Век ХХ и мир. 1990. #8.WinUnixMacDosсодержание


СВОБОДА СЛОВА

Гасан Гусейнов, Денис Драгунский, Вадим Цымбурский
Империя - это люди

Общий дом и неоплеменное сознание

Связь между внутренним кризисом и ростом внешнеполитического престижа СССР парадоксальна.

Зашаталась вся иерархия национальных территорий, на которых основывалось государственное устройство СССР: меньшинства жаждут автономий, автономии хотят равноправия с союзными республиками, союзные же помышляют прожить без Союза (рекорд пока - за Нахичеванской АССР, попытавшейся отпасть сразу и от Азербайджана, и от СССР!) Внутренние треволнения дополняются и стимулируются самоликвидацией "наружного бастиона" социалистического лагеря в Восточной Европе. Не пора ли и впрямь говорить о конце "последней империи"? Не скрывается ли за небывалыми симпатиями Запада к СССР и его руководству чувство облегчения и надежды, что Советы наконец-то освободят демократический мир от своего геостратегического присутствия, замешанного на идеологических претензиях?

Здравый смысл отвечает: так, да не так. Разлад во вражьем стане может быть поводом для злорадства, но не прибавляет симпатий к недругу. Между тем, руководство "распадающейся империи" набирает очки в международной сфере, и заинтересованность Запада в добрых отношениях с Москвой пока опережает его охоту потакать какой-либо из "самоопределяющихся" республик.

Оценка западным сообществом конкретных шагов того или иного режима во многом определяется тем, насколько для этого сообщества бывают понятны и приемлемы принципиальные ценности, которыми данный режим руководствуется. Когда режим в целом глубоко приемлем для сообщества, оно терпимо относится даже к таким экстремальным его акциям, как американский налет на Ливию при Рейгане. И подход Запада к советскому "имперству" на самом деле неотделим от вопроса о наших ценностях, более того --прямо ему подчинен.

Поэтому, говоря о соотношении между внутренним кризисом и новым статусом, который наше государство сейчас начинает приобретать в глазах Запада, вероятно, уместно ответить на следующие вопросы:

1. Как именно "имперство", с одной стороны, и лезущее изо всех щелей "отрицание имперства", с другой, соотносятся с ценностями нынешней западной цивилизации?

2. Какие конкретно сдвиги в ценностных ориентациях нашего общества, сопровождающие кризис, сделали СССР более привлекательным для западных демократий? Те ли это сдвиги, что отражают "распад империи", или речь идет о явлениях другого рода?

3. Должна ли происходящая трансформация ценностей и далее автоматически работать на наше сближение с развитыми государствами? Или наметившиеся тенденции неоднозначны, а некоторые из них в своем полном выявлении способны завести нас в тупик куда более мрачный, чем уже известные нам по опыту?

4. Как имперское прошлое нашей страны может повлиять на выбор, перед которым ее народы оказываются в современном мире?

ТРАЙБЫ ПРОТИВ НОРМ

Попробуем разобраться в том, что же такое империя, отстраняясь от радикальных агиток на тему Сталина, Брежнева и черной сотни, - чем, претендуя на "левизну", и нам недолго одарить читателя. Рассмотрим, однако, идею империи как таковую, в чистом виде.

Начнем с примера. Созданная в 1871 году Германская империя сперва не включала никаких иноплеменных территорий, кроме района Польши, однако сложилась из 25 королевств, княжеств и вольных городов, которые сохранили определенную автономию, передав имперскому правительству основные вопросы экономики, внешней и военной политики и признав имперское германское законодательство.

Империя создается соотношением между традициями, ценностями, установками входящих в нее исторических - территориальных, этнических и т.п.- групп и той общей системой политических и правовых норм, в которую интегрируются эти группы, лишаясь суверенности. Причем само слово "империя" (от латинского imperium - "власть") указывает, что в основе интеграции лежит подчинение этих групп единой власти, от которой исходят указанные нормы. В Германской империи такой силой была Пруссия.

