СВОБОДА СЛОВА
Денис Драгунский, Вадим Цымбурский
Рынок и государственная идея
(Октябрьский невроз)
Наши дни - дни множества вопросов, возбуждаемых пустотой магазинов, легчающим рублем, растущей преступностью, эхом национал-побоищ... Но за всеми вопросами скрываются два последних, предельных: "Что происходит с советской системой?" и " Что будет с государством, пока еще называемым СССР?"
1
Любая общественная система есть соотношение между структурами власти, экономикой и жизненными перспективами людей. Наша система в течение последних 60 лет определялась тремя поэтапно закостеневавшими монополиями. Первая - это монополия большевистской партии-авангарда с ее идеологией на госаппарат, оформившаяся в 1917-18 гг. Вторая -- это монополия сложившегося партгосаппарата на власть и истину в политике, на любую политическую и общественную деятельность, определеившаяся к 1921-1922 году (Х съезд партии с запретом фракций и в то же время подавление попытки независимой общественной помощи голодающему Поволжью) и окончательно подтвержденная в 1927 году с разгромом троцкистской оппозиции - последней внутрипартийной оппозиции, пытавшейся за себя постоять. Третья монополия - это монополия власти на собственность, пришедшая с коллективизацией. Каждая из них вводилась с апелляцией к мифу об "историческом выборе", будто бы сделанном в октябре 1917 года народами бывшей империи в пользу большевистского проекта - прыжка в царство свободы через насильственную "экспроприацию экспроприаторов". Формула этой системы - 1+3: один миф плюс три монополии. Жизненные перспективы людей в такой системе лучше всего определить словами из романа Иана Флеминга "Из России с любовью": "С самого вашего рождения государство кормило и воспитывало вас. Теперь ваше тело должно работать на государство".
Да, эта система присвоила себе имя "государства". Шесть десятилетий она пытается приравнять себя к существовавшей задолго до ее возникновения совокупности людей и территорий, объединенных общностью политической власти, экономической жизни, традицией постоянного перемешивания населения этих территорий, свободного его циркулирования между ними с неограниченным генным и культурным взаимообменом. Именно в этом смысле мы будем говорить о государстве, выступавшем до сих пор как единый субъект в раскладе мировых сил; за системой же с ее претензиями оставим имя "системы". Так вот, когда в масштабе государства система шатается и трещит в силу своей хозяйственной и моральной несостоятельности, - спрашивается: какими последствиями обернется этот кризис для государства?
С легкой руки Андрея Амальрика приобрела популярность концепция, согласно которой участь нашего государства предопределена неким естественно-историческим законом "заката империй". Мол, так же древний Рим, погибая, хватался за новые для него религии, но спасения не обрел, так и Российская империя, обратившись на закате к новой вере - к большевизму - не избежит своего конца. Сомнительная историософия, основанная на одной-двух аналогиях, тем более, что в прошлом единичны примеры великих держав, погибавших без насильственного военного разрушения. И наоборот, хорошо известны империи, обновлявшиеся после самых страшных катоклизмов. Таков 4000-летний Китай, такова и 1000-летняя Византия, восставшая после катастрофы Рима и по праву видевшая в себе новую фазу бытия Римской государственности. Концепция "заката империи" подкупает не эмпирическоай достоверностью, а близостью психологии среднего "хомо советикус", для которого государство и Советская власть десятилетиями были неразлучны: Совдеп трещит - знать, держава гибнет!
В основе своей эта концепция глубоко безысходна. Ведь она отнюдь не обещает, что с разрушением государства придет конец и постылой системе. Церковь-то пережила и Рим, и Византию! Не предстоит ли и большевистской системе, пусть с большими или меньшими частными мутациями, здравствовать многие лета на земле уже расточенной империи?
Может представиться, что наши дни дают все новые подтверждения этого мрачного прогноза. Совершенно ясно, что партгосаппарат, чрезвычайно стойкий и хитроумный в вопросах, касающихся его реальных привилегий и полномочий, не намерен оказывать никакого сопротивления наступающей дезинтеграции страны. Более того, он сам вносит в этот процесс посильный вклад.
2
На всех республиканских Верховных Советах и Съездах Советов аппаратчики охотно голосуют за суверенитеты своих республик: идея "суверенитета снизу доверху" нашла у них самую живую поддержку. Она была прежде всего реализоана в сфере, которую аппарат держит под наиболее жестким контролем как материальную основу своего могущества - в сфере распределения. Карточно-прописочное ограничение торговли, зародившись в вольнолюбивой Прибалтике, было подхвачено в регионах, где по-прежнему хозяйничают партбоссы и направляемые ими исполкомы.
