ПЕРЕСТРОЙКЕ ПЯТЬ ЛЕТ
Андрей Фадин
Демистификация власти
Да, именно столько минуло с апреля 1985-го, когда на Пленуме ЦК КПСС было объявлено о начале курса на глубокие перемены. Нам, не отвыкшим мерять историю "рубежами", а дистанцию между ними - "пятилетками", хочется подвести какие-то итоги. Материалы большей части этого номера и навеяны этим желанием.
Во время грандиозной манифестации в Москве 4 февраля люди, проходя мимо посольства США, призывно махали руками ошалевшим от такого зрелища американцам и кричали: "Пошли с нами!" А затем, проходя по Пушкинской площади, дружно скандировали: "Макдональдс", накорми нас!", "Кока-кола", ура!"
Ощущение рухнувшей стены, отделявшей страну от мира и от общей с миром истории, витало над весенней, подстать погоде, толпой. Все чувствовали, что табу, охранявшие Систему надежнее, чем КГБ, - пали. Зримо уходило ощущение "осажденной крепости", позволявшее оправдывать любые лишения и жертвы необходимостью противостоять чуждому и враждебному миру...
Быть может, это два главных сдвига в нашем сознании за пять лет перестройки - демистификация власти и конец "оборонного сознания". Они, конечно, связаны между собой, ибо весь наш традиционный культ государственной власти обосновывался именно наличием внешней угрозы - подлинной или мнимой.
Вопрос, однако, в том, что встанет на место "оборонного сознания", которое в течение столетий (!) играло роль системообразующего фактора нашей политической культуры. Пустоты ведь не терпит не только природа, но и человеческое сознание, а "свято место пусто не бывает".
Попытки "почвенников", "патриотов", "правых" в широком спектре от В. Распутина до А. Проханова, от Объединенного фронта трудящихся - до Объединенного совета "Россия" удержать на плаву идеологию державной государственности сегодня идет, похоже, против качания исторического маятника. Никакие попытки убедить народ сегодня, что чем больше армия, тем спокойнее и лучше жизнь, и что КГБ - это "комитет нашей безопасности", сегодня уже не будут успешны. Провозглашенный депутатом-афганцем лозунг: "Держава, Родина, Коммунизм!" на I Съезде народных депутатов еще вызвал бурю оваций, на II же - подобных выступлений слышно уже не было... Молодежь любит джинсы и рок, а эти вещи идут с Запада, и здесь никакие лозунги, проповеди и уговоры не помогут. Для все большей части населения страны уровень и качество жизни приобретают большую ценность, чем все на свете идеологии.
Итак, со стороны реставраторов "оборонного сознания" заполнения идеологического вакуума ждать не приходится. С другой стороны, предлагаемые реформистами либерально-рыночные модели развития не решают одной из центральных, но до сего момента не зафиксированных нашим сознанием проблем - кризиса культурно-исторической идентичности.
"Эпоха нашей социальной жизни ... была заполнена тусклым и мрачным существованием, лишенным силы и энергии, которое ничто не оживляло. кроме злодеяний, ничто не смягчало, кроме рабства. ...Мы живем одним настоящим в самых тесных его пределах, без прошедшего и будущего, среди мертвого застоя.
...Весь мир перестраивался заново, а у нас ничего не созидалось. Мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас". Так писал в начале прошлого века, выражая крайний и нестерпимый ни для кого в России взгляд, Петр Чаадаев. Пушкин отвечал ему, что он гордится русской историей и, какова бы она ни была, он не желал бы никакой другой истории для своего народа.
Национальное самосознание, видимо, и не может избрать иного, нежели пушкинский, ответа на проклятый вопрос: "КТО МЫ В ЧЕЛОВЕЧЕСТВЕ?" Но сам-то вопрос даже после пушкинского ответа никуда не исчезает. Он остается мучительно открытым. Ибо старые ответы не удовлетворяют, а новых нет.
* * *
И вопрос этот отнюдь не метафизический. Пройдя путь от "третьего Рима" к третьему Интернационалу, российское самосознание фактически ни разу не изменяло идее исторической избранности России. Исключительность собственной судьбы всегда истолковывалась у нас в терминах исключительности предназначения, некоей мировой миссии - будь то торжество православия, спасение Европы от монголов (Пушкин), от разлагающего рабства денег (Достоевский) или страданий от эксплуатации и неравенства (Герцен, Чернышевский, Бакунин, Ленин), или, наконец, от фашистского порабощения.
Собственно, на этом сознании великой исторической миссии и строилось наше национальное самосознание. Ответ на вопрос "кто мы?" во все времена давался на основе безусловного признания этой роли. Так складывался наш образ в наших собственных глазах - "национальная идентичность".
"Мы живем трудно и скудно, но страдаем не зря: мы прокладываем дорогу к светлому будущему, идем впереди, прикрываем других собой, это наш крест, наша мораль и наша гордость", - таково содержание традиционного нашего мессианского мироощущения. И сегодня бесполезно, в сущности, дискутировать - адекватно ли оно было или нет реальной роли России в мировой истории. Важнее другое: это представление было фактом общественного сознания, оно выполняло определенную функцию, так или иначе оно работало. И как мобилизующая идеология масс, и как анальгетик при бесчисленных исторических катастрофах, шоках, травмах. Интеллигенция также отдавала дань мессианскому мифу - через идеологию "великой цели, через "догнать и перегнать", через "если не мы их, то они нас".
