СВОБОДА СЛОВА
Георгий Владимов
Лик всего народа?
- Здесь стоит жена осужденного. - крикнул им Сахаров, - будьте же хоть раз в жизни людьми!..
И этот вскрик, столь страшный по смыслу, нисколько их не ошарашил. Тотчас нашлась с ответом девица вертлявая и с порочным личиком, в лаконичной сверх предела юбчонке, в калужских кругах известная как "показательная воспитанница детской комнаты милиции".
- Мы-то вот люди, а вы кто? - И дальше уже по инструкции: - Нам стыдно за академика Сахарова!
Мы и они стояли по разные стороны ворот, из которых должны были вывезти осужденного, и они реготали, ржали тем смехом, какой возникает при виде пальца, - над чем же? Как ловко они нас провели! В руках у нас были цветы, мы хотели их бросить под колеса "воронка" с привычным уже скандированием: "А-лик! А-лик! А-лик!": и эти цветы хранились в прозрачном полиэтиленовом мешке с водой и были розданы в последние минуты, - и тут, кстати, выдали себя все примазавшиеся, втесавшиеся, изображавшие "сочувствующих": от цветов они отказались, этого инструкция то ли не предусмотрела, то ли не могла позволить - даже в целях маскировки. Однако ж и они приготовили свою "новинку".
За три дня мы привыкли, что "воронок" этот (не черный, как в песне поется, а серовато-розовый) вылетает стремительно и тут же срывается и мчит за ним с порывистой сиреной оперативный желто-синий газик. Но вылетел - какой-то другой, без сопровождения, с одним лишь водителем в кабине, - у нас не было уверенности, но бросили цветы и под него, все-таки проскандировали. Это и было начало их розыгрыша, а самая кульминация наступила, когда у второго "воронка" так же театрально неожиданно распахнулась задняя дверка и подбежавшие дружинники показали нам, что в нем везут - порожние бутылки из-под кефира.
- А вы - "Алик, Алик!" Вот вы кого с цветами встречали. Подберите ваш мусор.
Уже давно истощились наши с ними дискуссии: кого мы тут чествуем цветами, и чем это нас не устраивает советская власть, и какого рожна нам еще нужно, "борцам справедливости", уже послышалось - и все чаще раздавалось - слово "стрелять", и вот некто, явно нагрузившийся, ступив с тротуара и выпятив живот, обвел наши ряды блаженным и оценивающим взглядом.
- Эх! Хорошо встали! Щас бы вас всех из автомата - одной очередью...
Все эти гогочущие, глумливые, неподдельной злобой исковерканные лица - это он и есть, лик моего народа? Это за него бороться нужно? Это ради него жертвовали профессией, любимым делом Сергей Ковалев, Андрей Твердохлебов, Юрий Орлов, платили свободой, да вот и Александр Гинзбург в третий раз за решетку идет, за проволоку? Стоит ли? Нужна ли противникам нашим другая участь, они так довольны своею!
А ведь далеким предкам их свойственно было сострадание - даже и к государственному преступнику, - как же отвердели, окаменели потомки! А что стало бы, если кто-нибудь из них оказался "мягкотелым выродком"? Когда обращался к публике Сахаров с просьбой кому-нибудь выйти, уступить место жене, а публика смотрела на него из окон второго этажа - тупо, равнодушно, вовсе без всякого выражения, мертвецы, почему-то расположившиеся вертикально, - вдруг бы кто-нибудь ожил, вышел бы, уступил? Вдруг бы комендант суда, предупредительный и непреклонный, презрел бы свои функции и пропустил бы Арину в зал - хотя бы на время чтения приговора? Да хоть бы один из этих дружинников с выправкой строевых офицеров, - нет, не провел бы под свою ответственность, а только вопрос бы задал: "Ну, может, все-таки пропустим, начальник?" Стряслось бы крушение всей системы, миропорядка? Мы из литературы знаем, что стало с купринским дьяконом, который не опустил свечу, а поднял ее высоко и вместо анафемы "болярину Льву Толстому" проревел ему "многая лета", - он лишился службы и сорвал голос. Так, стало быть, анафемствовать - выгоднее, покойнее для души?..
Но вот с этими калужанами, из которых ни одного нет, у кого хоть один родственник, хоть самый дальний, не пострадал, не загинул на сталинских "курортах", - чего мы не поделили с ними, откуда такая ненависть?
Кончается эта улица, тенистая и короткая, и нам расходиться пора, а пленительное "а вдруг" так и не приходит. Однако ж уходят они совершенно спокойно, с другими уже заботами на лицах, даже как будто усталые, опустошенные. Сыграв свои роли, сбросивши маски, они уже не дают себе труда ни лживого бранного слова произнести, ни выглядеть, какими только что были.
А полчаса спустя, на другой улице, я сталкиваюсь с одним из них, мы узнаем друг друга, и я вижу два глаза, смотрящие на меня с живым любопытством. А в самом деле - натасканный, надрессированный, он ведь так и не получит ответа - что же нас гнало в эту Калугу, где нас не поселяли ни в одной гостинице - и мы спали по чужим дворам, по трое в одной машине, или по семь, по восемь человек в комнатке у знакомых? Что нас заставляло целыми днями выстаивать в затоптанном скверике около суда, откуда предусмотрительно заранее были убраны скамейки - без всякой надежды хоть на минутку проникнуть в зал. И чем мы могли помочь подсудимому, который не мог видеть ни нас, ни наших цветов?
Если хоть это ему интересно, то он уже "выродок". И, значит, не потерян для человечества.