В многонациональных империях этносы выступают как важнейшая разновидность подобных, связанных общими ценностями, групп, где каждый член группы для другого члена - "свой", а не принадлежащий к группе - "чужак". Такие группы мы называем "трайбами" (от английского tribe - "племя", "клан", "компания").

История знает разные типы отношений между империями и входящими в них этническими трайбами. Были империи, навязывающие своим подданным культуру носителей власти; в других - победители принимали культуру побежденных; бывали империи, старавшиеся из уважения к чужим обычаям не посягать даже на откровенно варварские местные пережитки. Но неизменным остается одно: сосуществование представителей многих этносов в единой системе власти и закона.

Империя, утверждающая себя именно как империю, неизбежно несет в себе "свое иное" - множество трайбов с их ценностями, провозглашая высшей, собственно имперской ценностью соблюдение членами этих трайбов одних и тех же норм. Рим, терпимый к самым разным религиям и культурам, бросал христиан львам за отвержение норм, обязательных для подданных империи. Излюбленная идея любой имперской пропаганды это обретение каждым народом подобающего места в едином космосе государства.

Отсюда ясно, что идея империи лежит по ту сторону различия в способах правления и тем более не имеет никакого отношения к вопросу о правах отдельного человека. Россия до 1917 года была империей, СССР сохранил многие важнейшие черты империи, но точно так же и США могут быть названы империей, и маленькая четырехъязыкая Швейцария обладает всеми имперскими признаками: не случайно ее правительство в 1847 году сурово подавило попытку католических кантонов создать отдельное государство, противопоставить свои ценности общешвейцарским нормам.

Вот через этот основной принцип общность определенных норм, стоящая выше многообразия сепаратных ценностей и обеспеченная военной, экономической и иной силой, - империя не переступит, пока она остается таковой.

Нормы могут и часто даже должны глубоко дифференцироваться применительно к различным регионам и трайбам (и в Римской империи британцы жили не так, как египтяне). Но в условиях империи сама согласованная дифференциация норм направлена на лучшее приспособление отдельных трайбов с их спецификой к жизни структуры в целом, всех ее членов. В таких условиях империя до поры до времени оказывается наиболее закономерной формой государственности, единственной альтернативой рассыпанию ареала на массу крохотных и обычно все равно полиэтничных "княжеств".

Острота и болезненность пост-имперского перехода в том, что, выламываясь из имперской структуры, трайб вынужден либо воспроизвести ее на своем уровне, либо найти себе нового "хозяина", не говоря уже о реальной возможности форсированной деградации, легко достижимой встречными усилиями трайбалистских радикалов и имперских консерваторов.

Перед любой империей в условиях, подобных современным, открываются два возможных направления эволюции. Первый путь, на который ее обычно сталкивают внутренние кризисы, - это путь сплошной трайбализации всех и вся, когда каждый трайб, этнический, территориальный, вероисповедный, рвется вон из существующей системы связи, объявляя себя сувереном на своей территории, попирая во славу своих ценностей имперские нормы, отторгая и изгоняя "инородцев", "иноверцев", а также несогласных с подобным курсом диссидентов из собственной среды.

Для человека с имперским сознанием государство, где он живет, - это прообраз всего мира, который также состоит из массы народов, вынужденных в общении между собой исходить прежде всего из расстановки сил, порою поступаясь своими ценностями ради соблюдения "правил игры".

Для любого трайбалиста и, в частности, для национал-трайбалиста "свой", резко суженный, светлый и приютный круг противопоставлен чуждому и сомнительному окружению. В этом светлом круге трайбалиста свои нормы, основанные на собственных, сепаратных ценностях. Лозунг трайбализма: "Пусть чужие меня не приемлют, лишь бы и сами мне не навязывались". Это - принцип Чаушеску, который, отвергая "общеевропейский дом". предлагая взамен "свой дом для каждого народа в Европе". Тот же самый образ - национальные коттеджи вместо общежития - употребил в начале 1990 года один из литовских оппонентов Горбачева. Примечательно, что в обоих случаях к образу "своего дома" обращаются представители народов, живущих на одной земле с весьма значительными по численности этническими меньшинствами, едва ли получающими удовольствие от додумывания до конца метафоры "семья", где им навсегда уготована роль приехавших погостить родственников жены. Главная идея трайбалиста, за которую он готов биться до изнеможения, это чтобы в "своем" круге было поменьше инородного, чужого, "замутняющего истоки".

