НАШИ ПУБЛИКАЦИИ
Михаил Гефтер
В предчувствии прошлого
Разговор первый
Этим текстом "Век" начинает публикацию книги диалогов с историком Михаилом Гефтером. Разговоры, которые легли в основу этой книги, велись не один год и возобновлялись в самые разные времена. Сильно различались их повод, обстановка и люди, о которых шла речь (в этой книге, по преимуществу, собраны сюжеты, связанные с 1987-90 годами). Удалось ли при этом сохранить цельность проблематики, интонации и точность хода мыслей М. Я. Гефтера, - целиком на совести автора записи и обработки текстов Глеба Павловского.
- Еще недавно спор о сталинском прошлом был политической сенсацией, а сенсации плосковаты. Мы говорили себе: ничего, накал страстей спадет - и в дело вступят историки. Сегодня Сталин уже "не новость", политический фронт сместился к другим сюжетам и лицам. Но прошлое стало ничьим. Ни историки, ни политики им, похоже, не озабочены. Из людей с запрещенным прошлым мы превращаемся в народ забывших...
- Вообще говоря, историкам полезно привыкать к независимости, к тому, что список великих людей и злодеев не утверждается политическим руководством. А вот насколько полезно невежество политикам?... Меня не удивляет, сколь мало те отягощены проблемой наследства: вся предшествующая традиция власти не приучала, а скорей отучала лидеров от того, чтобы процесс рассматривать с точки зрения генезиса, вводя в этот генезис все предшествующее. Слабость перестройки была в том, что она не знала своих ближайших предшественниц, своего пролога. В ней отсутствует анализ хрущевского поражения, из нее выпал грандиозный духовный опыт (всякий: и поднимавший, и опускавший людей) первой за 70 лет попытки граждан, оставаясь внутри системы и на почве ее, оспорить строй! Опыт диссидентства. как и опыт Хрущева, начисто исчез для нас. Пробел памяти делает неполноценным предмет перестройки. Прошлое вне центра внимания, а между тем оно уже тут - оно дышит в затылок, наседает, страшит. И жажда расправы уже раскинула крылья, ищет себе повод, ищет персональных жертв...
Может быть, сейчас, по мере того, как нарастает проблемный кризис перестройки, и рамки жизни мучительно расширяются, втягивая новых участников и разные стороны человеческого общества, может быть, именно теперь происходит у г л у б л е н и е г е н е з и с а, пока неприметное? Оказывается, наше прошлое еще не прошло, оно еще не позади... На наших глазах диахрония исторического прошлого России разверстывается в синхронию, и насущным для нас становится такое, о чем мы вчера и не задумывались: реформы Александра, Петр, и даже смута!
- Мы не знали своей истории, не в этом ли дело? Не знали, а теперь узнаем.
- Ни один народ в мире не "знает своей истории". А вот стать политиком, не зная своей истории, в иных странах немыслимо, зато у нас - очень просто. Не об это ли и расшибся Хрущев?
У хрущевской эскапады, кроме прочего, был очень слабый, короткий генезис: в лучшем случае Хрущев вел отсчет от своих революционно-коммунистических Двадцатых. Эта куцая родословная кажется мне одним из слагаемых фиаско той "перестройки".
Я не придираюсь к слову "перестройка", тем более, что оно уже принадлежит истерии. Но именно теперь опыт катастроф нельзя откладывать на будущее. Прошлое некогда больше откладывать! Если перестройка прагматически началась с того уровня, который приняло новое руководство от прежнего, наивно было бы думать, что в самом процессе перестройки предмет и основание ее останутся теми же.
Их неизбежно взломало. Расширяется не только объем текущих задач, но и объем все более глубинных, включенных в генезис. И все эти горизонты не случайно представлены и сфокусированы в сталинском наследстве. Я бы сказал, что в наследстве Сталина все резче обозначается его опаснейшая черта и неизбежный итог: м о г у щ е с т в о з а с ч е т р а з в и т и я.
Развитие, как источник могущества, его раб - и его же первая жертва.