Но, в отличие от народного мироощущения, у интеллигенции в значительной ее части с мифом мессианского превосходства сосуществовал и вполне объяснимый "комплекс неполноценности". Информационная изоляция порождала самоощущение провинциализма, сопоставление своих потребительских стандартов и качества жизни с соответствующими параметрами своих западных коллег приводило в отчаяние. Этот процесс приобрел осязаемые масштабы с конца 60-х годов, когда широкое распространение бытовой радиотехники фактически подорвало монополию государства на информацию. С этого же времени для части интеллигенции возникшая в принципе возможность эмиграции стала размывать незыблемую дотоле в сознании связь личной судьбы и судьбы страны. И все же пока был жив и работал "миф Россия", пока живо было "оборонное сознание" и идеология осажденной крепости, эмиграция была все же делом исключительным, общественным мнением в целом осуждаемым. Да и связана она была, по крайней мере формально, с судьбой небольших национальных групп, имевших диаспору.
* * *
...Итак, Москва, весна 1990 года. Александр Сергеевич со своего постамента на Пушкинской же площади может, чуть повернув голову налево, наблюдать рекламу дефицитной, как и все прочее, "Кока-колы", а повернув голову направо, - гигантскую змею очереди в закусочную "Макдональдс", сопоставимую по масштабам, пожалуй, только с очередью в посольство США (жестокость нравов в которой, быть может, похлеще чем в очереди у "Макдональдса").
Весна 1990-го... Несколько тысяч интеллектуалов, специалистов из разных областей, едут учиться, стажироваться, работать на Запад. Таксисты берут с пассажиров два-три счетчика, а надежнее - западными сигаретами. Но по-настоящему уверенно себя чувствует лишь человек с "гринами" в кармане: за них можно достать все.
Все выступления в политических дискуссиях отсылают к "опыту цивилизованных стран" - какие бы позиции при этом ни защищались.
"Бюрократия", "номенклатура", "партократия", "мафия" - с одной стороны, "экстремисты", "национал-карьеристы", "популистские демагоги" - с другой, все эти воюющие меж собой "дьяволы" оказались исключительно своими отечественными, обитающими внутри советского космоса. Борьба идет всерьез, пролилась кровь. Но до сих пор никто не обвинен в том, что он иностранный агент или шпион, - поразительная подвижка сознания, если припомнить политические нравы последних десятилетий. Да и сама борьба означает, в сущности, что страна перестала быть крепостью, осажденной "внешними дьяволами", что ломается, сломан стержень нашего представления о самих себе как о чем-то стоящем то ли впереди, то ли позади, но в любом случае вне мира.
...Как-то очень вдруг обнаружилось, что изучать забастовки и рабочие движения можно не только в Италии и Англии, а межобщинные конфликты - в Пенджабе и Ольстере. Что инфляция только звучит по-иностранному, а слово-то вполне даже русское и понятное. Что мафия, рэкет, бизнес, аукцион - стали такими же "родными" словами, как райком, партком и овощебаза. Обнаружилось также, что академически-абстрактные, почти бесплотные "глобальные процессы" могут взрываться не где-то в Лос-Анджелесе или Сан-Пауло, а в Чернобыле, Свердловске или Баку...
И в этой панораме, как выяснилось, Мы - это вовсе не центр мировой системы и даже не часть так называемого развитого мира, а страна, которая не может себя ни накормить, ни одеть, ни обеспечить одноразовыми шприцами или хотя бы туалетной бумагой.
На что опираться, кем себя ощущать, кем себя мыслить? Можем ли мы сегодня искренне повторить вслед за Пушкиным, что не желали бы иной истории своему народу? Зловещее величие империи рухнуло, и обнажилась пустота. Что делать - непонятно.
Учиться быть нормальным, одним из многих, в общем-то бедным народом, живущим в богатой, но несчастной стране, - другого пути нет. Начались холодные жестокие будни истории, которые наступают вслед за кровавым пиром революции и похмельем диктатур. Это мучительный труд, когда нельзя уже опереться ни на какой миф, ибо ни один из них не работает. Когда приходится бороться с чувством собственной вторичности, "второсортности", провинциальности. И когда нельзя создавать новых мифов.
Но... нельзя и не создавать! Ибо без идеального образа самих себя, без этизации собственных жертв и ожиданий жить не может ни один народ. Америка без "американской мечты"? Без разносчика газет, становящегося президентом? Без фермерской идиллии? - Невозможно...
Собственно и миф перестройки как сравнительно короткого периода тяжких потрясений, за которым - "плато пожинания плодов", уже создается коллективно и властью, и ее оппонентами. Ведь почти все социальные проекты (включая даже самые смелые и трезвые) обещают существенное улучшение положения, смягчение конфликтов в обозримые сроки, а затем - период мирного развития без катаклизмов, без проигравших, без "выпавших из игры".
Вывод трезвого аналитика, увы, вряд ли будет столь оптимистичен. Но чтобы его сделать, сам аналитик не должен быть включен в драму происходящего. Пессимизм по отношению к собственной судьбе не дает достаточного стимула к действию. Чаадаев не случайно остался в нашей истории единственным Гамлетом.
