ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ИЗМЕРЕНИЕ
Виктор Дудченко
Гражданин-невидимка
Сопротивление и сила "лагерного человека"
Весь мир насилья мы разрушим...
...А я выбираю свободу
Норильска и Воркуты
(из песен)
1
Известный ленинградцам Анатолий Голов говорит: "...сейчас вместе с лагерными отношениями из нашей жизни уходят остатки культуры". Старик с экрана телевизора, не моргнув глазом, подтверждает: "В зоне я был свободен, свободен как никогда!" Сейчас, пройдя свой замысловатый путь до типографии, люди открещиваются от homo soveticus'a, демонстрируя полное психологическое алиби в отношении былых стереотипов сталинизма. Я не знаю, может быть, я и есть этот самый homo, но учить новые правила у меня нет желания. Может, потому что я и к старым относился не лучшим образом. Я не радуюсь, видя в списке для голосования десяток имен кандидатов, из которых некоторые мне известны, скажем, даже многие.
Я не стремлюсь, из чувства ностальгии, к тому, что кажется тихой заводью порядка, но, вспоминая, как в 63-м году в одиннадцать часов вечера в "лягушатнике" на Невском пожилая официантка отсчитывала нам, школьникам, с наших жалких сэкономленных трех рублей сдачу до копейки, я чувствую, что в той жизни было что-то, спасавшее нас от режима. Знаете, не надо всем каяться.
Я берусь утверждать, что сказка о ничтожестве народа в тоталитарном государстве, - ложь. Говорят - народ молчал и был бесправен. Да, прав в системе этого государства не было, и свободы слова не было (а у многих ли сейчас есть вполне свои газеты?), но если бы все эти люди - "лагерная пыль" - не имели никакой своей воли и все делали по воле начальства, то и было бы все так, как написано в программе начальников, а не как на самом деле.
Глупо думать, что крах сознательно готовили начальники.
Начальство так безнадежно пыталось скроить из них передовиков-ударников, что я не рискну обозвать их тупицами. А когда я вижу, как человек спортивно отряхивает со своих ног прах социализма и демонстрирует при этом совсем новый, самостоятельно списанный с умной книжки политический подход, я подозреваю, что раньше он сидел весь в этом самом сталинизме, что он не из тех многих, скажу теперь - лагерных людей, у него не было той защиты и перестройка началась для него в апреле 85-го года.
2
Лагерный человек в терминах современных политических описаний - сплошной негатив, перечень отрицаний. Об этом поют сейчас все в унисон, от "Огонька" до "Нашего современника". Причины, правда, указывают разные, кто винит родную партократию, кто международное масонство с сионистской подкладкой, но в том, что у этого человека все что можно отобрали, в этом сходятся все.
А ведь приказы приказами, а люди оставались людьми. Приказы начальников вместе с правами человека находились совсем в какой-то другой, неинтересной большинству плоскости. Лагерный человек игнорировал всю систему общественных публичных отношений, со всеми их идеологическими обоснованиями, позволившими превратить его, отдельного, частного человека, в нечто невидимое.
Такой полный отказ людей oт обанкротившихся публичных принципов политической и экономической жизни делает задачу описания этого способа коллективной защиты не по плечу политику. Это, скорее, работа для этнографа, готовящего контакт с инопланетной цивилизацией. Трудность здесь не просто в сложности поиска и интерпретации видимых, фиксированных соглашений и обязательств между людьми, а в их принципиальном отсутствии.
Соглашения потеряли смысл.
Когда режим монополизировал все публичные формы социальной активности, защиту от режима и независимые, неискаженные связи между людьми поддерживало поведение, в терминах режима называвшееся "асоциальным". Оно могло рассчитывать на успех, только если в нем не оставалось уважения ни к каким публичным договорным, государственным обязательствам и структурам, ибо государство, публичные организации и политический язык общественных отношений предали свой народ.
Почему-то большинство авторов, исследующих коллизии тоталитарного государства, пишут об отношениях этого государства и отдельного человека или государства и группы лиц. Даже если эта группа достаточно велика, миллионы людей, все равно стержнем исследования, основной движущей пружиной остается отношение человек - государство. Я же хочу попытаться рассказать об отношениях между невидимыми лагерными людьми, нашей общей человеческой историей сведенными в этот удивительный "социалистический лагерь" и уже неспособными чтить беспомощные кумиры прошлого. Я знаю, что совокупный общественный механизм старой Российской Империи и европейской цивилизации прошлого века не предотвратил такого развития, даже если и пытался. Если так, то мне скучно заниматься реставрацией и склеивать обломки, которые в один прекрасный момент опять развалятся. Надо смотреть вперед.
