МИР МИРОВ
Абрам Блох
Литовцы на Бирюсе
С того времени минуло более сорока лет. По сегодняшний день в ушах звучит переливчатый шелест гальки на речных перекатах, что зовутся, по-местному, шиверами. До сих пор вбираешь памятью в себя впервые тогда ощущенную пьянящую хрустальную чистоту воздуха таежных просторов. И как будто вчера это было, встает перед глазами скорбно сгрудившаяся толпа растерянных людей, только что злою волей выброшенных на берег Бирюсы, к наскоро выстроенным баракам на окраине деревни Сереброво - последнем населенном пункте, до которого могла добраться от железной дороги автомашина. Еще не опомнившихся от многонедельного смрада зарешеченных железнодорожных теплушек и бараков пересылки, еще не уверившихся, что все это не горячечный сон, а реальная действительность...
Шел 1948 год. База саянской геологической экспедиции, куда мы, трое московских студентов-практикантов, держали путь, стояла в широко раскинувшемся сибирском селе Шелехово на Бирюсе, в нескольких десятках километров грунтового шоссе от железнодорожной станции Тайшет. Приехали в середине июня и до первых чисел июля ожидали, пока поисковые отряды закончат подготовку к выходу на предназначенные им участки работ по Бирюсе и ее притокам в отрогах Восточного Саяна. Мне выпал Бирюсинский отряд.
Предстояло добираться на грузовике до Сереброва, а оттуда пешим ходом по берегу реки шагать еще около ста километров. Транспортируя себя и одновременно составляя резервную силу в помощь лодочнику, поднимавшему лодку, доверху нагруженную вещами и продуктами вверх по течению.
Двигалась лодка по "реактивным" законам. Сопло заменял легкий и прочный кедровый шест, а энергоноситель - мускульные силы, с помощью которых лодочник, опираясь шестом о каменистое дно, толкал лодку вверх. На шиверах, где этих сил не хватало, роль энергоносителя переходила к нам. Взявшись за бечеву, подвязанную к упругому пруту, что крепился на носу лодки, мы, как бурлаки на репинской картине, выгнувшись вперед, вытягивали наш транспорт из ножевых струй бурных бирюсинскх перекатов.
Но вся эта экзотика была впереди. Вначале предстояло добраться до Сереброва, начального пункта нашего похода. Еще в Шелехово довелось слышать, что "нам повезло". Что в Тайшет пригнали спецпереселенцев-литовцев, которых пока поместили в пересыльный лагерь и скоро будут развозить по разным местам, где им назначено жить.
...Особо запомнилось чеканное слово "назначено". Вековечной устойчивостью веяло от него. Будто предопределенной гласом, исторгнутым с недосягаемых вершин мироздания...
Повезло же нам потому, что солдаты из Тайшета ударным порядком восстанавливают сейчас мосты на тех дорогах, по которым должны везти литовцев. В том числе и по дороге на Сереброво.
- Иначе, паря, - говаривали местные жители, - вам до Сереброва на машине, однако, не добраться. Считай, лет десять, как все мосты там посгнили.
Выехали из Шелехова 5 июля. В шлейфе пыли, поднимаемой задними колесами ЗИС-5 и затягиваемой в кузов, лишь только грузовик сбавлял ход, как мячики подбрасываемые на дорожных выбоинах, успевая каждый раз чуть не в последний момент ухватиться за деревянный борт машины, отполированный сотнями рук предшественников, мы через несколько часов добрались до большого, не намного уступавшего Шелехову, села Талое. Переплыли на пароме через Тагул, приток Бирюсы, в устье которого раскинулось село, и к вечеру подъехали к Сереброву.
Едва завиднелись в сумерках первые строения деревни, глаз выделил темное плотное пятно, которое, по мере приближения, постепенно принимало очертание толпы людей. Мужчины теснились между обочиной дороги и длинным дощатым бараком со множеством дверей, как в городском многосекционном доме. Из дверей выглядывали любопытные мальчишечьи лица, появлялись и вновь исчезали в них торопливые женщины с ведрами, тазами, прикрытыми крышками эмалированными ночными горшками. Трава еще казалась свежей, незатоптанной. Чувствовалось, что новоселы появились совсем недавно, чуть не вчера-позавчера.
Грузовик, покачиваясь на колдобинах, медленно протащился мимо. Толпящиеся, как по команде, обернулись, двигая головой по ходу машины. В их глазах проглядывало сдерживаемое беспокойство.
Догадаться, кого видим, труда не требовало. Даже если бы не знали о спецпереселенцах. Уж больно они отличались нездешней одеждой, не похожей на привычную продукцию наших швейных фабрик, уж больно необычными казались горевшие веселыми красками тазы и ночные горшки с развеселившими нас крышками.
Ночевать остановились в избе у родственника лодочника. Подстелили на пол сложенные палатки, накрылись кто брезентовым плащом, кто одеялом. Вскоре изба наполнилась сопением и похрапыванием заснувших усталых людей. Мне не спалось. Что-то мешало, не давало достичь спокойствия, которое сменяется сном. Перед глазами продолжали стоять литовцы, будто брошенные посередь дороги.
