БЕСЕДЫ В РЕДАКЦИИ
Людмила Сараскина
Каинова печать революций
Я нисколько не сомневаюсь в том, что углубленные размышления о природе насилия, безмотивной злобы и разрушительных инстинктов толпы, вообще говоря, чрезвычайно интересны.
Я полностью разделяю также стремление моих собеседников глубже понять психологию ненависти и идеологию ярости в, так сказать, экзистенциональном ключе.
Несомненно: роковая антиномия христианской культуры "Не убий" и "Не мир, но меч" дает неиссякаемый импульс для глобальных подходов к теме насилия.
Но мне хотелось бы сосредоточиться (может быть, и во вред принципам планетарного мышления) на одном лишь феномене насилия, а именно - революционном, имея в виду его мировоззренческие последствия для менталитета наследников "победившей революции".
Мои соображения навеяны как книжными, так и житейскими впечатлениями, - о непобедимом призраке гильотин, о гибельных путях российского бунта, о старых и новых Робеспьерах - и лишь очень конспективно, почти пунктирно, могут выразить отношение к предмету разговора.
* * *
Прошлым летом довелось мне выступать в одном академическом зале, среди столпов советской исторической науки. Речь шла о принципах, об основах основ. Следует ли критиковать прошлое? Есть ли смысл оценивать историю и выставлять "балл за поведение" ее деятелям? Каким богам и героям минувшего мы и по сей день готовы приносить клятвы верности и вечной памяти?
Солидная ученая аудитория то и дело взрывалась, обуреваемая страстями скорее гражданскими, чем научными. "Позор!" - кричали мне из зала, когда я позволила себе вслух поразмышлять на щекотливую тему, - почему у нас национальные герои, прославляемые даже и в книжках для дошкольников, -это, зачастую, те, кто больше других пролил крови? Идешь с десятилетним сыном по улицам Москвы или Ленинграда - одна названа в честь террориста-цареубийцы, другая напоминает о пудах динамита, подложенных под Зимний Дворец, третья - об исполнителе-"эксе", забросавшем бомбами площадь большого города и "взявшем банк"... И то, что на языке общечеловеческом называется "грабеж, бандитизм и терроризм", то на языке официальной отечественной историографии высокопарно именуется "борьба за свободу и счастье, за лучшее будущее человечества"
"Воинствующее дилетантство!" летело ко мне из зала, когда применительно к понятию "профессиональный революционер" я заговорила о самообмане совести, о нарушении нравственного закона. "Полное отсутствие чувства историзма" - таков был окончательный диагноз собеседников-профессионалов. "С нравственных позиций историю не судят и не разбирают", - подвел итог дискуссии уважаемый академик-методолог.
Господствующая идеология и реальность общественного сознания канонизировали революцию, возвели в сан святых ее основоположников-теоретиков и исполнителей-практиков. Все, что связано с революцией, вело к ней или проистекало из нее, все, от чего веет революционным духом, - все это считается незыблемым и нерушимым, безусловным и самоценным. Вся история, предшествовавшая революции, привычно подается как пролог к ней: сама же революция - как цель и смысл истории. Именем революции покрываются самые невероятные преступления против человечности, в жертву революции торжественно отдаются целые народы и культурные материки. В крови народа, в интеллекте едва ли не каждого среднеобразованного соотечественника в большой концентрации содержится вечный соблазн революции, ее гибельная, пагубная романтика.
"Апрельская революция" - так легкомысленно нарекли сегодняшние методологи перестройки начавшуюся в апреле 1985 эпоху реформ.
"Перестройка это та же революция", - звенит в ушах лозунг восторженной публицистики.
"Революция продолжается", - упоенно твердят партийные краснобаи по радио- и телеканалам.
Революция, о необходимости которой вот уже несколько лет неустанно поют ее неутомимые трубадуры, похоже, и впрямь на повестке дня. Героический пафос прошлого революционного опыта, тот самый краеугольный камень современной истории, именуемый импульсом Октября, вновь будоражит массовое сознание. Революционный микроб провоцирует очаговые вспышки народного протеста: народ, вышедший на улицы и площади, снова готов "идти до конца".
И невдомек, по-видимому, идеологам перестройки, что так бережно хранимый ими импульс октябрьского переворота, так свято почитаемый пафос революционного насилия оживает сегодня как раз им во вред. Ибо импульс Октября, как и истинно большевистская нетерпимость, передаются и тем. кто истерически призывает сжечь на костре портреты членов Политбюро и государственный флаг, и тем, кто упрямо, агрессивно и тупо рыщет вокруг в поисках врагов-жидомасонов, и тем, кто любой ценой хочет удержать власть.
Приоритеты революции играют с нашей многострадальной страной дурную шутку. Семьдесят с лишним лет назад наше отечество стало политическим полигоном, экспериментальной площадкой для фанатиков и маньяков революционной идеи. Сегодня оно, отечество, равно как и те, кто теперь пытается спасти его, вынуждено славить свою погибель. Сегодня вновь на повестке дня вопросы о том, почему идея свободы роковым образом поселяет рядом с собой идею террора, почему завоевание свободы сопряжено с созданием особо жестокого механизма ее подавления, почему сам воздух свободы, как только ею повеяло, заражается ненавистью, злобой, страхом. Все мы - заложники революции, все мы в плену у злого, разрушительного революционного духа.