Империя несет в себе "свое иное", трайбализм его отторгает.

Существуют типы империй, особенно тяготеющие к трайбалистскому перерождению. Один из них - это полиэтнические империи, которые, однако, тщетно пытаются придать себе признаки национальных государств того или иного политически лидирующего этноса. Следствием оказываются попытки ассимилировать или изгнать другие народы, что приводит лишь к яростным контратакам со стороны притесняемых. Кончается это тем, что значительная часть формально главенствующего этноса проникается болезненно-трайбалистской психологией, чувствуя себя "в осаде" и осознавая, что государство, где данный этнос проживает, не является только его государством и, главное, никогда не станет таковым. Примером может быть положение австрийцев в Австро-Венгрии. породившее в их среде невероятные для этноса-лидера мечты о поглощении австрийских земель Германией.

Другой кризисный для империи вариант бывает связан с ее заидеологизированностью, со склонностью ее правителей и духовных вождей трактовать ее как остров праведности среди порочного мира - агрессивный "супертрайб", внешним признаком которого оказывается пустая растрата ресурсов на сверхценные идеи. Иллюстрацией такого варианта может быть путь Испании в XV-XVIII веках - огромной ультракатолической монархии, ведущей вечные войны как с неверными и еретиками-протестантами, так и с католическими государствами, ставшими помехой в ее благочестивых планах, - погрязающей в охоте на скрытых иноверцев и ведьм, конфликтующей с папами в желании быть святее Рима, и, наконец, деградирующей до уровня второстепенного государства с сильными изоляционистскими тенденциями.

В то же время в нынешнем мире перед государством имперского типа открывается и другой эволюционный путь, ведущий к такому политическому устройству, которое мы могли бы назвать пост-имперским и приближение к которому с 50-х годов прослеживается на Западе.

Это такое устройство, где понятия суверенитета и границ постепенно становятся все более формальными, а уважение сложившихся норм всеми режимами ставится гораздо выше ценностей суверенного своеволия. Границы в Западной Европе сейчас гарантируются фактически не силой, а консенсусом. Такому устройству соответствует глубоко космополитическое пост-имперское сознание, где на место "государства, подобного целому миру", ставится "мир, подобный одному государству".

Если в любом конце империи ее подданный, прибывший из другого ее конца, знает, что и на новом месте его права и обязанности определены единой системой норм и правил, действующих на всем имперском пространстве, то для постимперского человека нормы, обеспечивающие ему "высокогуманизированный" стандарт жизни у него на родине, не кончаются за ее границей. На всем протяжении пост-имперского сообщества он огражден этими нормами. Но из этого следует встречный вывод: если я хочу себя спокойно чувствовать вне моей родины, значит и каждый гражданин другой страны должен себя так же спокойно чувствовать, ступив на мою родную землю. Нормы страны, входящей в пост-имперскую систему, не могут диктоваться одними лишь ценностями местных уроженцев, они должны отвечать все тому же "стандарту всеобщей приемлемости". Терпимость пост-имперского мира к различным ценностям, не противоречащим единству норм, создает почву для согласования и конвергенции этих ценностей.

Это относится и к государствам, на территории которых проживают сепаратистски настроенные меньшинства. Консенсус демократических режимов, их тяга к интеграции резко уменьшают шансы таких меньшинств по сравнению с эпохами своекорыстного соперничества наций, когда государства, стремясь нанести ущерб соседям-недругам, могли поддерживать сепаратистские трайбы в их тылу. Сплочение стран Западной Европы в постимперское содружество - это, помимо прочего, их сплочение против движений, способных подорвать целостность каждой из этих стран по отдельности.