...В машине лодочник, кивнув в их сторону, коротко бросил:
- Фашисты... Наших убивали...
Насчет фашистов знал хорошо. Что было бы со мной, попади в их руки, представлял себе четко. То же, что с двоюродным братом, ровесником и тезкой, и всей его семьей в Белостоке, что с двоюродной сестрой в Риге. И о Литве пришлось слышать... Что там было после прихода нацистов. Когда вчерашних соседей-евреев тащили на погибель в ближайший ров даже без немецких команд...
Но чувства зрительской причастности к свершившемуся справедливому возмездию не возникало. Наоборот, ум не примирялся с увиденным. Картина неприкаянной толпы тяготила, будоражила, создавала душевный дискомфорт...
На следующее утро поднялись поздно. Выход намечался на завтра, а наступивший день отвели на разные мелкие подготовительные работы. Лодку, которую до того перетащили из кузова грузовика на прибрежную гальку, надежно закрепили на ночь цепью на случай нежданного подъема воды и к вечеру аккуратно уложили в нее палатки, рюкзаки, кайлы, молотки, баулы с продуктами и прочее необходимое для жизни. Все, что требовалось, было сделано. До сна оставалось два-три часа. Меня потянуло на окраину деревни, к литовцам.
Как и вчера, толпились у обочины дороги мужчины, суетились женщины. Но рядом с домами появились сложенные из крупных камней и обмазанные глиной, не успевшей еще обсохнуть, печурки для готовки пищи. Успели освоиться на новом месте и бегали наперегонки мальчишки, перекрикиваясь между собой на непонятном языке.
Не дойдя до мужчин, я остановился. Какая-то сила не пускала дальше. Нет, не деликатность, не застенчивость, не боязнь помешать незваным вторжением беседе посторонних мне людей. Что-то другое... Из того, что не давало вчера быстро уснуть и обдавало холодком сердце.
Ребята, заметив меня, оставили игры. Опасливо поглядывая, сгрудились рядом. Неулыбчивые личики, настороженная готовность в любой момент сорваться в бегство. Я медленно подошел и, повинуясь подсознательному порыву, положил ладонь на стриженую русую макушку ближнего ко мне. Пальцы мгновенно ощутили дрожь, током пронзившую тщедушное тельце мальчугана. Эстафетой передавшуюся мне. Вместе с прозрением, что же со вчерашнего вечера мучило, мешало радоваться окружавшей и предстоящей новизне.
Стыд... Пожалуй, первый в жизни стыд не за себя, а за других. Точнее, за что-то другое. За большое и вершащее, независимо от меня существующее. Но, тем не менее, вершащее не только от себя, но и от меня, о том не ведающем. И потому ответственность за содеянное возлагающее на меня тоже.
Нельзя сказать, что жил в неведении. Еще мальчишкой, в те самые тридцатые, знал, что брали не только "врагов народа". Доставалось и семьям. Знал не по одним лишь судьбам соседей и соклассников. По трем своим дядьям тоже. Но то происходило по ночам, невидимо для глаза постороннего. И не со всеми сразу. А здесь толпа. Старики, женщины, дети... Включая тех, за кем еще горшки выносят. Если есть виноватые, то сколько их? И за что детей-то?..
От толпы отделился пожилой мужчина с небритой седой щетиной на лице и медленно направился в мою сторону. Подойдя, с достоинством поклонился и на ломаном русском языке спросил:
- Молодой пан не из этих мест?
Услышав, что из Москвы, удивленно вздернул брови. Потом, оглянувшись вокруг, полушепотом заговорил:
- Не верьте про нас... Нас называют фашистами... Мы крестьяне. Мой сын в вашей армии воевал с фашистом... А нас вот ночью взяли и привезли сюда. Сына тоже. Ночью... - повторил, скривив губы. - Час на сборы. Захватить с собой ничего не дали. Только одеться, да из посуды то-се. Свои командовали. К кому пришли русские, тем лучше было. Давали больше взять. И не так погоняли, чтоб быстрее. Не такие злые были, не орали. А свои...
Горестно махнув рукой, неровным шагом пошел назад.
* * *
Через два месяца, закончив полевые работы, мы на плоту сплавлялись вниз по Бирюсе, напрямик до Шелехова. Тайгу заливали осенние краски. Золотые всполохи берез и красная ярь осин, как мазки художника, выделялись среди зелени сосен и кедров и оливковых оттенков лиственниц. Когда подплывали к Сереброву, на прежней пустоши, чуть выше деревни, завиднелся ряд свежесрубленных аккуратных изб. Вверх по склону, на втором порядке, гляделись срубы с глазницами под окна, где-то подведенные под крышу, частью наполовину сложенные, шатрами лежали ошкуренные бревна. В воздухе гулко отдавались удары топора, скрежет пил, перекрик голосов. Жизнь требовала своего...
А левее нарождающихся выселок, как неизменный спутник каждого человеческого сообщества, еще неогороженным, раскинулось кладбище с десятком таких же свежих, как бревна изб, деревянных крестов.
