ЧТО БЫЛО, ТО БЫЛО
Из письма
Из протокола обыска: "Рукописный текст, исполненный
фиолетовыми чернилами на семи листах. Начинается словами
"Смешной вопрос: можно ли профессионально жить?" Заканчивается
словами: "Как ни глуп мой ответ, любой другой был бы еще нелепей"
...Смешной вопрос: можно ли профессионально жить? То, о чем я хочу тебе сказать, может показаться инфантильным вздором - мое самосознание.
Когда-нибудь историки будут ломать голову над "историей диссидентов": кто такие, откуда пошло, когда и чем кончилось... Нет, я не хочу оставить в письме тебе еще одно архивное свидетельство, и не гордыня причастности, пусть недолгой, к Движению, отметившему собой эпоху. тянет к последнему слову. Нет, все проще и одновременно бесконечно сложней, человечней...
Когда я узнал правду об этой стране, а так случилось, что произошло это враз. в одни сутки (книга Анатолия Марченко о лагерях плюс пять
номеров "Хроники текущих событий"), я был потрясен. Это была правда, я точно знал, правда: не знаю и до сих пор не понимаю, почему, вопреки своему обыкновению, я не cтал проверять факты, сравнивать...
Навалилось, ошеломило, oглушило и сразу, в тy же ночь пришло знание, что отныне я не буду жить как прежде, что я найду, докопаюсь и помогу. Найти, докопаться это и было - "что делать?", но жить по-другому надо было начинать сегодня же, потому что если люди в такой беде, как же не помогать! Повезло, рядом оказался человек, подсказал, дал возможность...
Что ж изменилось? Нет, не книжки другими стали, не вопросы, - что-то другое, не знаю. как назвать, воплощение другое, что ли. До этого было детство, отсюда - биография.
И - люди. Исчезновение одних, без разрывов, надрыва, объяснений люди просто выпадали из сферы жизнедеятельности - и вся недолга. Помню был (где он нынче?) в моей жизни человек, старик по тогдашнему восприятию, умный, образованный, многому меня научивший. Прихожу к нему, рассказываю о своем открытии в пламенной уверенности, что открываю ему глаза, кричу: "Ну? как же?!", а он эдак спокойно отвечает, что все это знает и даже более того: прежде было несравненно страшней, и еще что-то про обух и плеть, про жизнь пройти - не поле перейти, о чем мне еще предстоит узнать...
С тех пор я видел его только однажды - на остановке трамвая. Издали.
Я хочу, чтобы ты меня правильно понял: речь идет о физиологии принципов: я не мог больше жить с этим человеком: мы могли бы, наверное, встречаться просто так, но "просто так", очевидно, не было нужно ни ему, ни мне. По-всякому бывало, и сложнее, чем с этим человеком, и проще. но суть оставалась та же: единственное, что по-настоящему изменилось в жизни - это люди. Одни выпали в осадок прошлого, другие, не знаю уж как, начали проявляться...
* * *
"Дедушка Ленин" промелькнул в моей жизни, не оставив никаких следов. В отрочестве, за древними греками, римлянами, Шопенгауэром и Гегелем не до Ленина было, преодолевать побасенки о "вожде и учителе" бог миловал, стыдиться своего прошлого не приходилось: Ленин или Сталин? кто начал? кто чистый, а кто нет? не было моими проблемами. О коммунизме и социализме я знал (и думал) едва ли больше парикмахера из города Нашвилл, штат Теннесси: помню, что коммунизм представлял себе в виде общежития, и хотя я вырос и большую часть жизни провел в коммунальной квартире с соседями, жить в общежитии категорически не хотел (отчего же? слово поганое: и по сегодня не люблю его).
Первый по-настоящему сложный случай из "жизни по Солженицыну" возник, когда дочка начала приходить из садика со стишками про "дедушку Ленина". Как реагировать? Этo был воистину, не по прописям сложный вопрос. К тому времени я уже года три тщательно изучал лениниану, знал и апологетику, и самиздат. Остановить, оборвать ребенка. сказать, что дедушка Ленин не душка добренький вовсе, а "кровавый деспот", я не мог, и разумеется, не из страха, что ребенок сболтнет в садике лишнее. Не добренький Ленин дедушка, но и не "кровавый деспот" - и то и другое ложь (между прочим - равновеликая), а неложь пятилетнему ребенку не втолкуешь. Не втолкуешь ее и взрослому, до нее либо доживешь, либо нет. Втолкованная история - та же ложь, то есть нечто постороннее, не прилегающее к жизни конкретного человека.