"РУССКАЯ РОССИЯ" ПРОТИВ РОССИИ НАРОДОВ

Попробуем соотнести эти общие соображения с конкретной судьбой Российской империи и СССР как ее преемника. Сейчас, когда "почвенники" атакуют "русофобов", а левые - "шовинистов", причем и те, и другие обрушиваются на империю, мы вполне осознаем риск - угодить сразу и в "великодержавцы", и в "русофобы". И тем не менее: Российская империя, за вычетом Финляндии и основной части Польши, складывалась путем слияния этнически крайне диффузных ареалов, для которых политическое членение практически никогда не совпадало с этнокультурным размежеванием.

Если ставить модную ныне проблему приоритета Союза над республиками или республик над Союзом в историческом плане, ответ будет таков: исходный реальностью является сама совокупность охваченных Союзом ССР территорий и населяющих их людей, принадлежащих к большим и малым народам. Эта реальность первична по отношению к любым способам членения данного пространства, включая и тот, который был принят за основу в 20- 30-е годы. Для данных ареалов формирование империй представляет процесс естественный и неизбежно являвшийся в их истории то Великим княжеством Литовским, то царством Давида Строителя, то новгородскими владениями от Финляндии до Урала. В общем, тот же характер эти территории сохранили и до сих пор, поэтому безболезненное возникновение на них полноценных национальных государств нам представляется невероятным.

И поэтому суть кризиса Российской империи и СССР не в имперстве как таковом. Несчастьем Российской империи и Союза ССР мы считаем то, что в их истории предельно обнажены обе рассмотренные выше разрушительные тенденции. С одной стороны, иссушающая заидеологизированность (ideocracy) государственной мысли, зацикленной на внежизненных сверхценных идеях ("социалистический выбор" и т. п.), а с другой стороны, бесплодный национализм официально главенствующего этноса, попытки отождествить Россию ста народов с государством русских и мучительные стрессы из-за естественного провала этих попыток.

На европоцентристской карте мира Российская империя выглядит несоразмерно огромным периферийным довеском Европы, протянувшимся в азиатские просторы на глубину, сравнимую со всей остальной площадью европейского материка. Со второй четверти XIX века, по мере упрочения нового, евро-азиато-американского образа мира в геополитических моделях Запада, Россия обретает новое качество: она оказывается "сердцем земли", континентальным ядром Старого Света, противостоящим его океанической периферии (западноевропейские страны с их колониями, Япония, Китай) и еще более внешней, как бы островной полосе Нового Света. При этом Россия по-прежнему противостоит как Европе, так и азиатскому Востоку, но смысл оппозиции оказывается иным: придаток Европы превращается в сердцевину Евразийского массива, на краю которого мы видим страны западноевропейской цивилизации.

Так вот, это все - не Россия русских, это - Россия народов.

Однако все эти реальные предпосылки для превращения России в "континентальную Америку", огромный "остров среди суши" оказались неблагоприятно подкреплены историческими обстоятельствами. Конфессиональное противостояние православного Московского царства как мусульманскому Востоку, так и католическому Западу было реальной "матрицей" для образа "Святой Руси" как оплота ортодоксии среди отступников и неверных.

В начале XVIII века резкий поворот "лицом к западу" сталкивает в сознании верхов эту изоляционистскую гордыню с новой идеей реального отставания от "грешной" Европы. Комплекс превосходства сращивается с комплексом неполноценности. На этой основе складывается. подкрепляясь внешнеполитическими успехами XVIII - начала XIX веков, экзотическая концепция "отъединенной грандиозности", "богоизбранности на отшибе", которая может быть сведена к формуле: "Россия по сути вне Европы, но именно поэтому (!) должна сыграть уникальную роль в судьбах Европы и во всем мироустройстве".

Очень многие идейные течения, возникавшие в России (вплоть до троцкизма!), могут рассматриваться как различные попытки рационализации данной формулы. Вспомним хотя бы исключительно важные для истории нашей общественной жизни 1830-1850-е годы. Что за доктрины сталкиваются и непримиримо противоборствуют в это время?

Во-первых, официальная имперская идеология, отводящая России роль оплота "священных принципов" легитимизма, монархически трактуемой законности с моральным правом вмешательства в дела соседних государств.

Во-вторых, славянофильское учение об обреченности Запада и единственно истинном историческом пути, открытом перед православной Россией.

