КОНЕЦ ВЕКА
Денис Драгунский
Бог, страх и свобода
В иных местностях народ не понимает
решительно ничего, ни в словах службы
церковной, ни даже в "Отче наш". И, однако,
во всех этих невоспитанных умах воздвигнут
алтарь Неведомому Богу.
К.П.Победоносцев
Власть коммунистической идеи заканчивает свое существование и как фактор мировой политики, и как индивидуальный духовный опыт сотен миллионов людей. Страх отступает. Наступает свобода. Возвращаемся к Богу. Из тупика парадов, салютов и кумачовых полотнищ выруливаем на деполитизированный простор, где в синем небе золотятся маковки церквей и звучит далекий благовест заутреннего звона.
Сказывается усталость от бесконечных социальных экспериментов. Поэтому самыми крепкими, самыми притягательными и популярными становятся идеи возвращения к истокам, возрождения, реставрации. Не так важно, что именно возрождать, главное - не строить заново, не идти в который раз непроторенным путем. Такое общественное настроение понять легко. Другое дело, что вытащенные из прошлого идеалы - начиная от великой и процветающей Российской империи и кончая "неискаженным" марксизмом-ленинизмом - все это соблазн и миф, точно такой же миф - идиллическое православие, легенда о Святой Руси. Официально-православная Россия не была христианизирована, не была евангелизирована на уровне личного мировоззрения и опыта. Об этом свидетельствовали и Победоносцев, и Розанов, и Соловьев, и даже Чехов: истово верующая Ольга из рассказа "Мужики" со слезным умилением произносила непонятные слова дондеже (пока не) и аще (если). В примитивной военной монархии, какой являлась Россия, церковь была госучреждением, Главпуром империи и духовный подвиг отдельных ее служителей не меняет дела.
Идея государственного православия сохранилась в исторической памяти современных консерваторов, и вот уже церкви предлагается занять место КПСС в авангарде борьбы за светлое будущее (М.Антонов). Слово "духовность" со всевозрастающим церковным наполнением звучит с телеэкрана и со страниц газет так же часто и в тех же контекстах, как ранее - "партийность". Появилось кошмарное сокращение РПЦ, подверстывающее Русскую Православную Церковь к известному политическому ряду. Мне уже приходилось беседовать с молодыми людьми - слава Богу, не священнослужителями, а чиновниками - которые сами себя именовали "представителями РПЦ". Свято место пусто не бывает.
Бог - если отвлечься от чисто богословских истолкований - всегда был средоточением высших, непреложных нравственных норм. Но приходится говорить в прошедшем времени - "был". Во всяком случае, таким высшим судией был скорее "Неведомый Бог" давней российской глухомани, чем утонченный и одновременно очень рациональный и удобный Бог нынешних новокрещенцев. Тех, которые бегут в храм кто с партсобрания, кто из театра-студии, кто с националистического митинга, а кто и с эстрадного концерта, где впервые услышал Имя Божье под аккомпанемент японского синтезатора.
Может ли свобода от аморализма породить мораль? Ведь теперешняя свобода - это, в сущности, Свобода-2, а Свобода-1 уже состоялась в революцию, когда были опрокинуты религиозные нормы, а их место занял сознательный революционный аморализм - подробно разработанная и официально утвержденная доктрина насилия (Ленин, Пятаков, Лацис и многие другие).
Нарушилась гармония между Домом и Миром. В здоровой, то есть в традиционной культуре, долг перед государством и долг перед близкими и самим собою согласуются путем личного религиозного опыта. В Боге примиряются страх перед безличным государственным насилием и желание личной свободы. Свобода, отказавшись от Бога, высвободила страх, уничтоживший ее самое.
Направо пойдешь, налево пойдешь, прямо двинешься... Три дороги, три богатыря, запнувшиеся о камень безложной свободы, - Маяковский, Короленко, Горький. Маяковский сказал революционному аморализму безусловное "да" и своим самоубийством напророчил гибель вождей так называемой "ленинской гвардии", изобретателей мясорубки, первыми сгинувших в ее горловине. Короленко сказал столь же безусловное "нет" и беззвучно исчез в голодной Полтаве, оставшись в школьных хрестоматиях автором трогательных и скучноватых "Детей подземелья". Умнее всех оказался Горький. Авансировав свою моральную безупречность перед нынешними строгими судьями с помощью "Несвоевременных мыслей" (как чуть раньше авансировался перед большевиками с помощью романа "Мать"), Горький принялся строить компромисс. Увы! Поле исторической битвы осталось за ним. Компромисс между людоедской практикой государства и естественным стремлением к мирной домашней жизни создавался по мере того, как расхристанные бойцы революции заменялись аккуратными чиновниками. Этот компромисс, подменивший былую гармонию Дома и Мира, представлял собой устойчивую смесь, составленную из военно-бюрократических традиций, верности приказу, а иногда и слову, из преданности начальству и узкому кругу близких, а также из своеобразных заменителей честности. Каждый, даже самый жестокий и тупой чиновник, хоть раз да за кого-то заступился, хоть раз да возразил начальнику, и не уставал напоминать об этом блистательном факте. Сюда же обычно прибавлялась и элементарная добродетель в семейной жизни. По мере ослабления репрессий (1950-1970 годы) сформировался комплекс "лично порядочного человека", с ударением на слове "лично", что подразумевало всеобщую замаранность в непочтенных общественных делах. Личные связи между людьми делались тем сильнее и важнее, чем больше ослабевали политические. Страх из недостойного чувства превратился в уважительную причину политического безразличия. "Почему же вы молчали?" - "А мы боялись!"