По точной оценке Н.Петракова, "административно-хозяйственная система не разрушилась, а раздробилась и обрела на региональном уровне второе дыхание. И с этих позиций ее наступление на демократию выглядит более эффективным чем прежде. Какие уж тут... права личности, когда приехав в соседний город нельзя на равных с соотечественниками, прописанными тут, купить кусок мыла..." (Известия N 324, от 22 ноябяря 1990 г.).
Раздробление системы, "суверенитет" ее нижних и средних звеньев, оборачиваясь торговыми войнами регионов, запретами на вывоз продукции, заставами на республиканских и чуть ли не на областных границах, - объективно сохраняет устои "системы трех монополий". Раздел страны тормозит становление новых партий на общегосударственном уровне, оставляя КПСС в России за пределами немногих крупных городов фактически вне конкуренции. Тяжба за раздел собственности между республиками и Союзом задерживает на неопределенный срок приватизацию, начало отделения экономики от власти. "Суверенизация", накладывающая оковы на товаропроизводителя, заставляющая его в приказном порядке обеспечивать местные нужды, ставит самые серьезные препоны любым попыткам "посягнуть на социалистический выбор". Система "1+3" оказывается нерушимой, а человеческие перспективы сужаются до минимума, сводясь к добыванию самого необходимого. Все это совершенно очевидно и отнюдь не ново. Однако из этого необходимо со всей честностью сделать вывод: "всеобщая суверенизация" не имеет никакого отношения к демократическому обновлению. Cистема, осознав свою неспособность совладать со страной как с целым, жертвует "империей" ради собственного спасения, разрывает бывшую "единую и неделимую" на тысячи крохотных чевенгуров, легко управляемых порознь.
По нашему убеждению, в контексте этого процесса и следует рассматривать отношение аппарата к национально-сепаратистским движениям. Торжество этих движений пока приводило к одному из двух вариантов. Первый - "национал-советский" - сводится к тому, что партгосаппарат непосредственно смыкается со "своими" националистами и, после вливания некоторой дозы свежей крови, выступает уже как национал-аппарат. Это имело место в Киргизии; по этому же пути идет Азербайджан, вплоть до возвращения в коридоры власти Гейдара Алиева; в том же духе призывы "восстановить доброе имя Рашидова" в Узбекистане.
Второй вариант - "посткоммунистический" - ярче всего проявился в Прибалтике, а сейчас разыгрывается в Грузии. Здесь в противовес местным компартиям выдвигаются новые мощные претенденты на политическую и идеологическую монополию, противопоставляющие мифу об "историческом выборе 1917 года" свои собственные сверхценные идеи ультранационального свойства с другими "великими датами". Именно с этим "посткоммунистическим" вариантом многие связывали надежды вырваться из советской системы через распад империи. Опыт Прибалтики стал в этом смысле тревожным уроком - обнаружилось пристрастие "посткоммунистических" руководителей к большевистским сценариям. Показательна твердая уверенность новых монополистов в "мандате нации" - все та же мифологема "необратимого выбора" в новом воплощении. В утверждениях о "воле нации", которая - "высший закон" или даже "выше закона", прослеживается страсть к явочности в политике, характерная для идеологии переворотов, когда идеальный вариант - поставить противника перед свершившимся фактом.
3
Отношение "посткоммунистических" структур к системе "1+3" определяется заменой мифа об одном "великом выборе" на миф о другом. Соответственно, перспективы личности вместо "служения трудовому народу" определяются "служением нации". На место партии-авангарда становится новая сила - ей компартия отдает господство над аппаратом, а заодно и значительную часть своего состава, сама превращаясь в более или менее лояльную оппозицию. В остальном формула системы остается неизменной. Это дает возможность рассматривать отечественный "посткоммунизм", в отличие от нынешних переходных режимов в Восточной Европе, как явление, вполне вписывающееся в вариант самосохранения советской системы посредством дезинтеграции, - через перенос центра тяжести на нижние этажи.
Надежда на то, что в конце нашего туннеля блеснет просвет нормальной жизни, возможна лишь при кардинальном изменении точки зрения. Попробуем взглянуть на совершающийся процесс иначе. Попробуем увидеть в нем не трагикомедию самораспада империи, а драму разрушения государства.