3
Отказавшийся от фиксированных обязательств человек в письменной европейской традиции воспринимается как сторонник грубой силы, подлец, разбойник и плут. Любопытствующий посторонний иностранец смотрит на него, как на изгоя, по своей слабости или жадности нарушившего договор, забывая проверить, а был ли договор фиксирован? Человек с Запада привык, что все соглашения, обязательства фиксируются, и не может себе представить, как это могут быть нефиксированные обязанности. Наша власть, отменив фиксацию, моментально, даже в самых безобидных случаях, загоняет его в состояние глухой подавленности, перемежающееся истерическими вспышками, сопряженными с потерей человеческого облика. Иностранцы в тоталитарной стране выглядят как крупные дети, капризные и беспомощные.
Если здешний человек признавал необходимость выполнения общественных обязательств, заповедей и прочее, то начальники объясняли, как именно следует выполнять заповеди большим или маленьким смазанным винтикам машины властного произвола, в которой распределение паханов мафии точно соответствует номенклатурным спискам официальной власти. В этой машине тоже есть правила, если хотите, - мораль, и эта мораль обязывает выполнять то, что тебе скажут.
Если откажется - он будет один, свободен и вне закона.
Лагерный человек понимает, что всякое его действие, так же, как и действия других, есть насилие. Противоположное насилию действие по праву возможно только там, где есть общая норма, социальный контракт, а соглашения между людьми, не защищенными от произвола, - бессмысленны. Он знает, что для лагерника правил и независимой морали нет и ему незачем искать ее, - общая видимая мораль объединяет только надзирателей.
Это знание сразу делает ненужной шелухой все условности, изобретенные чтобы удобней заключать фиксированные соглашения. Нет смысла поручать и представительствовать, поскольку никаких обязательств ни перед кем не может быть. Нет смысла создавать организации и объединяться - каждый обречен независимости, и нужды в доверии нет. Не имеет смысла авторство, поскольку ни к чему надеяться на суд потомков. Бессмысленны любые запреты, каждый может делать все, что сделать в состоянии. Так лагерный человек получает прерогативы, недоступные, пожалуй, и древним царям.
Впрочем, оказывается, что использовать эти полномочия ради собственного "живота" тоже смысла нет никакого, потому как и живота-то - нет.
...Тут вдруг лагерный человек как бы ускользает от власти, исчезает со всеми потрохами. Исчезает его видимая начальству личность вместе со всеми государственными повинностями - из-за своей несущественности для него самого. Наш герой понимает, что в любой момент вместо него существует только то, что он сейчас делает, а никакого другого момента не будет.
Если он полон сил и еще хочет жить, то он хочет, чтобы в его действиях был смысл. Поскольку снаружи, в общественных структурах, ничего, кроме чехарды послушных начальников, нет, и дело свое он должен сделать один; он, как первый человек на Земле, начинает творить мораль (смысл) сам. Оживает средневековая ересь о присно сущем Евангелии.
Целью такой морали служит она сама и никакой корысти в ней поэтому быть не может. Мораль эта получается у каждого отдельного человека и каждый раз заново. Она не формулируется для передачи другому и всегда решает конкретную задачу.
Это странное свойство. Например, у лагерного человека не может быть, моральных проблем - он всегда узнает, как надо поступить. У него нет соблазнов, вернее, только один - признать чужую мораль и стать надсмотрщиком, но это уж больно паскудная перспектива. Начальником быть стыдно, и чуют его издалека.
У него нет этических проблем. Он знает, что лишь он один, как суверен. за свой страх и риск может отделить дурное от морального (осмысленного), и это избавляет его от ответственности перед людьми.
У него нет эстетических проблем. Без надежды иметь хоть что-нибудь, кроме того дела, которое он сейчас делает, он только по сообразности его судит о том, хорошо ли оно, и делает его единственным образом. В жизни лагерных людей нет суеты, и видно, что даже самую малость изменить в ней безнаказанно нельзя.
Перечисленные особенности имеют следствием способность таких людей игнорировать силу. Это не значит, что лагерный человек становится сильней всех прочих. Просто сила уже не сможет вмешаться в ход выработки его решений. Не остается никаких прорех и трещин, через которые внешние обстоятельства могли бы влезть во внутреннюю жизнь такого субъекта. Любое воздействие останется внешним обстоятельством, важным или мелким, но неспособным ни напугать, ни поманить. Лишившись всего, что оправдывает существование политического общества, выжившие идут вперед без страха и надежды. Место личности лагерного человека занимает сделанная им мораль. Эта мораль жестокой и единственной необходимостью бросает его как камень из пращи, как абсолютное оружие - его нельзя свернуть с его дороги. Он уже перешагнул тот порог, за которым он свободен, наконец, свободен!
