блудница Апокалипсиса) не развалилась от того, что люди прочли Евангелие, а слилась с христианством (или, по крайней мере, с христианской церковью). С точки зрения "Письма вождям", сосуществование православия с некоторыми политическими традициями большевизма (в данном случае признаваемыми русскими) вполне возможно. Но если мыслим православный большевизм (сапоги всмятку), то, может быть, где-нибудь при другом климате, мыслим и либеральный коммунизм? Согласен, опять сапоги всмятку, или вкрутую, чушь. чепуха. Но мало ли какая чепуха бывает на свете! Я не знаю, возможно ли это, но мне бы это понравилось.
Я ничего не утверждаю на будущее. Я только соглашаюсь с Александром Исаевичем, что "разделительная линия" между добром и злом "пересекает нации, пересекает партии" - и не соглашаюсь с другим утверждением на той же странице той же статьи: "раскаявшиеся политические партии мы так же часто встречаем в истории, как тигро-голубей... Партии, видимо, - вполне бесчеловечные образования, сама цель их существования запрещает им каяться" ("Из-под глыб", стр. 118). Мне кажется, что чешские коммунисты в 1968 году были охвачены духом покаяния более полно, более единодушно, чем западные немцы; и это тем более ценно, что произошло до оккупации.
Где-то в большом, сложном, запутанном мире коммунисты так же вдохновляются борьбой со злом, как антикоммунисты. И антикоммунисты так же стервенеют, так же сатанеют от своего антикоммунизма, как коммунисты - от своего антиимпериализма, антифашизма и т.п. И нельзя преодолеть зло, не избавившись от всех "анти", от захлеба борьбы. "Антипалач" несет в себе заряд остервенения, который завтра породит нового палача. Нужно не "анти", нужно - "а", т. е. "не" (ненасилие, недвойственность; с "не" начинаются многие превосходные идеи, с "анти" - ни одна).
Мне приходила в голову мысль, что сама сущность антихриста - в упоре на "анти". Христос не был антииудаистом - церковь стала антииудаистичной, а потом еще антиправославной (или антикатолической), антипротестантской и т.д. Христос не был антилибералом - церковь стала антилиберальной и веками противилась освободительному движению. Воздвигнув против себя антирелигиозный коммунизм, она получила сомнительное основание стать антикоммунистической (или антифашистской, антиимпериалистической и т. д.), как в своем подкомитетском существовании...
Я не могу выразить свою мысль лучше, чем она сама собою выразилась в 1971 году: "Мне трудно себе представить, чтобы падение Люцифера началось с зависти. Скорее - с излишней ревности. Где-то, во времена, о которых ничего не сказано в книге Бытия, сияющий ангел бросился в бой с инерцией творения, воспротивившейся вечно новой воле Божьей, - из чистой любви к Богу, из чистого порыва служения. Зависть пришла потом. Дьявол начинается с пены на губах ангела, вступившего в битву за добро, за истину, за справедливость, - и так шаг за шагом, до геенны огненной и Колымы. Все, что из плоти, рассыпается в прах: и люди, и системы. Но дух вечен, и страшен дух ненависти в борьбе за правое дело. Этот герой, окруженный ореолом подвига и жертвы, поистине есть князь мира сего... и благодаря ему зло на земле не имеет конца" ("Неуловимый образ", гл. 1 "Пена на губах").
На дне бытия зла нет. Есть разные виды добра, сталкивающиеся и уравновешивающие друг друга. Откуда же берется зло, в котором тонет мир? От остервенения в борьбе за свое частное добро. Американская революция обошлась без остервенения, и слово "революция" на языке американцев - хорошее слово. Когда Стравинский поселился в Штатах, его назвали музыкальным революционером. Стравинский очень обиделся. В его сознании - сознании русского эмигранта - революция пахла трупным смрадом.
В пароксизме борьбы зло становится мнимо всемогущим, и возникает тот дьявольский пафос, который оруэлловский О' Брайен объясняет своей жертве в Министерстве Любви:
"Власть не средство, она цель. Не диктатуры создаются для защиты революции, а наоборот, революции создаются для установления диктатуры. Цель гонений - гонение. Цель пыток - пытки. Цель власти - власть..."
"Угодно ли вам видеть образ будущего? Вот он: сапог, наступивший на лицо человека. Навеки наступивший!"
