"АРХИВ ВЕКА"
Виктор Томачинский
Советы слабым
Аресты, ставшие массовыми, переход к полускрываемым пыткам при следствии, мрачные вести из горьковской ссылки Сахарова и смрад, ползущий из Азии, где наши в Кабуле храбро штурмуют афганок, - вряд ли составляют сюрприз со стороны власти, претендующей руководить нами. Вспомним недавние, казавшиеся многим сомнительными предположения о зверских убийствах украинского композитора Ивасюка и переводчика Богатырева, вспомним взрывы в метро с "армянским акцентом"... У власти Советов десерт - она перешла на красненькое. Похоже, время сдавать в архив КГБ (вместе с собой!) текстовки эпохи правозащитного движения.
(...) "Настало царство разбойников". Толстяк в пиджаке не смог утвердить перед страной свое величие - над ним смеются, про него смеют рассказывать анекдоты... И теперь он жаждет взлететь драконом, распрямить затекший чешуйчатый хвост и перекусить пополам с десятка два грамотеев. Не справившись ни с Хомейни, ни с ценами, ни с русской привычкой шутить вслух, кремлевское Лихо напоминает стране, что и оно - Одихмантьев сын. "Правительство СССР предупреждает..."
Речь идет о ситуациях, в которых сегодня прекрасно искушены в Чили, Иране и обеих Кореях: диктатура большого страха. Мы-то о "камере 101" лишь читали у Оруэлла.
Между тем, правозащитное движение никогда не имело дела с драконом. Оно противостояло хаму в штатском. Хам был неуч и хунвей-бин, но при этом боялся чересчур запачкать пиджак. Не стушуется ли тихоня-диссидент ввиду волосатого торса в мясницком фартуке? Едва притерпелись к срокам в три и семь лет, как сроки стали бессрочными, а из лагерей ползут вурдалачьи истории, про какие лишь читали в "Архипелаге ГУЛАГ", да не верили. А тут уже и к нам, на воле, подходят с плетьми и с веревкой. Вы готовы?
Я - нет, и в вас сомневаюсь, о други. Мы не готовы, как и наши деды в тридцатые годы. Но готовы ли мы хотя бы к судьбе неподготовленных?
Человек может судиться с властью, спорить с ней до посинения, до истерик - и не будет строя, который от этого освободит. Собственно, демократия и есть тот единственный строй, при котором конфликт с властью получает практический смысл.
Но есть то, о чем не дискутируют, а обороняют: свобода человека. Можно проиграть в споре, остаться в ничтожном меньшинстве, но сохранить достоинство спорящего: отвергнутого и преследуемого, однако (еле!) слышного.
В этом смысле, после 1953 года сохранять личное достоинство еще можно было. Но как, например, спасти инакомыслие при пытке электротоком? Ведь многое тогда станет зависеть от физиологии. Например, от электропроводимости гениталий.
Железобетонный герой, конечно, вытерпит все, не выдаст гостайн ни Мюллеру, ни чеке... Но мы-то с вами не Валя Котик: как быть, когда и тайн нет, а секут? С чувством глубокого удовлетворения месить именно вас - как это бывает сегодня в Афганистане, Чаде, Аргентине и других землях, где жить еще жутче, чем в СССР.
Я не вижу места подвигам на бойне. Там, где одно тело кромсает другое, история прекращает течение свое, что и предсказал мудрый Салтыков-Щедрин. История кончилась, а насиловать продолжают. Слезай, приехали! Мы - в мире "Колымских хроник".
Вы умеете выжить в мире, который описал Шаламов? Сомневаюсь. Я не готов; читать о Колыме и то боюсь. Отсюда вытекает урок для слабых: те, кто не смог бы выжить, потеряв свободу (...кто - не Шаламов, не Солженицын), должны своевременно помешать обращению их в рабство. Помешать - значит: чинить помехи, противодействовать, создать неодолимое препятствие любым способом, какого потребуют обстоятельства...