4
То, что я описал в предыдущем разделе, это все-таки достаточно крайний случай, хотя должен сказать. что таким крайним он стал выглядеть, только будучи изложен словами на бумаге. В жизни такие поступки ощущаются как вполне естественные и спокойные, и они вполне соответствуют обстоятельствам. У Милоша Формана, например, когда в его версии "Полета над гнездом кукушки" индейский вождь убивает своего прошедшего обработку друга, это тоже вполне понятно, морально и естественно. Стоя с подушкой в руках над спящим Макмэрфи, он думает не о своем "праве" сделать то, что он сейчас сделает, а сравнивает риск своего побега, в случае поимки кончающегося такой же обработкой, и тяжесть существования товарища, насильно лишенного способности принимать моральные решения.
...Слабые и немощные, у которых объединенный своей неподвижной моралью режим отнял все права, подкосили величайшую державу мира, созданную, чтобы управлять ими. Надсмотрщики не замечали ничего. Надсмотрщики искали врага, имеющего интерес, цель - скинуть их и отобрать у них государство. Таких было мало, и, разыскивая эти единицы, власти лишний раз убеждались в незыблемости своей державы и продолжали понукать, заставлять, стимулировать.
Я уже говорил, что начальником может стать только тот, кто признает публичную мораль и согласится подчиняться ее правилам и начальникам, которых эти правила поставят. Над ним. Мораль эта может быть самой изуверской, но при этом все равно будет выглядеть как мораль. Для признающих ее она так же священна, как Моисеевы скрижали, и так же необходима, как костыль инвалиду. А уж взнуздать человека, повязанного каким-нибудь высоким моральным долгом, - на это наши начальники мастера.
Любопытно, что в этом случае суть морали безразлична. Не только просветленные большевики смирно топали на бойню, но даже деятели вроде Бориса Савинкова не уклонялись. А сколько их мы и не знаем? В России искусство беззастенчивого манипулирования людьми, беззаветно преданными общей объединяющей людей публичной идее, имеет заслуженные, хоть и не очень известные корни. Николай I Романов был в этом деле мастер - из декабристов один Вильгельм Кюхельбекер пытался скрыться и, похоже, был несговорчив на следствии.
Прежние люди думали, что существует нечто - завет какой-то нерушимый, или еще что-то, для всех людей общее, для всех бесценное, что неизмеримо важней, чем все их личные затеи. Однако умные начальники быстро выяснили, что «общие» идеалы легко приспособить для домашних надобностей власти - и послушные идеалу станут слушаться ее несложных понуканий. Они верили, что, захватив идола и приспособив светоч, они завладеют человечеством навсегда.
Но они споткнулись о то, что считалось слабостью: лагерных людей невозможно сделать лояльными. Как бы немощен и слаб ни был лагерник, но свою жизнь он проживает сам, с набоковским "презрением к действительности" - его никому не удастся использовать в своих целях.
5
Лагерный человек, лишенный возможности использовать общественные соглашения, договаривается с самой действительностью. Разных общественных конструкций, объединяющих людей, может быть много, а мир, в котором висят эти конструкции, - один. И он один одинаково учит подопечных, как жить. Язык его уроков невнятен, но если, прислушиваясь к нему, заговорить самому, то этот твой собственный язык становится понятен всем, с кем ты в этот момент хотел бы договориться. Твои поступки оказываются ясны, и другой не плутает в догадках, кто же ты есть. Если ты не делаешь ничего такого, что тебе самому отвратительно, и не пытаешься сам избежать последствий, ты живешь в мире с людьми и твоя воля становится законом вещей.
...Эти люди идут вперед, каждый своей тропой, со стороны нельзя увидеть, куда они идут, и каждый, в общем-то, не связан никакой целью. Снаружи не видно логики, и наблюдатель, попытавшийся найти и вычленить детали механизма согласования, не разберет ничего. Согласованием их действий за них самих занимается тот мир, в котором они живут.
Никто другой не помог бы им. Кому нужны разговоры о добре и морали, тот не почувствует смысла жизни: он теряет способность помогать людям и гибнет сам либо становится надзирателем - и неизвестно еще, что страшней.
Что дальше? Неясно. Стреляного воробья на мякине не проведешь - лагерные люди не спешат менять свою защиту на плюрализм и конкуренцию, даже если впереди обещают "правовое государство".
Сумеет ли человечество воспользоваться их опытом, опытом людей, уже повидавших гибель цивилизации? Или впереди у нас новая попытка сплести над человеком новую сеть обязательств, - а потом, по наезженному пути, новый крах?