В-третьих, проповедь Чаадаева, в которой мнимая бессмысленность всей предыдущей русской истории навязчиво акцентируется с одной-единственной целью - изобразить Россию страной, пребывающей вне повседневного исторического процесса и вторгающейся в него лишь "в минуты роковые", дабы преподать миру великие уроки.

При всей несовместимости этих позиций в них проскальзывает нечто общее: трактовка России как автономной спонтанной силы, не судимой по общим нормам ("аршином общим не измерить"), но призванной учить человечество и являть чудеса ("в Россию можно только верить"). В конечном счете, в основу всех этих рационализаций идеи "богоизбранности на отшибе" положена одна и та же посылка о том, что носитель высших ценностей может стоять вне повседневных норм.

Мудрено ли, что на Западе Россия была исключительно рано воспринята в качестве страны, которая, притязая на малопонятные ценности, не желает вписываться в повседневные нормы, что делает ее политику непредсказуемой. Услугами России пользовались, не чувствуя благодарности, и при каждом удобном случае консолидировались, дабы вовремя обуздать силу, которую "умом не понять". Так было и в 1814 году, когда Александр I, полагая себя спасателем Европы от Наполеона, едва не развязал войну против всех великих государств континента, не пожелавших "в знак признательности" отдать ему Польшу (хотя большинство европейских правительств при малейшем благоразумии со стороны Наполеона предпочли бы договориться с ним, чем видеть казаков в Париже). Так было и сто лет спустя, в 1917 году, когда государства-союзники санкционировали падение Милюкова, ставившего участию России в мировой войне конкретную цель - выход в Средиземноморье, - и поддержали Керенского, готового воевать бескорыстно и бесконечно.

Особое отношение к России на Западе, перенесенное на СССР, никак не связано с нашим имперством: к Британской империи относились совсем иначе! Дело в сверхценных идеях, непрестанно побуждавших российское правительство ставить ценности выше норм, - от навязывания себя Европе в бесплатные жандармы до позывов "весь мир насилья разрушить" (под первую идею вламывались в Венгрию в 1849 году, под вторую - повторно в 1956). Этот принцип неизменно заводил нашу страну в самые дикие тупики ее истории, когда в Россию действительно оставалось "только верить". Отсюда и повышенная чувствительность Запада к внешнеполитическому курсу Горбачева, когда под именем "общечеловеческих ценностей" утверждается, по сути, главенство норм.

Картина еще больше осложняется с последней четверти прошлого века подъемом русского национал-трайбализма, очень быстро принявшего форму общеизвестного черносотенства. Разумеется, эпоха индустриального роста по общей закономерности должна была вызвать политизацию крупных этносов. Национальные движения в это время активизируются повсеместно. Но что не может не поражать - так это спазмы национальной несытости у самого многочисленного и официально доминирующего в империи этноса.

Противопоставление "имперского духа" "духу русско-национальному" имеет под собой определенную реальность. Правительственные сферы Российской империи относительно поздно были затронуты черносотенным приливом, по-новому окрасившим имперскую догматику. С другой стороны, сейчас бытовой русский национал-трайбалист вовсе не "имперец", каким был англичанин в Индии или француз в Индокитае.

Национал-большевистское скрещение почвенного черносотенства с советским имперством конца 40-х годов не кажется нам сегодня определяющим в низовом национализме.

Среднего русского национал-трайбалиста отпадение Прибалтики волнует куда меньше, нежели изобилие в его окружении неявных "сионистов" или приток на российские улицы "черномазых". Русский национал-трайбалист - это человек, уже минимум 110 лет живущий с психологией представителя угнетаемого малого народа, оформившейся из-за принципиальной невозможности для России стать национальным "государством русских", как Латвии никогда не стать государством латышей, а Молдове - государством молдаван. Он одержим страхом потерять себя из-за невозможности изжить "чуждые элементы" в России, как эстонский трайбалист не властен одолеть их в Эстонии.

