КОНЕЦ ВЕКА
Аркадий Ковельман
Историк, или собачье ремесло
Сумерки сгущаются за письменным столом, охватывают Гольяново и перебираются в направлении ВДНХ. Существование временно замирает, переходя в разгул преступности, аномию. Страна делается добычей шпаны, среди которой историки занимают почетное место. Ведь сова истории, как известно, вылетает ночью, дабы обозреть руины нашкодившей цивилизации.
Вот они поспешают за журналистами, эти служители Клио. Вот совлекают одежды с идолов, терзают живое еще тело Системы, осуждающе ухают по-совиному. А кто они такие? Вчерашние опровергатели буржуазных инсинуаций, прочно стоявшие на позициях марксизма. Теперь марксизм им не нравится, он решительно не способен чего-то там объяснить - и срочно требуется теория для объяснения чего-то там, взамен устаревшего марксизма.
Вы цивилизационщик или формационщик, коллега? - Я цивилизационщик и тем горжусь! И цивилизаций насчитываю ровно три, а субцивилизаций - двенадцать, и все они могут разместиться на кончике иглы.
Поистине собачье ремесло! Столько лет греметь цепью и вдруг сорваться с цепи. У кого не закружится голова? Столько лет одни прославляли Систему, другие делали вид, что Система не существует, и забивались в дальние щели минувших эпох. С тщанием неимоверным подсчитывали камешки рухнувших еще до потопа стен, когда стены собственного дома угрожающе склонялись над головой.
И все же именно в тени шатающихся конструкций началось оживление Клио. Нашлись слабонервные люди, которые приняли историю всерьез, как свою личную драму. Точнее, свою личную драму, экзистенцию свою, они почувствовали как часть истории, неотделимую от прочих частей.
Столкнувшись с потрясающим фактом, с тем, что история не кончилась до их рождения, но продолжается и имеет прямое отношение к их персональной судьбе, что она - не только объект изучения, но весьма опасный зверь, эти люди попытались загнать зверя в клетку. Так родилась теория Азиатского Способа Производства (сокращенно - АСП). Под АСП имелся в виду просто-напросто социализм. Но поскольку Маркс находил АСП уже на Древнем Востоке (и там государство владело всем и вся), то Октябрьская революция теряла права первородства. Трижды спор об АСП подымался в научном мире. И хотя он имел вполне невинные формы ("дискуссия о
формационной принадлежности докапиталистических обществ Востока"), власти были настороже. В первый раз Сталин кончил дискуссию по-свойски. Во второй - при Лониде Ильиче - АСП тихо оттеснили. В третий, уже в перестроеные времена, "азиатчики" радостно кинулись торжествовать, но не тут то было. Как только фигу вынули из кармана, она сделалась не нужна. Социализм можно ругать уже открыто, не прикрываясь царством фараонов. И к тому же Способ Производства, даже Азиатский, - понятие марксистское. А марксизм, как мы отметили выше, решительно не способен чего-то там объяснить. Так что, прощай АСП!
Здесь самое время прибегнуть к знаменитой цитате. Лично я встречал ее не менее трех тысяч раз(в последний раз - около года назад). В переводе Холодковского она звучит, по-моему, так: "Теория, мой друг, суха, а древо жизни вечно зеленеет". Пастернак перевел несколько иначе: "Теория, мой друг, седоволоса, а древо жизни зелено всегда".
У Пастернака - поэтичнее, но приводят всегда Холодковского, причем без тени иронии, не заглядывая в контекст (в контексте же речь идет о преимуществе медицинской профессии). Нашлись люди, сообразившие, что историю нельзя загонять в клетку истматовских категорий. От этого она бледнеет, худеет, теряет роскошные формы. И эти люди кинулись в объятия культуры.
Ничто не бывает слаще ее объятий! В культуре историк возвращается к себе домой, ибо сам он - часть культуры. Это форма его бытия, его мучения. С фонарем культуры он начал искать человека, душу родную. И появились блестящие книги, памятники эпохи, книги о муках человека. Вот он стоит, этот человек, перед прокуратором или префектом. Он не грубый крестьянин, из тех, что гордятся следами от плетей, как воины - шрамами, полученными на войне. У него мощный ум и тонкая кожа. Но здесь, на Востоке, личность беззащитна перед властью. Тело человека, корпус его не защищены. Его внутренности, его теплое нутро обнажены перед смертной мукой. Как сохранить достоинство маленького человека в Империи Зла?