Жизнеспособное, естественно сложившееся государство разрушалось аномальной, античеловеческой системой. В тридцатых годах Л.Троцкий предрекал, что в случае кризиса советская бюрократия станет добычей центробежных стремлений. На деле она оказалась их носительницей! Империя разлагается лишь в силу того, что система, обязывающая людей трудиться на государство, в конце концов внушила им отвращение и к труду, и к государству. Она распадается, потому что части ее, не имея рыночных связей, утрачивают потребность друг в друге.
Страну губит отсутствие общегосударственного - пусть "общеимперского" - рынка. Но и рынок обречен в тех рамках, в которые его заталкивает "суверенизация". Для нормального функционирования ему нужно широкое государственное пространство, охваченное новой политической системой, которая не тормозит рынок, а работает на него. Банально? Но почему же из этих очевидных вещей не сделаны столь же прозрачные выводы?
"Суверенизация" по-советски - это те запасные позиции, куда отступает "система трех монополий". Государству нужен рынок, рынку нужно обновленное единое государство. Система, основанная на октябрьском мифе, исторически враждебная рынку, сейчас, как выясняется, объективно враждебна и государству. На повестку дня становится замена этой системы при сохранении государства. Девизом, обещающим выход из нынешних совмытарств, может быть только один: "рынок и государственная идея".
4
Поставив рядом эти два понятия, думается, мы приближаемся к пониманию исторических корней нынешнего бедствия.
Психика советских масс, вынужденная под перестроечными информационными потоками обращаться к своему прошлому, трагически переживает некую травму, нанесенную ей в те давние дни. Но иллюзорное "Сверх-Я" народа, героический образ, в котором народ привык представлять свою историю, не дает понять реальный смысл травмы. Отсюда общее "опускание рук", моральная прострация и и вместе с тем спонтанные массовые акты, как бы пародийно воспроизводящие изначальный травматический сюжет. Этот "октябрьский невроз" способен довести народ до психоза и самоуничтожения, если травма не будет осознана как таковая, и если не будет разъяснен ее механизм.
Есть основания полагать, что суть этой травмы - в губительном разъединении государственной идеи и идеи социально-экономической реформы. В 1917 г. и партии, и люди, представлявшие каждую из этих идей, разошлись, постепенно теряя точки соприкосновения. В это время государственная идея нашла наиболее полное воплощение в политике кадетской партии, целью которой было "укрепление России преобразованием в ней государственного строя". Социальная же идея обрела в 1917 г. наиболее яркое воплощение в платформе партии эсеров. Ими был выдвинут оптимальный для того времени проект социализации земли.
Трагедия 1917 г. состояла в разъединении и диссонансе этих программ. Платформы, которые могли бы дополнить друг друга, дав в результате обновленное экономически и политически сильное государство с цветущим рынком, не смогли состыковаться. Кадетам было присуще недоверие к радикальным социальным преобразованиям. Земельная реформа в эсеровском варианте отпугивала кадетов, ибо воспринималась с абстрактно-правовых позиций как подрыв фундаментального права собственности, как "социалистический" акт. Тот же абстрактный государственнический идеализм обрекал кадетов на нереалистическую позицию в военной политике, в вопросе о войне и мире ("престиж великой державы"!). Наоборот, эсеров отличало отсутствие конкретного заинтересованного похода к вопросам обновления и укрепления государства в сложнейших условиях революции, разразившейся в разгар военных действий. Весь период между февралем и октябрем прошел в неудачных попытках коалиции между этими партиями - попытках, оборачивавшихся правительственными кризисами и взаимным бойкотом. При этом кадеты шаг за шагом сползали вправо, вплоть до ставки на Корнилова. А что такое, собственно говоря, корниловщина, как не попытка сохранить государство любой ценой?
В ответ на поправение кадетов шла большевизация значительной части эсеров. Партия, за которую на выборах в Учредительное собрание голосовало более всего избирателей, оказалась втянутой в большевистско-популистский поток и выделила лево-эсеровскую часть, поддержавшую Октябрьский переворот. Последствия известны - сразу же после переворота кадеты были объявлены "партией врагов народа" (термин с большим будущим!), а через несколько месяцев та же судьба постигла и эсеров. Вот момент, который постоянно надо иметь в виду: прорыв к власти именно той партии, которая сделала ставку на агрессивное поведение озлобленных низов как на высшую форму исторического творчества, - был возможен только сквозь зазор, возникший в результате несостыковки партии государственников с партией глубокой социальной реформы. В 1917 году России предстояло ответить на двойственный исторический вызов, связанный как с судьбой государства, так и с реформой общественного строя. Каждая из партий - кадетская и эсеровская - давала ответ на него лишь с одной стороны, игнорируя другую. Власть же обрела сила, объявившая о готовности ответить на вызов в целом, не сходя с места ("есть такая партия!").