Узурпация не только внешних, но и внутренних собственных духовных источников развития, введение этих достижений в нивелирующее русло, оголяя и обедняя это развитие в духовном плане, вплоть до физического человекоуничтожения в невиданных размерах.
Результатом является мировая держава - такая, какой прежде не было. Сейчас нам пора становиться мировой державой для самих себя, поставив на первый план развитие, подчинив ему все инструменты, все институты могущества.
Вот нервный узел всех проблем. И всякая попытка перестраивать его вслепую сокрушит все и вся. Таково, если хотите, "завещание Хрущева".
- Вы имеете в виду угрозу того, что чаще всего называют "сталинизмом"?
- Нет. Дело не в живучести Сталина в "сталинистах", а в его живучести во мне, в вас, в нас всех, как в атомах отечества, ставшего мировой державой, - принимающих ее и реально существующих в ней. И тут-то важен генезис - Сталина и наш с вами. Как без генезиса диагностировать мир жизни миллионов людей, которым предстоит впервые за долгие годы решать, как им быть? Что они перестраивают и во что?
Сегодня этого вопроса боятся все. И бывшие начальники и нынешние, и бывшие златоусты и нынешние властители мнений. Недаром на этом фоне опаснейшей разменной монетой стал Сталин - я бы сказал, "удобный" Сталин, превращенный в дежурное блюдо гласности.
- Удобный Сталин?!
- Да, адаптированный злодей, на которого можно было сослаться, которого легко было пнуть, чтобы не идти вглубь... Который настолько перестал что-либо значить, что мы полагаем, будто антисталинизм оградил нас от зла.
- Сталин - злодей; сталинизм - империя Зла. Разве плохо, что это мнение стало массовым, хотя бы в виде предрассудка?
- И тем не менее там, за краем, в сердце, так сказать, зла и его империи, как выразился современный политик, оказался Хрущев. Это вас не удивляет? Хрущев в роли императора Зла!.. А если говорить совсем всерьез... Был такой немецкий писатель Ганс Фаллада, его роман - "Каждый умирает в одиночку" - произвел на нас в 50-е годы впечатление сильное и длительное. Он писал роман в Германии при Гитлере, прятал в тайнике и жил тихо, ни во что не вмешивался. Герой романа также живет один. Он пишет антинацистские листовки и бросает их в почтовые ящики. Он и погибает, как все, - в одиночку...
Это был образ, очень важный для нас: все, даже сопротивляясь, гибнут в одиночку среди непобедимого зла. При Сталине мы уже почти подошли к этому...
- Подошли или пришли?
- Все-таки людей не жгли, хотя, если вспомнить детали содеянного, моральной разницы нет - а сумма... Кто знает сумму?
- Вы - историк, сумма - это ваша компетенция. Нам довольно простой оценки: это - принимаю, это - ненавижу...
- Был в Риме знаменитый историк Тацит. Этому Тациту принадлежат знаменитые слова: "Sine irae et odio", иначе говоря - "без гнева и пристрастия". Историю, по Тациту, надо писать, не поддаваясь любви, не зная ненависти.
Тацит писал свою историю по живым следам событий. Он описывает время династии Флавиев в Риме, а пишет, когда с этой династией покончено, утвердилась новая династия Антонинов, и вовсю идет тогдашняя перестройка. Новое руководство императора Траяна положило конец кровавым перетасовкам, ужасам и переворотам эпохи Флавиев. Траян говорит: "Прошлое не вернется, я этим путем не пойду", - и для всех, кто ему верит, легко проклинать мрачное прошлое, приветствуя лидера, решившего вступить на светлый путь. Всюду гласность, и лишь один Тацит мрачен.
Тацит отвергает такой подход к недавнему прошлому. В качестве мыслящего историка, историка, у которого философия истории есть размышления о конкретных событиях, он видит, что возврата к старым порядкам - добрым ли, злым ли - уже нет. Причины того, что случилось, причины крушения институтов римского полиса, ставшего Империей, столь глубоки, что их не свести к злодеяниям, ошибкам и коварству исторических деятелей, в руки которых попадали судьбы людей. (Вся эта коллизия замечательно описана Кнабе в биографии Тацита.)