А вот некто знатный, богатый, в сенаторском звании. Его не распнут на кресте, но у сенатора свои заботы. Должен ли он служить императору, если император - тиран, но способный администратор? Что дороже - счастье отечества или личная порядочность? К тому жу и режим какой-то уродский: все враги давно в могиле, но террор продолжает нарастать.
...Да простят мне авторы этих книг такое понимание их мыслей. Не буду называть их имена - имена живых. Назову имя историка дважды ушедшего от нас - сначала в Израиль, потом - в смерть. Дневники Виталия Рубина опубликованы. И видно, как из жизни внутри Системы рождаются мысли о Конфуции и даосах, как легизм и сталинизм проясняют друг друга, как Китай начинается там, где начинается Россия.
Речь не идет о вульгарной "модернизации" (грех самый страшный в касте жрецов науки). Не для аналогии в тексте. Это кровь горлом выходит на лист бумаги, а иначе не будет ремесла, иначе - игра в бисер. Древние требовали от историка
знания жизни, опыта политика и полководца. Уж если ныне созерцание и деятельность превращены в профессии и стали чужды друг другу, пусть хоть душевная работа заменит вождение боевых кораблей.
Впрочем, есть и еще путь к великим книгам. Можно уйти в чужую культуру, как на Таити, найти там отдых и праздник. Это путь романтиков, возлюбивших Средневековье, путь Гогена, яркая живопись с укороченной перспективой. Историк мучается в своей жизни, своя жизнь задает трагические вопросы, но в Средних веках и на Таити на них есть иные ответы. Там все другое. В ином направлении движется время, иные страсти движут людьми. Та культура не может быть судима по нашим меркам. Она имеет право на людоедство, право, охраняемое 1-й статьей устава Всемирного союза антропологов, каковая гласит: "все культуры равны между собой."
Равны, конечно равны! И равенство в том, что все они смертны, конечны, все замкнуты в собственном мифе, в своем уютном мирке. История же гораздо больше их. А за историей стоит и вовсе бесконечная вещь - таинственный Абсолют. И между конечностью культуры и Абсолютом истории из века в век нарастает конфликт. Идет суд над эпохой, цивилизацией, культурой: не за отрубленные руки и ноги, не за слезы рабов и суету господ, а за неспособность отказаться от всего этого. В попытке достичь Абсолюта раздвигают пространство, строят империи и продляют их срок до тысячи лет, но конец непременно приходит. Где-то рядом с бегущими веками стоят на месте абсолютные ценности, на которые рано или поздно культура направляется, и, как Титаник, идет ко дну. Наступает момент невыносимости, нетерпежа, апатии. Что дальше: нашествие варваров, революция, экологический шок?
Историк же и есть не кто иной как инкарнация, воплощение Абсолюта, насколько вообще грешный и слабый человек способен принять на себя эту роль. Он вечности заложник у времени в плену. В каждом изучаемом времени он - представитель вечности, хотя бы потому что знает конец эпохи, как критик знает конец прочитанного романа. Но он в плену и у собственного времени, конец которого ему не дано предугадать. Отсюда способность историка жить в чужих культурах и оживлять их для собственной: в себе самом он переживает конфликт между веком и Абсолютом, заставлявший корчиться и римского сенатора, и иудейского проповедника, и китайского мудреца.
И именно потому, что сова его вылетает ночью, что милы ему закрытые лавой и пеплом города, абсолютно свободные от бега времени и доступные для раскопок, именно потому историк ненавидит народную память и на каждом шагу попирает ее. Память есть миф эпохи, она до предела конечна. Уходит эпоха, умирает ее память. В памяти содержится все то, что общество любит и привыкло вспоминать. Вот маленький иконостас: тепленькая компания святых. Вот злодеи, подлые и жалкие. Вот геройские битвы. У советского народа была прекрасная память; над ней-то и ругаются очернители. Хуже того. Если бы просто ругались - полбеды. Сумятицу вносят. Вчера Бухарин - мерзавец, сегодня - святой, завтра, кажется, опять станет мерзавцем. За этой колготней великие герои типа Чапаева или Щорса как-то вообще стушевались.
