О ПРАВДЕ В НАС И ВОКРУГ НАС
В. Абанькин
В прежней Мордовии
Отрывки из воспоминаний
...Проснулся я от стука разбушевавшегося дождя. Все заключенные спали. Только Юра Галансков сидел на корточках, пригнув голову к коленям, и качался маятником. У Юры были две язвы: двенадцатиперстной кишки и желудка. Я встал и спросил шепотом: "Юра, дать воды? Может, лекарство какое?" И погладил его по плечу. Взяв кружку, я вышел в коридор. Барак во сне сопел, храпел, стонал. В слабоосвещенном коридоре, перед мышиной норой сидел бывший полицейский. В руке - короткая палочка с гвоздем. Если мышь высовывалась из норы, он тут же протыкал ее, потрошил, жарил на костре и кормил свою кошку.
...Когда вроде последние силы иссякают, доброта человеку новый порох дает. Эти старики - полицаи и власовцы - когда-то творили одно зло, но все-таки добро таилось в запасе. И вот пришла старость, да еще в лагере, и многое в жизни переоценено... Этот вот кошку завел. Если она уляжется на его койке, он ее ни пальцем, - пускай себе блаженствует. А сам подушку осторожно возьмет и пойдет дремать на лавочку да еще нас попросит, чтоб не шумели...
(Когда несколько стариков поддержали нашу голодовку в знак протеста против издевательств и унижений, надзиратели переловили кошек - единственную привязанность этих людей - посадили в мешок и бросили в топку котельной. Тут уж мы встали на защиту полицаев.)
И во мне тоже тосковало добро. Все годы, проведенные в тюрьмах и лагерях, я постоянно испытывал на себе насилие и произвол. Никогда не забуду этапный бокс горьковской тюрьмы. Грязные стены, заблеванный кровью угол, а на стене, по грязной шубе (шуба - специально сделанные на штукатурке неровности, чтобы нельзя было ничего писать) кровью кто-то вывел слова, въевшиеся в память на всю жизнь: "Будь проклят тот отныне и до века, тюрьмой кто хочет исправить человека". Меня решетка и колючая проволока "воспитывали" целых двенадцать лет...
* * *
В тот день, 2 июня 1962 года, я, шестнадцатилетний житель Ростова-на-Дону возвращался домой с тренировки по плаванию. Вдруг - гром средь летнего неба - унижение обыска. Четыре раза останавливали меня на улицах чекисты и дотошно перетряхивали - мою спортивную сумку.
Позднее я узнал, что в этот день прогремели выстрелы в Новочеркасске, и кровь человеческая лилась там прямо на площади Ленина, у подножия памятника вождю пролетариата. И у нас, в Ростове-на-Дону, моментально ввели "режим повышенной бдительности". За углами прятались "черные вороны". Я видел, как людей хватали прямо напротив обкома КПСС. Слухи из города-мученика шли самые ужасные, и в Ростове пахло бунтом - я дышал им, ощущал его, осязал.
Жажда мести затмевала во мне все другие чувства. В магазине "Динамо" купил четыре пачки пороха - тогда он продавался свободно - и стал тайком делать бомбу, чтобы подбросить ее... в обком КПСС. Отец успел помешать мне... Отец был военный моряк, капитан 3-го ранга, военный инженер. Три брата служили в Военно-Морском Флоте, старший из них стал адмиралом, заместителем командующего ВМФ СССР. Еще до войны отец, по его словам, умолял брата-адмирала помочь ему проникнуть в окружение Сталина, чтобы убить тирана. Но тот отказался, братья поссорились и долго не виделись.
Однажды ночью я нечаянно подслушал, как отец говорит обо мне со своим другом. "Боюсь я за него, - шептал он вздыхая. - Весь в мать пошел. Как бы не кончил тем же, что она". Тут я только узнал, что мать моя не умерла во время родов, как меня уверяли: ее схватили на вокзале в Ейске, когда она распространяла листовки против Сталина...
Ученье пришлось бросить, и я пошел в плотники на судоремонтный завод, а оттуда был призван в армию. Меня направили служить в Германию. С первых же дней в полку я стал рассказывать солдатам о Новочеркасске. В зеленой ученической тетради я записал три своих стихотворения, в которых призывал народ вспомнить о новочеркасских жертвах и отвоевать свободу, которая "не дается даром, как плод упавший с неба".
Тетрадь моя тайком ходила по рукам у солдат. Но однажды она попала в руки старшины, и я вынужден был бежать из части. Вместе с ближайшим товарищем Виктором Чесноковым я решил уйти в Западный Берлин. Трое суток пробирались мы к границе. Но у нейтральной зоны нас задержали пограничники ГДР. На суде я сказал, что не Родине изменил, а власти, которая не имеет права отождествлять себя с Родиной. Виновным себя я так и не признал, да это никого и не интересовало. Мне дали 12 лет, Чеснокову - одиннадцать...