Но, что еще важней, - ненависть к вчерашнему дню не только не помогает видеть эти причины, - она отводит глаза. Так же, как отводят глаза восхваления "прекрасных новых времен". Отказ от ненависти не означает равнодушия. Недавние события Тацит изображает, не жалея красок, не скупясь на осуждающие и клеймящие слова, не обеляя преступления и преступников. Однако причины глубже преступлений и преступников. Вот такой взгляд на вещи, такой страстный объективизм позволяет за поверхностью событий увидеть нечто более глубокое - невозможность простого возвращения к прежнему - исправленному и улучшенному прежнему. История преемственна именно потому, что она необратима!
Но отношение Тацита к прошлому - преступному, в этом он не ведает снисхождения! - все же этим не исчерпывается. В нем как историке и как в человеке сохраняется какая-то привязанность к тому, что сбилось с пути, осквернило себя злодеяниями и кровью. Ему дорого это - искалеченное, поруганное прошлое! Он видит на нем отблеск первопроисхождения этого римского полиса, его доблестей, его идеалов, - того, что позволило мужицкому, крестьянскому Риму подняться, основать гигантское государство и сыграть такую колоссальную, роковую роль в жизни других народов.
История, как видите, в полушаге от безумия. И я никому не навязываю такой раздвоенности. Но позвольте мне видеть в ней некую, и не только личную, ценность... Ибо нынешний обман прямолинейностью может породить среди нас новую генерацию идиотов.
- В ваших рассуждениях постоянно ощутим образ "оппонента" - притом, не ретрограда, не сталиниста... Кого? Ряд ваших читателей склонен подозревать, что имеются в виду именно они, те, кого называют "либералами"... Это, замечу вам, их страшно раздражает...
- Раздражает? Что ж, и это неплохо. Безумцам положено всех раздражать.
Разве не безумец - умирающий Булгаков, который, редактируя "Мастера", переделывал "сталинистский "Батум"! Между прочим, Булгаков написал "Мастера" в эпоху тогдашней перестройки, 1934-36 гг. Замечательно, как Елена Сергеевна Булгакова записывает в дневнике 31 декабря 1934 года (еще не остыл Киров!): какой удачный, счастливый год - дай нам еще Бог таких!
Откуда спасительная прелесть "Мастера и Маргариты"? Вчитайтесь, и вы поймете - этот роман нельзя было бы написать, укрываясь от власти. Он не мог быть написан в подполье, в сознании, что никогда не увидит его напечатанным! Когда Булгаков читал роман друзьям, и те поражались его смелости, он недоумевал: что здесь такого, что бы нельзя было напечатать? Только в этом сознании он и мог держать перо, безумец...
"Батум" - не плата за позволение дышать. "Батум" - другая сторона того же сознания. Именно потому в сохранившемся перечне названий пьесы о молодом Сталине - "Юность штурмана", "Штурман ведет корабль и т.д. - заканчивается каким? Как бы вы думали? - "Мастер"! Сталин в роли Мастера...
- А сегодня?
- Сегодня это сознание отсутствует... Такого безумного простодушия быть не может, а искусственно сконструировать его невозможно... Я, в некотором смысле, могу считать себя, ну, не наследником, а последним выдохом того сознания. Мне это не обидно: то было великое сознание...
У Лосева есть прекрасное выражение об идее: "порождающая модель". Я хотел бы сформулировать свою порождающую модель. Это гипотеза альтернативы - другой жизни в пределах данного, без разрыва условий человеческого существования. Можем ли мы сделать себя миром в Мире? Вернуться из катастрофы домой? - История это категорически запрещает? История не знала таких фокусов.
Где другая жизнь - там ломка прежней. Где реформы - то в основе, прямо или косвенно, большая кровь. Сталин имел прямое отношение к альтернативе. Он ее воспреемник-убийца. А вот десталинизация к ней (как к своей проблеме) никак не пробьется.