Миф об историческом выборе камуфлировал травму неудачного, бездарного ответа на вызов истории. Но история, однако, оказалась на удивление милостива - нам дана возможность пересдать тот же экзамен. Потому что обе проблемы, стоявшие перед империей в 1917 г., не решены до сих пор: государство не перестроено в интересах граждан, и экономика не реорганизована в интересах производителей и потребителей.
Есть ли сейчас силы, способные преодолеть этот травматический разрыв, восстановить единство государственной и социальной идеи? Поставить единую по сути задачу подъема и укрепления обновленного государства путем социальной реформы? Сможем ли мы перешагнуть через мистику "великого выбора"? Или стране до скончания веков предстоит кружиться в одури октябрьского невроза?
5
За вычетом регионов, где пытаются действовать "посткоммунистические" режимы (Прибалтика, Грузия), сейчас в стране политические силы реально воплощаются в двух устойчивых образах. С одной стороны, это партгосаппарат, очень медленно перерождающийся в "чистую" бюрократию, а с другой - популистские течения. Ситуация в Советах определяется конкуренцией этих воплощений силы на местах. (Мафия, о которой так много говорят может выйти на политическую сцену либо как тень аппарата, либо под маской выплеска народных страстей). Во время выборов весной 1989 года эти два образа силы казались непримиримо противостоящими - Народ против Номенклатуры, но в последнее время картина становится сложнее. "Суверенизация" открывает новые формы взаимопонимания между аппаратом и народной душой - это солидарность на почве национальных чувств и платонического влечения к худо-бедно отоваренному талону. После вхождения популистов в аппарат можно говорить о двойном процессе - популизации аппарата и аппаратизации митинга. Феномен Ельцина показал, насколько легка трансформация строгого, но справедливого Начальника (карающего заевшихся, не пекущихся о народе подчиненных) в митингового Героя-лидера (борца с номенклатурой), - и наоборот. "Суверенизация" создает исключительно благоприятную среду для умножения героев-аппаратчиков и тем самым - дополнительный резерв для выживания системы.
"Суверенизация" ратифицирует право аппарата на произвол, на прямое утверждение "справедливости" через голову закона - что облегчается в условиях "войны законов". Права человека нарушаются во исполнение "воли народа".
Таким образом, аппарат, подпитываемый и подновляемый митигом, сохранит монополию власти, сделавшись орудием прямого давления массы. Подтверждение тому - ратификация местным начальством незаконных захватов помещений, пересмотр судебных приговоров под прямым давлением толпы - "ревтрибунала". Если номенклатура не допустит разделения властей и ограничения их законом, то не вопреки толпе, а вместе с ней, опираясь на ее "инстинкт справедливости".
Нелепо предполагать, что массовое волеизъявление низкооплачиваемых работников - а именно таково подавляющее большинство наслеения СССР - проложит дорогу свободе личной инициативы, праву личности на предпринимательство. С какой стати Большой Митинг позволит обществу выделить из своей среды бизнесменов, чье легальное преуспеяние станет колоть глаза согражданам? В целом монополия власти на собственность остается нерушимой и в "социалистической" России, и в "национал-советских", и в "посткоммунистических" республиках. В лихорадке октябрьского невроза Советская власть вспоминает о своих истоках. Ведь Советы - это отлившийся в аппаратные формы митинг, а революционный трибунал - окостеневший самосуд. Итогом нынешних процессов является советская система в расплавленном состоянии, но в том же химическом составе.
6
Демократия требует наличия демоса - просвещенного зажиточного, достоаточно широкого "среднего слоя", способного при волеизъявлении руководствоваться не инстинктами, а взвешенными интересами. Если же такого слоя нет, а есть масса, где впритирку колышутся люди на грани нищеты и люди с большими, но день ото дня обесценивающимися накоплениями, масса, одурманенная смесью советских идеологем с инстинктивными страхами и вспышками агрессивности - говорить надо не о демосе, а о толпе, охлосе.