* * *
...Набрал я воды и понес Юрке, он выпил пару глотков. За окном ветер еле шевелил деревья. Гроза проходила. Я помог Юре подняться с пола, и мы вышли в коридор. Он закурил. (Он считал, что от никотина ему легче.) Не успел Юра выкурить сигарету, как на пороге появился надзиратель: зэков было положено пересчитывать по несколько раз за ночь. Особенно часто проверяли тех, у кого на деле была наклеена красная полоса: это означало - "склонен к побегу". Мне такую полосу поставили с самого начала срока, и ночью светили в лицо фонарем, щупали - не кукла ли, не ушел ли?..
- Ну-ка, по койкам, нечего здесь тусоваться, - прогундосил надзиратель, гремя сапогами.
- Слушай, старшой, - обратился я к нему, - вызови-ка врача, а потом проверяй хоть до утра.
...Юра, между тем, снова сел на пол. На твердом ему было немного легче, чем на кровати. Часто просыпаясь ночью, я видел на фоне окна его голову - значит, совсем плохо, раз на полу сидит. И вставал, чтобы хоть своим присутствием помогать ему переносить боль. Поднимались со мной и другие: Николай Иванов и Владлен Павленков, и Гера Гаврилов....
Мы видели, что Юра, угасает, но помочь не могли, и от этой беспомощности все внутри немело. Да, мы не раз писали жалобы, голодали, требуя, чтобы Галанскову смягчили меру наказания или хотя бы взялись всерьез за его лечение - все было тщетно. Юру отправляли в больничку и, подержав пару недель на каких-то таблетках, привозили назад. Дорогу в тот госпиталь мы называли дорогой смерти: она шла по лесу, и "воронок" так кидало по ухабам, что не каждый морской волк выдержал бы такую болтанку. Понятно, от такого лечения Галанскову лучше не становилось - просто боли ненадолго утихали.
- Слушай, зови врача! Кончай свою проверку!
От шума многие проснулись. Не понимая, что происходит, ругались. В лагере я слыл "агрессивным". Не раз, защищая справедливость, очертя голову бросался в бой.
...Надзиратель струхнул и пошел на вахту. Тут же прибежал дежурный офицер.
- Что, опять за старое, бунтуешь все?
Иванов и Павленков оттащили меня в сторону, чтобы я не бросился на офицера. Врач в зону так и не вошел. Согнутого от болей Галанскова повели на вахту. Там эскулап определил, что у Юры обострение язвенной болезни.
На другой день мы объявили голодовку на день в знак протеста против содержания в лагере тяжело больного. Написали жалобы и заявления в разные инстанции. И все тщетно: остановить машину зла было выше наших сил.
* * *
...Утром, после грозы, надзиратель нашел на тропинке в зоне лагеря мокрого, нахохлившегося совенка. Видно, сильным ветром выбросило птицу из гнезда. Надзиратель был из добрых - так и не отыскав гнезда, он принес совенка нам. Какая была радость! Мы, отрезанные от жизни, имеем птицу - лесную, живую и такую красивую! Я взял в ларьке картонную коробку из-под каких-то консервов и посадил в нее совенка, налил в баночку воды. Совенок испуганно оглядывал нас, вбирая голову в крылья. Все были озабочены одним: что станет с птенцом дальше, как вырастить его на нашем убогом лагерном пайке? Мяса мы и сами не видели, но у кого-то оказалась банка рыбных консервов. Я стал кормить совенка, раскрывая ему клюв пальцами. Потом напоил его водой и прикрыл коробку. Надо было, чтобы он хорошо обсох и поспал.
Настало время обеда. Я, как обычно, нарвал лебеды, порезал, посолил и с такой приправой к лагерному борщу отправился в столовую. (Так делали все, потому что витаминов мы никаких не получали. А лебеду есть можно, мы где-то вычитали, что она не уступает некоторым овощам по содержанию витаминов.) В столовой я бросил клич: все для совы - и что началось! То один, то другой подбегали ко мне и отдавали мясные ниточки, попавшиеся в борще. Так почти со всех я собрал около пятидесяти граммов мясных нитей.
Около совенка уже толпились старики и молодежь. Я открыл коробку, погладил птицу по головке и стал совать ей в клюв скрученные шариком мясные ниточки. Совенок жадно глотал. Все завороженно глядели.
Вдруг после очередной порции совенок сам открыл клюв: раз берет пищу из рук, значит, доверяет. "Ну, Абанькин! Ну, дрессировщик!" - ликовали все.
Потом я посадил совенка на палец. Он обхватил его лапками и сжал когти. Было больно, но я терпел. С любопытством, уже не таясь, птица разглядывала людей.
* * *
В понедельник мы начали голодовку в защиту Галанскова. А вскоре ко мне на свидание приехал отец. Я должен был передать ему записку для моих друзей с адресами наших единомышленников. Только как ее принести? На свидание вызывали неожиданно, и мне приходилось, постоянно рискуя, носить бумажку с собой.