"Русская национальная идея", взятая как идея культурно-созидательная, заслуживает приветствия, не менее, чем аналогичные ей белорусская, грузинская. нивхская, юкагирская... Если же "русскую идею" брать как идею политическую, надо сказать определенно: для земли вроде нашей империя -- не обязательно в таком виде, как получилось, - была неизбежностью. а "Россия русских" и была и осталась абсурдом. Если бы сейчас РСФСР вышла из Союза и отделила, как бантустаны, все свои автономии, по составу своего населения она все равно оставалась бы империей. Тот же оптимально тяготеющий к имперскому этнический расклад будет воспроизводиться и при обособлении подавляющего большинства так называемых "суверенных национальных территорий".

Союз в целом, со всем накопленным в нем потенциалом агрессивности, может выбирать только между трайбализацией всего и вся, "распадом на молекулы" и империей. Конкретная же форма последней, вплоть до "мягкой конфедерации". будет зависеть от баланса многих интересов и сил.

ДЕМОКРАТИЯ СЕВЕРА

Процесс трайбализации един: трайбализм черносотенно-русский, прибалтийский, закавказский, среднеазиатский - метастазы одного недуга. Размежевание того, что не может быть размежевано без резни по живому, нельзя остановить на полпути. Где будет "Литва для литовцев", "Грузия для грузин", там будет и "Россия для русских", которая к тому же унаследует большую часть военного потенциала СССР.

Худшей чертою российского, а затем советского, имперства всегда было попирание норм ценностями - черта, роднящая такое имперство с самым крутым трайбализмом. Так неужели теперь нужно избрать трайбализм чистой воды, не желающий ничего знать, кроме того же самого принципа своих внезапно взыгрывающих вековых чаяний? Немыслимо поддерживать национал-государственное самоопределение прибалтов и одновременно протестовать против вскипающего антисемитизма в России.

Невозможны полноценные суверенно-национальные государства на земле с населением, настолько этнически перемешанным, как у нас. Это означало бы скопление на краю Европы массы мелких и неустойчивых национально-региональных образований с нескончаемыми и непогашаемыми счетами друг к другу.

Для европейской политики "общего дома" это должно иметь весьма серьезные последствия: от бывших советских территорий волны трайбализма покатятся на Запад. Отслоение внешних пластов империи, подмораживавшей Европу с Востока, уже отлилось кровью в Трансильвании. Повторение литовского сценария в Молдавии, вместе с тотальной политизацией этнических и религиозных отношений на Украине неизбежно ведет к возникновению огромного днепровско-дунайского конфликтного очага. (Понятна нынешняя забота Курта Вальдхайма о довооружении Австрии.)

Не менее серьезны могут быть последствия успеха прибалтийских народных фронтов. Появление суверенной Литвы, желающей аннулировать для себя все последствия 1939-40 годов, однако удержав при этом Виленский край, северобелорусские районы и Клайпеду, возбуждает для всего этого региона вопросы, в послевоенное время казавшиеся уже закрытыми. Сегодня особенно опасно, что эти вопросы затронут весь комплекс отношений между Польшей и объединенной Германией.

Дезинтеграция всей этой периферии СССР, превращающейся в большую периферию Европы, воскресит к западу от нынешних советских границ проблемы и амбиции, характерные для версальской эпохи. Тем самым это будет способствовать подъему национал-трайбалистских, антиинтеграционных движений типа республиканцев в ФРГ, лепеновцев во Франции, ультраправых в Италии.

Распадаясь, СССР будет невольно грозить Европе все новыми стимулами к повторной "версализации", отодвигая чаемый 1992 год - год объявленной европейской интеграции - куда-то за горизонты нынешнего столетия.

Европейская интеграция определяется не только экономическими связями, но и уровнем уже достигнутого политического консенсуса между ныне существующими государствами Европы и Северной Америки. Появление в кругу этих государств новых членов будет испытанием для достигнутого консенсуса. Вспомним, как пошатнуло его даже долгожданное объединение Германии. Симптоматично, что Р. Вейдеманн в таллиннской "Радуге" (2/90) иронизирует над финскими и шведскими консерваторами, которым в попытках переустройства Балтии видится дестабилизирующий фактор, грозящий благополучию их стран. При этом он ссылается на утверждения западных журналистов и политиков, будто "общество благополучия на Западе во многом обязано тому, что Европа после войны была разделена именно так, а не иначе" (с. 71). Из этого делается, однако, странный вывод о моральном долге Запада из благодарности поддерживать национальные движения в СССР, стремящиеся подорвать статус-кво!