Скандал? Да, здесь проблема Сталина доводится до скандала. Но изымите Сталина из культуры - и мы будем без Булгакова, без Платонова, без Мандельштама. Едва мы вычеркиваем Сталина как духовную проблему Тридцатых - а для упомянутых троих это главная проблема, - то и они сами уходят от нас. При таком взгляде на Сталина, как ныне, все это лишнее - Пилат, бал Сатаны, "Воронежские тетради"...
Сперва мы лишились только лишь троицы, пускай великой троицы. Но идя дальше, вы неизбежно плюете в лицо культуре, которая пыталась в горячке преодолеть Сталина, но расшиблась о масштаб проблемы. Вы плюете в лицо Шестидесятым годам - и благополучно превращаетесь в чернь... Вы поглядите, как носятся с нынешней требухой в зубах. С этим великим открытием, что Лысенко кормил коров бисквитами!..
- Разве потомки не вправе судить предков?
- Мы вправе, мы даже обязаны судить - зная, что вся проблема в том, что мы сами из того подсудимого мира. Мира, который - уйдя - существует, так как состоит из нас.
- Что это меняет?
- Мы рассматриваем тот мир, как трагически несправляющийся с собственной тягой к альтернативе - и неспособный ее достроить. Он надрывно возводит нечто, но только достраивает, как обнаруживает, что воздвиг систему ., коллективного самоубийства.
Я совершенно обхожу функциональную сторону сталинизма. Я не берусь описывать, как он функционировал, к тому же это блестяще изучили на Западе. Мое дело - феноменология. "Только феномен, зато весь феномен", как говорил Тейяр...
Центральное в сталинизме - феномен Голгофы, проблема его субъекта. Субъект сталинизма - в некотором смысле жертва, в некотором - организатор убийц, в некотором - самоубийца... Его никак не определишь в юридических категориях. Это гениально определил Твардовский, предложив несколько версий отношения отца к высылаемым. Тот, с одной стороны, гордится, что его зачислили в кулаки, с другой стороны - они все же кулаки, а он трудяга, им абсолютно чужой... Легко гениальным поэтам! А как мне, историку, это выразить?
Но я обязан отстранить современные сказки: никакой десталинизации уже нет. Десталинизации как таковой нет - я бросаю вызов. Либо она входит внутрь трудностей, проблем, препятствий, задач нашего перепутья, либо она является данью ретроспекции - и спекуляцией на ретроспекции.
Сегодня становится общим местом писать о кошмарах сталинизма, но ведь это не вся правда. Да, нам бывало плохо, да еще как, но в качестве сомогущественников власти - нам было хорошо! "Братья и сестры" самого Сталина могли и победствовать, и помучиться за эту честь...
Это вывело особую породу людей, для которых вся жизнь в этом. Вы не задумывались, почему совсем не кровожадный поэт так легко написал: "Мы за ценой не постоим"? - и фраза легко стала в его музыкальный строй? Это выпрыгнуло из Окуджавы, как из Хрущева в Америке: "Мы вас закопаем!" Так и было, так мы и жили. И молодец Астафьев сказал, что это была за Победа, чего она стоила нам. Люди, дееспособные именно в крайних, бесчеловечных ситуациях, восприимчивые к экстремальным, даже бесчеловечным задачам - сами не обязательно бесчеловечны. Мы не были гестаповцами! Нам не надо было быть гестаповцами, чтобы платить живыми за поставленные задачи.
Сталинский человек при власти был, с одной стороны, "только" исполнителем. С другой стороны, этот же человек в пределах разрешенного ему исполнительства был всемогущ! Это странное совмещение исполнительства со всемогуществом в установленных рамках создавало особый, ударный импульс жизни. Когда энергия этой двойственности стала ослабевать, она неизбежно перешла в простую мафиозность. Тут не было даже посредствующих звеньев.
Люди определенного типа, например, бывший президент Академии Александров, так и понимал любые задачи - хоть Сибирь, хоть космос, хоть компьютеризацию: навалимся на "главное направление" - и обгоним Запад!
А как при этом будут жить люди, и что они будут собой представлять в качестве людей - неважно, дело десятое...