И на этот раз все получилось вдруг - меня дернули прямо с работы. Я шел между двумя надзирателями и лихорадочно думал, куда спрятать этот бумажный клочок? После обыска выдавалась одежда дома свиданий, а личная отбиралась и просматривалась, из своего оставалось только нижнее белье.
Человек я рисковый и не привык ломать долго голову, раз опасность на носу. Зажал бумажку между большим пальцем правой руки и ладонью, благо, что записка была маленькой. Мне приказали раздеться. Я тут же начал препираться с надзирателем и офицером, стараясь вывести их из равновесия: у разгневанного человека слабеет внимание. (Но нельзя было и переборщить - запросто могут лишить свидания!)
Пока я раздевался догола, вошли оперуполномоченный и начальник режима. Они по очереди стали заглядывать мне в рот, в уши, заставили приседать. Нагнувшись, я ждал, пока все исследовали мой зад. Все во мне кипело. Ненависть и презрение к этим извергам не имели границ....
- Что вы там ищите? Коммунизм увидали?
Это их сразу завело. Начальник режима зло бросил: "Абанькин, доболтаешься, гляди, в зону пойдешь!" Я продолжал стоять нагнувшись, хотя осмотр был закончен.
"Опер" и "режим" вышли, хлопнув дверью. Мне дали одежду дома свиданий. Конечно, я очень рисковал, но записку я все же пронес.
Отца обыскивали так же, как и меня. 60-летнего капитана 3-го ранга в отставке раздели донага, заставляли приседать, заглядывали в рот, в уши. После свидания я написал заявление, что отказываюсь от встреч с родными в знак протеста против унижения человеческого достоинства при обыске. Отцу я запретил приезжать, и с тех пор его больше не видел.
(Это было мое второе и последнее свидание с отцом. Он умер за десять месяцев до моего освобождения. Он никогда не осуждал меня. Раз даже пошутил, что сам скоро окажется в одном лагере со мной, и я, как мог, уговаривал его не приносить себя в жертву...)
Через несколько дней один из надзирателей сказал нам тайком, что слышал, как "Голос" передавал о Галанскове, о голодовке в лагере, о беззакониях. Мой отец выполнил все, что надо...
* * *
...Дни шли за днями. Сова уже стала крупной птицей, и само собой получилось, что все стали звать ее Софушкой. Она радовалась каждому, кто заговаривал с ней. Но я боялся, что когда-нибудь и ее постигнет участь лагерных кошек, и потихоньку учил сову летать. Сажал ее на палец, поднимал руку вверх и опускал к земле так резко, что она поневоле расправляла крылья и взмахивала ими. Солдаты с вышек с любопытством наблюдали за нами.
Потом я стал расставлять от барака до барака табуретки. Сажал сову на перила веранды жилого барака и сталкивал. Она летела до первой табуретки. Потом я сталкивал ее опять, и она летела до второй. Скоро сова пролетала уже все расстояние без посадок. ...Однажды я шел из лагерного ларька. Вдруг кто-то тяжело хлопнул меня по плечу. Повернув голову, я раскрыл рот - на левом плече сидела сова и заглядывала мне в глаза...
* * *
За машинками мы шили рукавицы. Норма - 65 пар в смену, потом ее подняли до 72 пар, а еще позже - 75. Нормы поднимались, как и везде по стране, с грубым нарушением КЗОТа. Мы, конечно, жаловались, но никакого ответа не получали. Дешевле козы обходится зэк государству.
Галанскову опять стало плохо, и мы добились, чтобы его отправили в больницу. Существенного лечения там не было, но уже того, что он две недели не работал, шло ему на пользу.
* * *
Пошли слухи, что нас скоро вывезут из Мордовии. Информация из лагерей все-таки просачивалась на волю, и в самых высоких кругах было принято решение убрать наиболее активных политических заключенных в глубь страны, в Пермь. В Мордовии мы все-таки притерлись за годы к надзирателям, к администрации, а на новом месте все началось сначала: усиление произвола, ужесточение режима...
...Прощай, наконец, лагерь # 17 Мордовской АССР. Зачитали нам списки уезжающих. Собрали мы вещи и обнялись с теми, кто оставался: с Галансковым, Ивановым, Павленковым и другими нашими ребятами.
* * *
...Недолго оставалось мучиться Юре Галанскову. 4 ноября 1972 года у него случилось прободение одной из язв. Повезли его в больничку, но не в скорой помощи, а в "воронке", по той самой ухабистой дороге, которая и здоровому все внутренности отбивала. Узнав о смерти Юры, мы в Перми собрались за большим столом.
Пели "Черный ворон", а надзиратели кричали и растаскивали нас. Но злая песня не прекращалась, и они растерялись, отступили. Стоя в стороне как побитые, исподлобья они смотрели на нас.
...А сова и дальше жила в 17-ом.