Когда зло становится бескорыстным и ни лояльность, ни покладистость, ни даже средненормальная подлость не помогают вам к нему приспособиться, тогда сопротивление тиранам - последний шанс для тихого, благонамеренного, негероического по натуре человека.
Правозащитное движение объединено по сей день презрением к насилию и всему арсеналу насилия - быть может, только этим и объединено. Но нет, я думаю, ни одного человека во всем движении, который стал бы отрицать за сталинскими рабами право на восстание: за украинскими ли селянами 1931 года, вымороженными как тараканы, за членами ли ВКП(б), расстреливаемыми в 1937 году по алфавиту, от А до Я.
Но ведь восстание - митральезы, кличи на баррикадах, подпольный ВРК? Не обязательно. Восставший человек - это просто человек неподвластный. Он не агрессивен, но в любой момент готов защищать свою свободу. Он заступится за других оттого, что сам робок и не в силах смотреть, как их унижают и истребляют. Он не исповедует грандиозных программ.
Это бунт индивидуальности против любой попытки власти возобладать надо мной. Если власть упорствует, таких людей становится много, они находят друг друга и - возникает ситуация, описанная в славном историческом тексте, издавна популярном среди русских свободных людей:
"Когда длинный ряд злоупотреблений и узурпаций, неизменно преследующих одну и ту же цель, обнаруживает намерение предать народ во власть неограниченного деспотизма, то он не только имеет право, но и обязан свергнуть такое правительство и на будущее время вверить свою безопасность другой охране".
Вот золотое правило политической мысли; его нельзя идеологически опровергнуть. Даже в СССР, где оболгано все на свете, ни одна продажная истматовская тварь не решается спорить с этим тезисом. Этот документ дожил до наших дней и, что еще удивительней, сохраняет юридическую силу на территории благоустроеннейшей и весьма консервативной державы. Да, это Декларация независимости 1776 года - неотъемлемая часть конституции США.
В советской школе каждый может заработать "пять" по истории, доказывая, что Спартак прав. Странно, почему историки партии до сих пор не доказали обратного? Так просто, достаточно открыть Уголовный Кодекс Римской Сенатской Рабовладельческой Республики!
Зато и у нас, у тихонь, есть право. Маленькое, а все же: в XX веке никто не обязан судиться с рабовладельцами - он вправе от рабовладельцев отстреливаться. Презумпция этого содержится во Всеобщей декларации прав человека.
Альтернатива этому - погружение в бессмыслицу, в вонь "совершившихся фактов", в отчаяние пополам с ничтожеством - и под дулом ничтожеств. Так уже было в тридцатые годы, кончившиеся мордой к стенке в железнодорожных тупиках Освенцима и Воркуты, где сытые, чистоплотные люди сортировали голодных, бессильных, обмочившихся от страха: направо-налево, налево-направо... "Лишь бы не было войны" - это поговорка именно той эпохи, двадцатых-тридцатых годов. Как выяснилось, она и от войны не спасла.
Я считаю очевидным, что человека убивать нельзя, и это правило абсолютно. Следовательно, право человека сопротивляться попытке его убить ничем не может быть ограничено. И если ему повезло убить убийцу - он прав.
Я думаю, что жизнь, дом и труд человека лежат вне политики. Из чего следует, что попытка властей - любых, реакционны они при этом или коммунистичны, вторгнуться в мой дом, толкнуть меня под локоть во время работы - вызовет сопротивление столь же прямое, как наглое посягательство на мою свободу.
(...) Я не стану жить по-выдуманному. И задешево не уеду. Таким образов, оба мы - я и власть - загнаны и заперты в этом сумасшедшем доме Азии/ Старое инакомыслие вместе с Александром Галичем отучило слушать советы, да и я тоже "не знаю, как надо".
Но как не надо, я знаю. И поэтому от "не могу молчать" я перехожу к - не дам.
Москва, 1981 г.,
Самиздат