Социальное обновление такой страны на первых порах требует двойных мер. Надо сдерживать охлос, не позволять ему раздавить тонкий слой демоса, и вместе с тем из охлоса посредством разумной экономической и культурной политики воспитывать демос. Ни то, ни другое в условиях "суверенизации" невозможно. Если же наобум скрещивать демократию со свободным самоутверждением охлоса, то охлос в демос не превратится, зато демократия обернется охлократией. Вспомним, что с весны до осени 1917 г. демократы страшились переворота справа, а беда хуже корниловщины пришла совсем с другой стороны.
Охлократия питает худшие из диктатур. Сейчас возрождение "доперестроечных" структур во всей их жесткости было бы опасно не как насилие над народом, а наоборот, как реализация чаяний самого народа, - такого, каким он стал, сроднясь с этими структурами. Если это и свершится, то отнюдь не в форме восстановления империи, в которой более не нуждаются суверенные боссы наших чевенгуров.
Как это ни парадоксально, но сейчас, когда тоталитарное попрание личности с "общеимперского" уровня смещается вниз, на уровнь атомизирующихся национальных, территориальных или конфессиональных групп, - в этих условиях государственная идея становитcя антитоталитарной идеей. Потому что в нашей стране она может осуществиться только на путях конституционной демократии, ставящей права человека выше запросов любых трайбов и корпораций.
Способна ли оценить уроки октябрьской травмы наша прогрессистская интеллигенция? До сих пор ее сознание было соединением несоединимаого - идей рынка с восторгами по поводу "распада империи". Слишком долго либералы видели себя рядом с популистами, нападающими на злоупотребления номенклатуры. Сейчас либеральным экономистам пора понять, что плата по популистским счетам может оказаться непомерно тяжелой. Либерал должен либо идти до конца в популистском перероджении - либо он будет отвергнут и сметен. Как бы сегдняшним прогрессистам не выпала участь эсеров в 1917-1918 гг. - оставить государственную идею губящим ее правым и увлечься потоком популизма, в итоге пожертвовав и собственной мечтой о социальной реформе.
7
Пережевывание последствий октябрьской травмы привело к ставке системы на тотальную суверенизацию и талоны. Выход из этого положения возможен лишь на пути противостояния и тому, и другому в рамках некоей новой силы, действующей под лозунгом "рынок и государственная идея", т.е. под лозунгом укрепления государства через политическую, социальную и экономическую реформу. Необходима консолидация или хотя бы координация партий, движений, течений, чьи программы предполагают наличие этих принципов.
Если говорить о социальных группах, способных выступить под этим лозунгом, то это и арендаторское движение, заинтересованное в центральной власти как защитнице от местного произвола; и пытающееся возродиться свободное крестьянство; и рабочий класс ряда отраслей, где он может оказаться в роли коллективного собственника и выйти наконец-то из пролетарского состояния; и определенные группы складывающейся необуржуазии, космополитичной в рамках космоса нашего государства; и, наверняка, немалая часть интеллигенции, встревоженная долгосрочными последствиями происходящих процессов для культуры, осознающая свои социальные интересы и стремящаяся обеспечить себе возможность нормальной культурной работы. Мы убежедены, что конфедерация сил, сплоченных двуединым лозунгом, привлечет на свою сторону значительную часть национальных меньшинств - тех меньшинств, которые под влиянием нынешней обстановки в "посткоммунистических" и "национал-советских" республиках могут двинуься резко вправо.
Либо такой блок в ближайшие годы сложится и наберет достаточно влияния, чтобы согласованно проводить двуединый лозунг в жизнь, либо... Либо стране предстоит дезинтеграционный потоп, после которого она, по злому слову Победоносцева, превратится в ледяную пустыню, по коей будет бегать лихой человек. И ни один суверенный чевенгур не должен надеяться, что, заменив коммунистический миф на национальный, квазирелигиозный или какой-нибудь другой, он избежит этих последствий.
Будем только помнить одно - не империя гибнет, разлагаясь сама по себе, а ее последовательно губит наша общественная система. Смерть государству - жизнь системе; смерть системе - жизнь государству. Прямо по-ленински - "кто кого?" Но ответ зависит от людей - так сказать, от субъективного фактора. Задавая вопросы об участи государжства и нынешней системы в их четко проявившейся несовместимости, не будем забывать, что обращаем эти вопросы прежде всего к самим себе.
