ПЕРЕСТРОЙКЕ ПЯТЬ ЛЕТ
Алексей Поликовский
Революция пенсионеров
В воскресенье, 17 декабря 1989 года, в час дня я вышел на улицу на станции метро "Парк культуры". Был холодный день с белым, как ватой обложенным небом, с черными прямоугольниками незажженных окон. У троллейбусной остановки, взобравшись на грязный засохший сугроб, стоял человек и кричал: "Товарищи! Проходите дальше! Троллейбусы по Комсомольскому не ходят!" Я прошел дальше - и увидел уходящий вдаль густой человеческий поток. Поток двигался медленно, одолевая метров сто в час. Но никто не раздражался медлительностью хода. Люди шли попрощаться с Андреем Дмитриевичем Сахаровым.
Долгие часы упорной, тихой очереди, среди людей, держащих завернутые в газеты гвоздики, руками в варежках прикрывая зажженные свечи. Ощущение сиротства ныло в душе, витало в студеном воздухе Москвы. Кто из нас, здесь стоящих, примет на себя теперь частицу его груза?
Я смотрел вокруг себя и видел - молодых людей в очереди почти нет. Терпеливо стояли и медленно шли люди сорока, пятидесяти, шестидесяти, даже семидесяти лет. А молодых - не было. И в этом отсутствии молодых в череде людей, шедших прощаться с Сахаровым, чудился какой-то провал исторической почвы, обрыв поколений. Цифры, позднее приведенные прессой, подтверждали мои мысли: молодежь не пришла проститься с Сахаровым. 70% пришедших были старше сорока лет. Родившихся, начиная с 1970 - 3,5%. Тех, кому за 70, было больше, чем юношества.
ПОКОЛЕНИЕ, ДОСТИГШЕЕ ЦЕЛИ
Трудно писать о поколении, к которому не принадлежишь. В своем поколении ориентируешься, как в знакомом доме, знаешь все ходы и выходы, помнишь старые анекдоты и старых героев. А - о чужом?
Чужое поколение - "вещь в себе", непрозрачный объем, в котором происходит что-то недоступное взгляду. Оно или говорит само, или молчит. Но и молчание его - это тоже способ социального говорения.
Сегодня нас трясет и лихорадит, нас захватывает пафос, и эффектные слова о партократии, настоящем, прошлом и будущем сами собой выскакивают нам на язык. Наши истины представляются нам столь очевидными, наша борьба столь справедливой, что мы, не уверенные в настоящем и близком будущем, далекое будущее все-таки оставляем за собой: "В конечном итоге, в конце концов, когда демократия победит - ведь она не может не победить..." Но стоп. Чего стоим мы без молодежи? Какое будущее нас ждет, если пожилые люди с юношеской беззаветностью бьются на идейных баррикадах, а их внуки смотрят на это с усмешкой людей, не верящих ни во что?
В начале восьмидесятых я работал в школе учителем. Уже тогда резкие, отчетливые черты молодого поколения, идущего на смену, бросались мне в глаза. Разговаривая с ними, я удивлялся их спокойному эгоизму, их практицизму и прагматике. Для них, стоявших на пороге жизни, выбирая путь, целью было то, что мы, кончившие школу на десять лет раньше. презирали всей душой: успех внутри системы. Ни в какой "социализм", ни в какие идеалы они не верили. Но не бунтовали. С улыбкой принимали правила игры, с улыбкой соглашались: "Да, аморально... да, ложь..." - Однако ставили точку: "Я жить хочу, понимаете, Алексей Михайлович? Жить!"
А что значило - "жить?" На излете брежневской эры многие мои друзья и ровесники (да и я сам одно время тоже) работали ночными сторожами, дворниками, вахтерами, рабочими в экспедициях. Они тоже делали это именно из желания жить, то есть не лгать, не вдыхать мерзкий воздух собраний, политинформаций. Во имя этой свободы дышать чистым воздухом, еще остававшимся в расщелинах социального дна, они отказывались от материального благосостояния. Но для молодых людей следующего поколения материальное превращалось в стимул и несущую конструкцию бытия. "Тебе чего хочется? Ну, в жизни - тебе чего хотелось бы, а?", - приставал я к одной из своих учениц, чье вялое скучающее лицо раздражало меня. Голубые накрашенные веки поднялись, в лицо мне глянули доверчивые глаза: "Кроссовки с загнутыми мысочками..."