Кровавой бойней, всеобщим хаосом, гибелью цивилизации - вот чем может обернуться импульс непрекращающейся революции, продлись он дольше.
Поумнеет ли, повзрослеет ли, протрезвеет ли когда-нибудь наше общество в своей приверженности идеалам революции? Сможет ли наконец осознать смертоносность обещаний, которые сулят революционное насилие и диктатура топора? Сможет ли научиться чему-либо после стольких трагических опытов и научить других - тех, для кого соблазн революции еще внове?
Я не знаю ответа на эти вопросы. Я знаю только одно: весело, вольготно живется в отечественной истории тем, кто звал и призвал-таки Русь к топору: уютно и идеологически комфортно плавают в реках печатного слова бойцы "революционной закваски". Приведу один лишь, но весьма красноречивый пример.
В начале декабря 1989 года в центральной советской печати появились краткие сообщения ТАСС о встрече двух генсеков - Михаила Горбачева и Николае Чаушеску. Как свидетельствует скупой официальный отчет, "беседа прошла в товарищеской обстановке, в духе откровенного обмена мнениями".
Истинную цену вышеупомянутому и вынужденному "товариществу" мир узнал три недели спустя, когда румынского генсека уже не было в живых, а наш, отечественный, совершенно искренне поздравил народ, совершивший революцию и свергнувший кровавого тирана.
И хотя читать сегодня поздравления М. Горбачева по случаю переизбрания Чаушеску первым коммунистом Румынии и неловко, и смешно, - это все-таки обычный и общепринятый дипломатический ритуал. И потом, кто знает, на каких внутренних, домашних Чаушеску должен был оглядываться М. Горбачев?
Другое дело - наше общественное сознание, перестроечная печать и сама гласность, в какой уже раз оказавшиеся в тисках официальных политических церемоний. Коммунистическая вывеска, под которой процветают тоталитарные режимы, по-прежнему парализует любознательность политических обозревателей и журналистов-международников.
Разве что ностальгический журнал "Молодая гвардия" нет-нет да и всплакнет счастливо, что вот-де в Албании недавно снова переиздали старинное постановление ЦК ВКП(б) о журналах "Звезда" и "Ленинград", что иностранных журналистов в страну не пускают, джинсы, косметику, длинные волосы и рок-концерты запрещают, что жить, работать и бороться "как в окружении" - это и значит беречь страну от тлетворного влияния буржуазной идеологии и ревизионизма. "Сегодняшний день Албании, - резюмирует двенадцатый номер за прошлый год, - наглядно демонстрирует силу практического, а не рекламного единения коммунистической партии и народа".
Ну что ж, совсем недавно зал, сплошь забитый коммунистами и ленинцами, захлебывался, тоже заходился в экстатическом крике: "Чаушеску и народ", "Чаушеску и народ".
И вот Чаушеску руками и стволами натренированных на человечину румынских кагэбэшников ресстреливает свой народ. А народ, во имя победы прекраснейшей из революций, совершает первое свое отчаянное беззаконие.
Сидя в Москве, или глядя из Лондона, трудно, совестно укорять румын, решившихся столь стремительно убрать, физически уничтожить тирана.
И все-таки с неким чувством пришибленности читаешь фантасмагорический отчет наших газет о смертной казни. С ощущением страшной неловкости вникаешь в ту почти бессвязную перебранку, названную судебным процессом. И не можешь до конца отрешиться от сомнений по поводу той загадочной поспешности, с которой приговор, вынесенный анонимным единогласием в присутствии анонимных обвинителя и защитника, был тут же на месте приведен в исполнение. Картина суда, где известны лишь имена подсудимых, не идет с ума.
Что и говорить не справляется пока с этой трагичнейшей сценой времен румынской революции наша революционная гласность. Да и впрямь страшно.
Страшно, потому что каждое убийство революция стремится объяснить вынужденной необходимостью и отвечает террором на террор. Страшно, потому что революция слепнет и перестает видеть в тиране и вампирше старика со старухой.
Страшно, потому что революция усваивает прежде всего логику арифметики: вот уберем столько-то врагов и настанет светлое завтра.
Страшно, потому что хорошо известно: в революции есть что-то дьявольски хитрое, бесовски лукавое. "Ужас революции не в том, - говаривали русские литераторы вскоре после Октября, - что она имморальна, обрызгана кровью, напоена жестокостью. а в том, что она дает золото дьявольских кладов, которого обращается в битые черепки после совершения ради этого золота всех жестокостей".
Дай Бог, чтобы румынская стихия. настоенная на крови народа и крови тирана, не оказалась у разбитого корыта. Чтобы урок скоротечного приговора был осознан не как норма, а как ее несчастное нарушение, как единственное и последнее исключение из гуманного принципа неоправдания смертной казни.
