ПИСЬМО КСТАТИ
Борис Хазанов *
Возмездие
...В Вашем ответе оппонентам есть важная нота - возможно, самая важная для Вас, - которая выводит спор за пределы политики и даже за пределы истории; Вы формулируете что-то вроде теологии раскаяния и прощения. Бывшие жертвы, ставшие палачами, и палачи, оказавшиеся жертвами, - все заслуживают одинакового прощения. Не на них, а над ними надо поставить крест, вроде того огромного мраморного креста, который каудильо распорядился воздвигнуть над павшими в гражданской войне в Испании. Когда-то в Тарту я видел старый-престарый памятник солдатам Северной войны, шведам и русским, и думал, что в России такой памятник был бы невозможен. Это были другие страны и другие времена.
Если подходить к истории с чисто нравственной точки зрения, если Вы уверены, что можно провести границу между честной жестокостью и нечестной, то Вам все же придется признать, что нравственность, допускающая жестокость, - нравственность по меньшей мере ущербная. Такая нравственность очень быстро превращается в самую беззастенчивую ложь и бесчеловечность, что и происходило еще во времена Французской революции. И я, право же, не знаю, где проходит граница и начиная с какого момента идеалист-революционер, превратившийся в мясника, теряет способность к покаянию. Я вообще думаю, что покаяние - дар очень немногих. Большинство людей и уж, конечно, большинство негодяев органически неспособны каяться. Мы живем в эпоху крушения одной из самых привлекательных идей - идеи Революции, и я не знаю, что больше способствовало этому краху: несостоятельность общественного строя, который возник в результате революции, или несостоятельность революционной морали.
Я понимаю, о чем Вы говорите. Перед Вашими глазами - образы борцов за идею, самоотверженных и бескорыстных людей, и Вам претит эта манера сваливать всех в одну кучу: Дзержинского и Берию, Троцкого и какого-нибудь ничтожного и отвратного (я знал людей, которые его знали) Кагановича. Я еще застал здесь, в Германии, споры о так называемом феномене Баадера-Майнхофф. Целая литература возникла вокруг этого "феномена". Несколько лет тому назад шел фильм под названием "Stammheim", очень интересный и хорошо поставленный, игровой, но основанный на строго выверенном документальном материале: Штамгейм - это название тюрьмы, где находились под следствием члены группы. Главным пунктом расхождений, лучше сказать - баталий, которые происходили между обвиняемыми (с их адвокатами) и судьями, причиной страшной истерики обвиняемых, а может быть, и причиной последующего самоубийства Андреаса Баадера и Ульрике Майнхофф, было то, что суд отказывался рассматривать террористов как политических преступников, а считал их бандитами (кем они, разумеется, и бы ли). Фильм не был лишен некоторой тенденциозности, режиссер стремился вызвать у публики сочувствие Баадеру и его соратникам и, по-видимому, достиг своей цели, хотя такой зритель, как я, мог только пожимать плечами, наблюдая "жестокий" тюремный режим: террористы содержались в благоустроенных комнатах с кушетками, с телевизором, письменным столом и печатной машинкой, могли ходить друг к другу в гости, звонить по телефону друзьям и т. п.
С тех пор настроение в обществе изменилось, и хотя идеология и про грамма различных боевых групп достаточно хорошо изучена (она представляет собой разительный пример вырождения революционно-гуманистической идеи), никто уже не питает ни малейших симпатий к идеализму этих борцов. Вы скажете, что есть разница между этими людьми и допустим, русскими народовольца ми, и уж тем более - разница между Баадером, "Красными бригадами", Rote-Armee-Fraktion и т.п. большевиками; разумеется. Разумеется, разница огромная. Есть разница между странами, между обществами - тоже верно. Мы, однако говорим о морали и уверенности своей правоте (то есть "честности"). Не кажется ли Вам, что в самой сердцевине революционной морали содержится некое отравленное зерно, - причем такое, без которого не может быть служения идее.
Я тоже сидел вместе со старыми большевиками. Это были люди как люди, немного смешные, сентиментальные, люди, которые были втрое старше меня. Я сохранил о них очень теплое воспоминание. Мой отец был человеком, в общем далеким от политики, беспартийным. Он был на две недели моложе этого века. В годы революции и в двадцатые годы, как все, сильно бедствовал. Но я помню, что он говорил о тех временах: это было время небывалой весны. Теперь мы дожили до дней, когда все надо сгребать и нести на помойку.
Старики, с которыми я коротал время в спецкорпусе, уже однажды сидели; в 37-38 годах. Тогда их выпустили. Теперь они писали длинные заявления, доказывали, что кто-то их оклеветал. Я далек от мысли винить их: став жертвой, они искупили свою вину, если это вообще была вина. Я думаю, что в наших рассуждениях мы не сможем обойтись без другой категории: возмездия. То, что с ними случилось, было возмездием. То, что произошло со всеми нами, есть не что иное как возмездие. Возмездие - это не наказание виновного. Скорее, это наказание без вины виноватого. Я помню, что еще лет десять-пятнадцать назад я смотрел на все это и думал: рано или поздно наступит возмездие. И оно наступило, оно принимает подчас гротескно-комические формы.
Заметьте, что возмездие настигает самых чистых людей. Столетний юбилей Пастернака вызвал множество публикаций, снова вспомнили всю историю с "Доктором Живаго" и пр. Между тем это было возмездием. Возмездием за такие стихи, как "Ты рядом, даль социализма". Возмездием за исключительные усилия обмануть самого себя, "остаться с народом"...
г. Мюнхен, ФРГ
* Автору этого письма (адресованного Г. Померанцу) принадлежит сборник рассказов "Запах звезд", повесть "Я, воскресение и жизнь", роман "Антивремя", сборник эссе "Идущий по воде". Он провел несколько лет в сталинском лагере, стал врачом, нашел себя как писатель и наконец эмигрировал после того. как роман его был конфискован при обыске. Последние годы живет в Мюнхене и совместно с К. Любарским издает журнал "Страна и мир".