Если бы можно было уже сейчас до конца преодолеть противостояние Востока и Запада (в чем здравомыслящие люди в СССР не могут не чувствовать своей вины), то суть происходящих процессов раскрылась бы совсем по-иному. Это та ситуация, когда мертвый хватает живого: недоброй памяти Европа 30-х годов - реальную Европу послехельсинкского времени.

Нерушимость послевоенных границ по Хельсинкскому соглашению, на наш взгляд, означает не только - как минимум! - что ни одно из государств, подписавших соглашение, не будет силой нарушать границы своих соседей, установленные в 1945 году, но и нечто большее, а именно: крайнюю нежелательность возникновения в Европе новых государств, рубежи которых в принципе не были бы определены послевоенным размежеванием.

Важнейшей гарантией поддержания статус-кво в Европе, без чего никакая интеграция невозможна, вероятно, был бы коллективный отказ участников Хельсинского соглашения признать законным возникновение каких бы то ни было государств в этом регионе, кроме тех, которые уже существовали на момент подписания соглашения. С оговоркой, касающейся случаев добровольного объединения государств, не влияющего на границы с внешними соседями. Там, где границы - предмет для споров, не приходится говорить ни о какой интеграции.

Впрочем, мы вполне сознаем, что на подобную коллективную акцию сейчас рассчитывать очень трудно: она требует неизмеримо большей моральной близости и взаимопонимания между Востоком и Западом, чем сегодня. А между тем, это не только проблема СССР и Восточной Европы. Разве Англия не имеет своих шотландцев, Франция - корсиканцев, Испания - басков и каталонцев? Поддержка Литвы басками и итальянскими ультраправыми весьма симптоматична.

Предвидим возражение: как раз для сближения с Западом СССР и должен распасться на мелкие суверенные государства, которые и будут иметь дело с Западом. Да-да, продолжим мы за оппонента, и превратиться как раз в то, чем сама Европа была в 30-е годы. А заодно мы утянем и ее в это же состояние.

Но есть ли другой путь, который не означал бы крушения всех надежд, возложенных на нас цивилизованным миром в последнее время? Это путь не назад к имперству, и не вперед - под откос к трайбализму. Это, если угодно, путь в сторону - в направлении к той, пост-имперской дороге, по которой Запад идет уже сорок лет и которая для СССР была так долго закрыта. Этот путь предполагает наше сближение с западными государствами в единую международную систему Демократического Севера, сплачиваемую общностью разделяемых ее членами ценностей и норм, конвергенцией политических структур на основе принципов многопартийной парламентской демократии, а также общей системы безопасности и растущей экономической близостью. При этом в ближайшее десятилетие стабильность границ служила бы гарантией именно против случайностей и зигзагов на пути консолидации. У нас еще нет опыта жизни в пост-имперском мире, но у нас есть наследие таких соотечественников, как Вл. Соловьев, В. Вернадский, Г. Федотов и др., провидевших черты этого мира задолго до того, как реальный Запад приобрел их.

Одно из двух: или трайбализация захлестнет нашу страну, а с нею и общеевропейский процесс, или Россия народов, пересилив недуг трайбализма - от русского до эстонского, - станет частью нового миропорядка, вместе с Соединенной Европой и Северной Америкой.

Подобно тому как Европа будет спасаться от полумифической-полуреальной "германской опасности" ускорением общеевропейской интеграции. Запад в целом должен спешить сохранить империю - Россию народов, пока она не успела превратиться в политический Чернобыль, грозящий всему пост-имперскому миру. Главное сейчас - чтобы процессы создания Демократического Севера опередили процесс внутреннего распада СССР.


В начало страницы
© Печатное издание - "Век ХХ и мир", 1990, #8. © Электронная публикация - Русский Журнал, 1998


Век ХХ и мир, 1990, #8
Страна в движении.
http://old.russ.ru/antolog/vek/1990/8/dragun.htm