И чтобы люди, поющие и говорящие, нашли в себе душевные силы сказать все на эту тему вслух и без опоздания. Хотя честно говоря, больше всего меня поразило как раз другое - стремление гуманитариев-перестроечников найти доводы в пользу казни и выразить ей сочувствие. Но вот - загадочное самоубийство председателя революционного трибунала, аноним которого раскрылся только в день смерти, но вот национальная нетерпимость и столкновения с венграми - неужели вновь срабатывает закон о битых черепках?
* * *
И еще несколько слов о микробе революционности, заразившем самую смелую прессу. Пять лет благодетельной и благословенной Гласности показали, помимо всего прочего, что многоцветная ныне самиздатная печать вышла все-таки не столько из "Шинели" Гоголя, сколько из статьи Ленина "Партийная организация и партийная литература". Это произведение - гвоздь программы школьного обучения, похоже, и впрямь меняет состав крови и формулу интеллекта у каждого, кто берется впоследствии за перо.
Поэтому как бы ни различались, к примеру, издания леворадикальные и национал-патриотические, они прежде всего партийны: то есть тенденциозны, самодовольны, неистовы и нетерпимы; и едва ли не все яростно дерущиеся принадлежат все к той же неумирающей секте большевиков-ленинцев.
Передо мной несколько номеров "Свободного слова", органа партии "Демократический союз", купленных наугад на Пушкинской площади. О газете, как и о партии, говорят: "Ультралевые, левее некуда". Зная, что каждое левое издание презирает критику справа, я позволю себе несколько замечаний скорее снизу, чем сбоку, то есть с позиции рядового, но не ослепленного политической демагогией человека.
Казалось бы - парадокс. Сегодняшние советские левые ниспровергают те самые ценности и идеалы, борясь за которые когда-то не щадил никого и ничего тогдашний ультралевак и большевик Ульянов-Ленин. Но знаки поменялись местами, внося терминологическую путаницу, а воинствующий ленинизм по-прежнему процветает в умах людей, зараженных микробом партийности.
"Свободное слово" смачно поносит всех. кто не этой масти и не этой партии. Особенно достается либералам и центристам, которых лидер ДС Валерия Новодворская без колебаний зачисляет по ведомству краснофонарных заведений. Презирать либералов - вполне в отечественной традиции: не было у Владимира Ильича хуже ругательства, разве еще "интеллигент". Не спорить с оппонентом, а навесить на него оскорбительный ярлык, ни за что не признать в нем даже возможность порядочности, добрых намерений и честных побуждений, но во всем видеть злой умысел - одна из характерных черт ленинского полемического стиля. Так что ярлык "политическая проститутка", с помощью которого "Свободное слово" управляется с инакодумающими, в порядке вещей. Странно, однако, что, осудив государственную привычку отправлять несогласных в психбольницу, новые борцы за демократию готовы их сослать в публичный дом.
Вообще, по количеству глаголов типа: уничтожить, разоблачить, убрать, отнять, прекратить, распустить, судить и тому подобных газета не знает себе равных. Мне, филологу, как-то трудно поверить в ненасильственность политических намерений при столь агрессивной лексике.
Ну как можно отнестись к такому, например, тезису "Свободного слова": "Нет смысла оспаривать у органов партократии необходимость уничтожения самого организма. Надо уничтожать"? Ведь это почти пародия, особенно в контексте названия газеты.
Как, скажем, воспринимать предложение "определить праздник 7 ноября днем всенародного траура и скорби"? Лично я при этом вспоминаю, что в канун празднования пятидесятилетия вождя мирового пролетариата Иосифа Сталина осенью 1929 года праздник Покрова Богородицы по-быстрому заменили на три других - день революционной самокритики, день коллективизации и день урожая. По тем временам, может, прогрессивно и революционно, но вообще глупо, грубо и невежественно. Коварная вещь эти лозунговые метаморфозы!
"Нам очевидна, - декларирует газета, - необходимость ломки, расчистки и наконец новостройки".
Здесь концы с концами наконец сходятся. После этого остается только спеть хором про то, как "весь мир насилья мы разрушим", и про то, как "мы наш, мы новый мир построим".
Более всего меня пугает в этих строках слово наш. Чей? Кто архитектор? Можно ли будет жить в этой новостройке человеку беспартийному, не состоящему ни в КПСС, ни в ДС? Можно ли будет дышать в атмосфере партийной нетерпимости и агрессивности?
Нет, жрецы ленинизма могут спать спокойно. Как бы ДС ни разоблачал культ Ульянова-Ленина, сколько бы ни рвал его портреты, дело Ленина не умерло, дух его витает над воспаленными умами, внушая им, помимо их воли, выверенные идеи о партийной организации и партийной же печати, ничего общего со свободной, как известно, не имеющие.
"Родина или смерть!" - неистовствует на собраниях национал-революционеров легендарная антигероиня перестройки Нина Андреева.
"Победим или погибнем!" - слышится по другую сторону баррикад. Первое - везде разное, второе, после или, - везде смерть. "И как один умрем в борьбе за ЭТО". "ЭТО". Страшное, химерическое, анекдотическое ЭТО, за которое умирают все как один. Каинова печать революций.