- Вам не кажется, что человек, привыкший к таким задачам и такой жизни, сегодня чувствует себя дискомфортно, хотя от него не требуют былых напряжений и не грозят былыми карами?
- Я думаю, дискомфорт испытывает большинство старшего поколения. Молодые вне этого сознания. Мне рассказывали, как старик в Волгограде остановил школьников, непочтительно вопивших и дравшихся портфелями подле вучетичевского мемориала: шапки, - говорит, - надо снимать! А они ему: "Сами пустили немцев до Волги - сами и снимайте". И еще: "Когда уже вы все умрете?"
Нет, целые генерации должны сойти со сцены. И именно поэтому тон либеральной озлобленности совершенно недопустим в этих сюжетах! Он негуманен, нечеловечен, даже если эти люди политические противники, что далеко не всегда так. А возьмите это нарочитое печатанье стариковских глупых писем, разве это не грязный прием?
Чем эпатажнее и экстравагантнее современные витии, тем с большей четкостью выясняется, что у них то же самое проблемное поле, что у прогнившей догмы. То же самое! За грань его они выйти не умеют. А в ситуации семантической разрухи выход требует нового букваря.
Они не умеют. Нам трудно. Мы боимся осознать, что мы - люди. Мы рискуем признавать это лишь по отношению к тем, кого пытали в 1937 году, по отношению к солдатам, жертвам "дедовщины", по отношению к генетикам при Лысенко... Мы признаем людей людьми, когда они уже в беде, когда с них сорвана вся ролевая одежда... Но увидеть человека в повседневном человеке, разговаривать с ним по-человечески: о человеческом по-человечески, признавая за ним его роли, жизненную расстановку, его замыслы, - на это мы оказываемся неспособны.
Поэтому нам легче вступить во вражду к прошлому и отнестись к чему-то, где эта вражда уже неистовствует. чем установить отношения согласия между теми, для кого это существенно важно: между покупателем и продавцом, Горбачевым и народами...
С лицемерами, как с сумасшедшими, хуже всего, если ты не сознаешь себя больным. Если человек хотя бы мучается своим недугом, то надежда есть. А если не сознает... Впрочем, что можно сказать об интеллигенции страны, которая целый год наблюдала закавказскую драму с вялым полуинтересом-полубезразличием?
Есть вещи, которые теоретик, просто интеллектуал обязаны помнить и называть вслух. Например, я историк, но могу ли я понять, почему в 1937 году случилось то, что случилось? Я не нахожу в мировой истории ни одного случая, чтобы в момент наивысших успехов могущественной страны уничтожались миллионы абсолютно лояльных людей! Нет, не вместе с противниками и лояльные, - а только лояльные! Что это было? Значит, так может быть и еще раз?..
- Но сегодня является общим местом утверждение, что разоблачение сталинизма - "десталинизация" - лучшая гарантия неповторения прошлого.
- У меня большое желание высказаться по поводу метода избирательных разоблачений и его соответствия знакомой методике. В истории у нас теперь есть свои оперативники и следователи по особо важным делам.
Либо вы образуете настоящую комиссию из историков, юристов, социологов, которой будет предоставлена полная возможность ознакомиться со всеми архивами известного учреждения за такие-то годы (по примеру того, как было сделано в 1917, в такой комиссии участвовал Александр Блок), издаете отчеты о незаконных процессах, о преступлениях отдельных субъектов, лиц... Тогда это - очищение. Общество очищается цивилизованным, общее таенным, серьезным образом.
Либо общество налагает полный запрет на избирательные разоблачения, да еще когда они идут от генералов того самого ведомства, сводящих то ли свои счеты с кем-то, то ли ведомственные, скорее всего... Это уже фарс странного и дурного свойства. Почему их агентура вправе выдать то или иное лицо, пользуясь собственной дурной репутацией в собственных же скверных целях? И что это за метод для общества? Да еще имея в виду, что у каждого из ошельмованных есть потомки, семьи... Можно как угодно относиться к Лысенко, но сын Лысенко вправе задать вопрос: а кто подписывал экспертизу по делу Вавилова - ту самую, на которой Лысенко только поставил визу "согласен", - кто же ее подписывал?! Потому же, почему не публикуется состав экспертизы по делу врачей: надо назвать некоторых "уважаемых людей"...