Такие люди никогда не начинают движения. Это "двойная мысль" (революции, или контрреволюции, или католицизма и т. п.), вылезшая наружу и рассевшаяся как свинья, положив ноги на стол. Торжествующая бесовщина не может длиться вечно. Или движение стряхивает ее с себя, или раскалывается на группы смердяковых, пожирающих друг друга. Я высказал в "Квадрильоне" убеждение, что тотальное торжество зла означало бы просто гибель человечества; а то, что в нас вечно, - не умрет. Чего же нам бояться? Зачем (у страха глаза велики) рисовать грандиозный образ Мирового Зла? Зачем терять чувство справедливости к тем, кто сегодня наши противники? Они тоже начинали с борьбы за добро. И мы, начав с борьбы за добро, можем - как и они - придти к злу.
Александр Исаевич недоумевает, зачем западные страны вступили в союз со Сталиным против Гитлера. Неужто сами не справились бы?
Этот урок истории, мне кажется, стоит продумать. Гитлер долгое время казался самым надежным защитником от Мирового Зла, и ему на эту деятельность были выданы авансы (Австрия, Чехословакия). Но лекарство вышло хуже самой болезни; и пришлось Западу вступать в союз с тем же Злом, против которого Гитлер обещался защитить, и, разгромив Гитлера, многократно усилить Сталина. Примерно так поздний императорский Рим вступал в союз с готами против гуннов. Не от хорошей жизни, конечно...
Мой великий оппонент хотел бы Мирового Добра в образе жандарма, в любую минуту готового пресечь Мировое Зло. Это очень популярный образ доброго правления; но Франция уступила Алжиру и Штаты - Северному Вьетнаму, хотя имели техническую возможность раздавить своего противника. Надо было лишь внутренне перестроиться, встать на позиции пролетарского гуманизма (если враг не сдается, его уничтожают). Запад на это оказался неспособен.
Наше поколение пережило несколько попыток окончательной ликвидации зла, и все они привели к новому, большому злу. Это не могло не оставить глубокий, неизгладимый след, по крайней мере, в некоторых умах. Я встретил, как свои собственные, мысли Т. С. Элиста:
"Счастлив тот, кто в нужную минуту повстречал подходящего друга. Счастлив и тот, кому в нужную минуту повстречался подходящий враг. Я не одобряю уничтожения врагов: политика уничтожения или, как варварски выражаются, ликвидации врагов - одно из наиболее тревожащих нас порождений современной войны и мира..." Что же делать? - спросит меня читатель. Не знаю. Может быть, выхода и вовсе нет. То, что предлагает Александр Исаевич министрам Запада и (несколько раньше) вождям Советского Союза, - только иллюзия выхода.
Есть эпохи, благоприятные для добродетелей Сцеволы и Сципиона. Есть другие, когда легче всего объяснить, почему град земной обречен. Вряд ли решительные меры могут здесь что-то изменить, разве ускорить развязку. Единственный путь спасения, который я вижу, - это внутренний поворот каждого отдельного человека к свету. Пока мы не переменились, не переменится и общество. Это не значит, что всякое социальное действие бесполезно. Но оно неплодотворно, если не имеет характера сатьяграхи, если в нем нет упора на нравственное воспитание участников движения и поисков общего согласия. Беспощадная война со злом воспитывает жестокость и вскармливает новое зло.
Можно сказать, что врагов вообще нет, что это ложное понятие, созданное ложно направленным умом (буддийская точка зрения); или иначе, другим языком: "любите ненавидящих вас, благословляйте проклинающих вас..." Но только немногие повторяют эти слова не одними устами. И совсем, совсем немногие действительно чувствуют так каждый день и час. Манихейское смешение частного зла с Мировым Злом по-прежнему царит на Земле. По-прежнему справедливость мыслится как зло за зло, око за око, зуб за зуб. Выход за рамки реактивного мышления был бы концом истории, началом какого-то совершенно нового общественного бытия, или даже нового космического бытия - как в "Сне смешного человека". Сегодня мы не дошли до этого, и потому точка зрения Александра Исаевича имеет достоинства, неотделимые от ее недостатков: она в ладу со временем и вдохновляет на великие исторические подвиги. Напротив, моя точка зрения ставит вне исторического процесса. Она делает подозрительным к богатырям и заставляет предсказывать, что Геракл перепьется и постреляет собственных детей, что диссиденты доступны растлению ничуть не меньше, чем герои революции (писалось об этом в 1966-1969 гг.)...
Вступив в полемику, я мучительно сознаю опасность собственного красноречия (оно не раз уже толкало людей совсем не туда, куда мне хотелось). Я вспоминаю Тютчева: мысль изреченная есть ложь... И голос мой от этого пресекается. У меня нет уверенности, что каждое мое слово служит Добру. И я прошу читателя возвращаться от частных суждений к целому, от буквы к духу, против которого не дай мне Бог согрешить.