В те же годы мне посчастливилось встретить несколько человек, чья жизнь, что называется, прошла сквозь строй XX века. Их рассказы, а. может быть, не рассказы, но общение - живое с живым, окрасило в кровь каждый миг моих поисков. И вошло в мою плоть, в каждую клеточку мозга: цена истории - кровь, смысл истории - кровь. Если раньше я копал и никак не мог докопаться, то теперь я брел по колено, по горло в крови: сквозь русский XX век. Страшно было? Да, страшно. Страшно и счастливо. Я не могу объяснить, что это такое. Растерянность и кровь уберегли от черно-белого, от триггерного "да/нет".
Любые лагеря, будь то моральные, политические или идеологические, я воспринимаю как разновидности концентрационных. Свобода завоевывается не для обмена ее на идеи, партии и принципы.
* * *
Ты спрашиваешь, почему разговор о судьбе диссидентства идет вдоль сюжета "Жить не по лжи"? Можно начинать откуда угодно, но приходить мы будем все-таки в одну точку, и точка эта: как жить? Только из точки "как жить"? мы протянем линию к "что делать?"
...Не уточняя понятий, предлагаю на слух два словосочетания: - профессиональный революционер и профессиональный диссидент: последнее звучит абсурдно. За первым стоит реализация утопии, мировоззрения, убеждения, конкретные акции, наконец - некое "мы", образуемое невозможностью технической реализации своих реалий в одиночку. За вторым (если вычтем оперетту) - поиск идеи, способной определить образ жизни: экзистенциальная проблема, ставшая исторической.
За первым - жизненная сфера (легальная. подпольная, добродетельная или нет - неважно), все элементы которой соединены в целое и деестремительны: за вторым - что за вторым?
...Диссидент - не революционер и не реформатор, но что существеннее. он и не предтеча этих типов. Это действительно качественный рубеж не только национальной, но и всемирной (после Христа) истории. Диссидент есть динамическая неопределенность, созданная столкновением двух тупиков: революционного и реформистского. Парадокс же состоит в том. что диссидентство, возникшее как продолжение, а затем отрицание Шестидесятых годов истории этой страны. знаменует собой заодно отрицание и социал-демократического реформизма современной Европы, и революционности Третьего мира.
Вот уж воистину одиночество из одиночеств! Оно невыносимо, и потому никто его не выдерживает. Ни по эту, ни по ту сторону границы.
Мне хочется верить, что я не боюсь внешнего наказания. Я принял бы его. честно говоря, без мученического восторга, но и без страха за жизнь. Я понимаю человека, готового отдать все за возможность жить не по лжи, человека, заплатившего всем, что имел, за эту возможность. - и не желающего ее уступать. Мне не пришлось платить, мне было дано, далось. В той мере, в какой я могу быть честным сам с собою, мне не в чем упрекнуть свое прошлое. В меру мне отпущенного я жил не по лжи. Жил. мордовался, мучился - и не выдержал. Сил моих больше нет.
Те, у кого есть Бог, - не одиноки. Я неверующий.
Те, у кого Правда, - не одиноки. У меня правды нет.
Те, с кем Родина, - не одиноки. У меня Родины нет.
У меня нет даже ни одной из тех бесчисленных "Россий", коими нынче заклинают и молятся, каждый на свой размер и лад, все. кому не лень. Жить в России сегодня легко. Мне Россия не доступна, по-человечески невозможна, и я полагаю унизительным ЖИТЬ В РОССИИ, живя в СССР.
Народа с большой буквы я никогда не видел, думаю (и смею надеяться) - это тени, населяющие Россию. Народ с маленькой буквы: тетя Глаша, в очереди готовая сгрызть живьем каждого впереди, болельщики "Спартака", вор-продавец, А. Д. Сахаров, добрая моя библиотекарша Валентина Сергеевна, следователь Бурцев, моя мама, - с народом жить невозможно - живут с одними людьми и не живут с другими.
Итак, что в остатке? Одиночество. Наверное, эмиграция. Отъезд из некуда в незачем. Возможность по совести быть - частным лицом. Честного права стать, если выйдет, каким угодно, в той жизни и мучаться этой только во сне.
...Мне снится временами сон. Вот - я в Вене, вот заполняю анкету, в графе "профессия" ставлю прочерк - дипломов у меня нет... И спрашивает меня вежливый чиновник, как понимать этот прочерк, - чем-то я, наверное, свой хлеб зарабатывал? Короче говоря: чем же вы, мистер имярек, занимались все эти годы, "живя не по лжи"? И каждый раз я хочу коротко, одной фразой ответить, но срываюсь и бормочу одну и ту же непонятную и бессмысленную для него фразу: учился жить.
На этой дурацкой фразе сон кончается, и, просыпаясь, я понимаю, что как ни глуп мой ответ, любой другой был бы еще нелепей.