Я ходил по квартирам, пытаясь поговорить с родителями, которые на мои вызовы не шли. Убожество жизни, нищета, пустые бутылки на подоконниках с полузасохшей геранью. Помятые лица пьяных отцов, взвинченные, раздраженные матери: "Чего там он опять натворил? Надоело мне это, посылайте его в спец-ПТУ!" В атмосфере всеобщего отупения, в низинах и рытвинах жизни даже материальный интерес был интерес, желание иметь кроссовки с загнутыми мысочками оказывалось формой спасения человеческого в себе. Выбраться из нищеты, вырваться из свинства, заработать, заработать! Там, где в молодом человеке не было жажды социального успеха, вся его жизнь лишалась последней опоры.
Два процесса наперегонки шли в нашей стране в семидесятые и в первую половину восьмидесятых: развал экономики, скольжение страны в яму и формирование "советского человека", то есть того, кто настолько одичал и отупел, что не осознает, что живет недостойной человека жизнью. Этого участника парадов и субботников лепили, конечно, исстари - и двадцать, и тридцать лет назад. Но результат этой лепки стал известен именно сейчас. Оба процесса пришли к финишу голова к голове: страна развалилась, а "советский человек", наконец, созрел. Наш молодой герой стоит среди разлетающихся обломков, чувствует колебания земли под ногами, слышит вопли погибающих - остается равнодушным.
"Дорогая редакция, помогите нам, мы с моим другом поспорили, он говорит, на басу в "Скид роу" играет Роб Аффузо, а я говорю нет, Скотти Хилл..." - подобными письмами завалены редакции молодежных газет и журналов. Какой вывих претерпела их душа? Под гладкими улыбочками, умненькими словами - что в них питает бессмысленную ярость, сбивает их в кучи и стаи, грызущиеся с другими кучами и стаями?
Не знаю. Знаю только, что они, в восемнадцать лет с трезвой взрослой улыбкой выходившие на беговую дорожку, не всегда добирались до финиша. И один из тех моих расчетливых учеников, кто учил меня "жить", кончил самоубийством.
И ЧАС ПРИДЕТ...
История в нашей стране уже не раз выступала в роли шутницы. Либеральная интеллигенция начала века расчертила путь к свободе - и ухнула в небывалое рабство. Сталин уничтожал свой народ - и стал его кумиром. Хрущев сокращал аппарат - в результате чего аппарат вырос в размерах и съел Хрущева. Горбачев медленно и мирно реформирует общество, получая лавинообразные кризисы и взрывы насилия. А мы: что мы получим, борясь за демократию? Как в гене заложена информация о будущем организме, так в сегодняшней молодежи заложена информация о будущем развитии общества. И, может быть, надо признать, что история пойдет не по тому пути, на который мы толкаем ее, наваливаясь плечом. Впереди эпоха, когда главным действующим лицом будут люди, для которых скэйт-борд важнее тома Достоевского, а видеофильм со Шварценэггером привлекательнее митинга с Ельциным.
Наш мир устроен не так, как за Брестом. В Чехословакии именно студенты начали "нежную революцию", в ГДР именно молодежь вышла на улицы Лейпцига и Берлина. У нас же, когда придет час решений, кто поймет и почувствует, - час пришел? Горький ответ просится сам собой: все те же. Те, кто ходят на митинги в Лужниках, кто читает и издает самиздатовские листки, кто 17 декабря пришел прощаться с Андреем Дмитриевичем, - они и поймут, и почувствуют, и сделают все, что от них зависит. Но кто они?
Люди, находящиеся во второй половине жизни, люди предпенсионного возраста, пенсионеры. В шестидесятые годы была "молодежная революция" - теперь, судя по всему, бурлит и ширится в нашей стране революция пенсионеров, движение "тех, кому за сорок". А молодежь?
Аббат Сиейес отвечал на вопрос о том, что он делал во время Французской революции: "Я жил". Наши дети и внуки не откликаются больше на призывы и лозунги, не рвутся осчастливить человечество. Они просто хотят жить. И что, если идеологические надолбы, о которые мы разбиваем наши головы и которые, тем не менее, стоят, как стояли, - растают и сгинут под трезвым холодным взглядом наших детей как мираж?
Все-таки два имени, два примера не дают впасть в окончательный, в бесповоротный пессимизм. Дима Юрасов, с четырнадцати лет собиравший карточки с фамилиями репрессированных. И молодой солдат внутренних войск по фамилии Андреевский, который 9 апреля в Тбилиси под мат начальства выносил из толпы раненую девочку.
г. Москва