Но вне политики на "лично порядочного человека" можно было безусловно рассчитывать. При этом, мера его житейской надежности была прямо пропорциональна степени его консерватизма. Морально растленное общество сковывалось ритуалами "порядочности". Очевидно, здесь мы имеем дело с нравственной ценностью традиции как таковой. Традиция обладает странным свойством уравновешивать доброе и злое, сглаживать, примирять противоречия. Отказ от традиции - даже во имя свободы - оборачивается уничтожением норм человеческого общежития, разрушением более или менее приемлемых форм социального поведения. Что за мораль идет на смену революционному аморализму и застойно-консервативному кодексу "личной порядочности"?
В большой политике наши крайние радикалы выдвигают почти исключительно негативные программы, исполненные подросткового разрушительного энтузиазма. Духовная связь с большевиками, постоянно вменяемая радикалам в вину, на самом деле весьма поверхностна. У тех была вполне определенная цель - овладеть громадной страной и править ею к собственной выгоде. Радикалы же стремятся к распаду империи и к еще более бесчеловечному и бессмысленному разделению людей, чем классовое размежевание.
Казалось бы, классовая борьба - куда уж более! Оказалось, есть - национальная сегрегация... Потоки беженцев, погромы, пограничные войны, ужасающая судьба полукровок - вот реальное содержание радикальных и демократичных словес о свободе, суверенитете народов и избавлении от диктата Центра. Большевики шли на террор сознательно, радикалы же не видят - или не желают видеть - кровь невинных обывателей за увлекательными политическими декларациями.
Весьма отвлеченные соображения радикалов не складываются в сколько-нибудь последовательную (даже аморальную!) систему норм и ценностей. Негативные, разрушительные устремления радикалов порождают не аморализм, как у революционеров-большевиков, а имморализм. Печальный парадокс - взгляды консерватора мне глубоко противны, но он так или иначе морален, и я могу на него по-человечески положиться или вести с ним адекватный диалог, или, по крайней мере, прогнозировать его действия. Политические воззрения радикала сами по себе и справедливы, и, бывает, даже гуманны, но он имморален, и поэтому на него трудно рассчитывать и в обычной жизни, и даже в собственно политической деятельности.
Об этом же говорят бесконечные расколы, размежевания и взаимные обвинения внутри радикальных движений. Зачем в партии, в депутатской группе - по пять сопредседателей? Сопредседатели обычно бывают в смешанных комиссиях - по числу сторон, а здесь-то почему? Боятся чьей-то единоличной власти. Из-за спины свободы, как и семьдесят лет назад, выглядывает страх, и снова Дом приносится в жертву Миру, и снова маленький человек пойдет на плаху во имя чего-то великого и прекрасного. Маленький человек всегда проигрывает в большой политической игре.
Возвращение к Богу тоже грозит превратиться в игру - воздвижение храмов, пышные празднества, присутствие духовенства на любом маломальски значительном собрании ("А представители духовенства?" - строго вопрошает проректор, просматривая списки приглашенных на вечер памяти известного профессора-филолога). Но нам, чтобы вернуться в моральное пространство цивилизованного мира, необходима своя Реформация. Не выстаивать литургии, совершаемые на малопонятном старославянском языке ("аще" и "дондеже"), а вдумчиво читать Писание. И стараться жить по Писанию. Но это еще далеко-далеко впереди. Сначала надо просто научиться жить.
Но как? Кто научит? Опять приходится надеяться на тех, кто живет в благополучии духовном и телесном - проще говоря, на развитые страны. Конечно, они прекрасно понимают, что без их помощи маятник страха и свободы разметает Россию, превратив ее в бездонную воронку, которая втянет в себя беззаботный мир. Поэтому они непременно будут нам помогать. Но мысами - неужели мы только черная дыра на карте, которую цивилизованный мир, спасая себя, будет вынужден как-то залатать? Или мы представляем для них какую-то положительную ценность?
Я думаю, что да. Россия-СССР накопила гигантский опыт, политический и человеческий, связанный с бесконечными попытками осуществить неосуществимое. Политический опыт - проработка тупиковых государственных, экономических, социальных, национальных моделей. Человеческий опыт - опыт страдания, терпения, выживания в невыносимых условиях. Этот опыт принадлежит всему человечеству - без этого опыта миру не раз придется заглядывать в пропасти, в которых уже побывала Россия.