Избирательный метод только укрепляет традицию избирательной расправы с удобным для этого врагом.
- Спишем издержки на "головокружение от успехов".
- Лет двадцать назад меня вез из Мозжинки какой-то профессор в области электротехники. В молодости, еще студентом, он работал осветителем в Колонном зале Дома союзов во время Шахтинского процесса. Процесс шел еще не так гладко, как следующие, сценарий несколько раз ломался. В перерыве рассказчик спустился вниз, а в двух шагах от него стояли Бухарин и Крыленко... Бухарин и говорит Крыленко: "Но ведь тут концы с концами не вяжутся!", а тот ему: "Николай Иванович, но ведь решено!.." А я, скажу вам, тогда этому рассказу не поверил! И уже потом прочитал известную записку Каменева, периода борьбы Бухарина со Сталиным, его беседа с Бухариным. Это там Бухарин предупреждает: Сталин доведет нас до катастрофы, но если мы все не погибнем, он же, Сталин, окажется вызволителем! Бухарин сетует: как же с нами обращается Сталин? Мы, мол, голоснули за расстрел - по шахтинскому делу, - а Сталин в последний момент говорит: расстреливать не нужно, нужно приговорить к расстрелу - и отменить, помиловать. Пускай все рабочие знают, что вредители есть, заодно интеллигенты примут нужные темпы, пусть помнят об интервенции.
Они подали голос за расстрел, а Сталин им: не надо... "Гуманист"! Вот после чего прокурор Крыленко говорил Николаю Ивановичу: мы же договорились...
Если общество теперь хочет в этом разобраться, если оно хочет именно этого, а не чего-то совершенно иного, например, крови, - пусть создает комиссию, состав которой отражал бы его волю. А избирательные разоблачения, возмутительные по методике, по психологии я могу резюмировать двумя словами: убей его!..
Только в России идея отправить человека на тот свет может рассматриваться, как прием исторического расследования.
- Но можно ли потребовать от общества, чтобы оно поголовно превратилось в беспристрастных ценителей прошлого?
- Страна должна потребовать от интеллигенции ответа на вопрос: есть ли будущее у прошлого?
Без прошлого - будущего не бывает; а с таким прошлым - в будущее нам ход закрыт. Разве не это главная тема наших разговоров?
Нам надо найти способ отношения к собственному прошлому. А этот способ таится в самом прошлом, в его понимании, и не лежит отдельно от него.
- От этого прошлого?
- А от какого же? Если, конечно, оно не исчерпывается сталинизмом. Это мы умудряемся (избирательно!) отталкивать целые материки человеческого опыта, превращая во вражеские козни все, что не является сиюминутно понятным и очевидно удобным.
Я думаю, что нам следует решиться перевести наши прения на язык реальных проблем. Надо начать разговаривать друг с другом, а не создавать видимость богатой духовной жизни бесконечными монологами, публикациями мертвых и полемикой поколения пятидесятилетних с Шеховцовым и Андреевой. Это царство мистификаций. Если есть способ выйти из катастрофы, он требует от всех разговора друг с другом.
Когда я приехал в Одессу после освобождения от оккупации в составе бригады комсомольского ЦК, я все спрашивал у одесситов: и как же вы жили? Ведь война, оккупанты... А они не понимали меня: ну, таскали некоторых в комендатуру, допрашивали, ну, убивали кого-то, - а другие все, большинство, - жили! Не просто "выжили", а жили, как и я. О чем спрашивать? Это ведь страшная штука, но ведь ее надо же объяснить.
Наша задача - осознать, что и у нас, у страны прошлого, - это была жизнь. Свобода слова нужна нам именно для этого: осознать жизнь, ту, которой больше жить нельзя.
- Для чего?
- Для того, чтобы начать решать более насущный вопрос: можно ли назвать жизнью то, как мы живем сегодня?
Жизнью, хотя бы в не меньшей степени, чем тогда?!