Это клевета, что большевики отшибли у народа память. Просто, одну память они заменили другой. А вот истории от них действительно досталось на орехи. Похоже, что и сейчас история может сыграть в ящик - сочинят новую память, внесут Столыпина в святцы и будут жить - до очередного столкновения с Абсолютом.
Память - комфорт культуры. В ней действует закон "вытеснения". Все неприятное вытесняется в подсознание: поражения в войнах, бесчинства черни, лицемерие пастырей и невежество паствы. "Вытеснение" - залог здоровья и силы. Нельзя же непрерывно мучиться тяжкими воспоминаниями. Нельзя и настоящее переживать чересчур серьезно. Лучше вспомянуть минувшие дни, устроившись пировать где-нибудь у брега.
Никогда, наверное, не любили так вспоминать на Руси, как во времена застоя. Время измерялось юбилеями. Площади называли именем годовщин. Площадь 50-летия Октября! Это память во второй степени. Во-первых, память об Октябре, а во вторых - об его 50-летии. Тут уже не до современности. А бесчисленные воспоминания под копирку? А кинолетопись побед?
Но у памяти есть и ночная сторона. Это подсознание, куда как в унитаз спускается всякая боль души. Там копятся пласты динамита, запасы ненависти, липкой и горячей. И наступает день, когда рухнут кумиры и будут втоптаны в землю. И не ждите тогда "объективной оценки". Бог станет диаволом, а диавол - богом. И разведет руками немецкий коллега: "Господа, может и слово "социализм" у вас уже нельзя произносить? Тогда я прошу прощения." Поистине, не то оскверняет память, что входит в нее, но то, что из нее выходит.
С бедной Клио все совсем иначе. Здесь действует не вытеснение, но сублимация. Неприятные ощущения компенсируются творчеством.
Историк горько жалуется и горько слезы льет, но не смывает печальных строк, не вытесняет их в подсознание, а с каким-то мазохистским упорством чертит все новые и новые. В этом смысле он действительно творит без гнева и пристрастия, sint ira et studio. Что вынудило Иосифа Флавия написать "Иудейскую войну", каждая строка которой сочится болью? Зачем в самый разгар поражений 1941-1942 годов академик
Тарле писал "Крымскую войну" - печальный список бездарных деяний бездарной власти? Оба автора винили во всем свой народ, своих вождей, а не римлян, британцев, французов...
Историк - профессиональный предатель. Он предает бумаге позор своей страны, своего сословия, свой собственный позор. Ибо в облике людей, умерших два тысячелетия назад, он с омерзением узнает себя самого. Но тем самым он как бы
очищает и себя, и народ, и сословие, просветляет их облик и завоевывает им любовь читателя. Ницше делил историю на критическую и апологетическую: одна любуется прошлым, умиляется старым камням,- другая сладострастно крушит.
Позволю себе не согласиться. Поскольку речь идет о корифеях, они и крушат и любуются одновременно. И чем больше крушат, тем больше любуются, а чем больше любуются, тем больше крушат.
Работа эта крайне вредна для здоровья. Шуточное дело - быть в плену у времени! Да и плен поэта куда легче. Поэт может жить без библиотек, архивов, работы по специальности. Он может творить в деревне, отрезанный линиями холерного карантина. Историк - совсем другое дело.
Пушкин в качестве поэта вполне мог сохранить независимость. Он и пытался это сделать, попросив у царя отставки с должности камер-юнкера, каковая, по его
собственному признанию, делала из него шута. Но забыл Александр Сергеевич о своих исторических интересах, об Истории Петра и Истории Пугачевского бунта. А царь помнил. И пригрозил Пушкину через Бенкендорфа воспретить допуск в архив. И смирился поэт. Попросил прощения. А если бы не история, уехал бы он в деревню. Не было бы ни бала, ни дуэли, ни мучительной смерти от раны в живот. Потому что история - собачье ремесло, что и требовалось доказать.
