БОЛЬНАЯ ТЕМА
Александр Люсый
Свобода оптом
Ни один из позднейших книжных бумов не превзошел совершенно поразительного наводнения моего города томиками Хорхе Луиса Борхеса, - что несколько напоминало высадку инопланетян в Симферополе. Хотя это было стереотипное переиздание, я приобрел его и поставил рядом с первой, так дорого стоившей мне пять лет тому назад, книгой этого загадочного аргентинского писателя. На многое из книжного, да и не книжного мира глядел я потом сквозь этот своеобразный оптический прибор, одна "линза" которого вроде бы выкатилась из иного мира, а другую сработали на местной фабричке.
Вот, случайно оказался в столовской очереди Ленинки, удлинившейся за счет непонятно откуда взявшегося отделения солдат (деталь, строго говоря, скорей из Кортасара, чем из Борхеса), рядом с землячкой-филологиней. Как водится, мы обсуждали последние литературные сенсации.
- Да, "ГУЛАГ"... - как-то профессионально-взвешивающе произносит она. И тут же, отыскав-таки упущенный ориентир, то есть предел "всему этому", авторитетно, - но вот "Солнце мертвых" Шмелева у нас никогда не издадут!
Увы, вскоре выяснилось, и это был не предел. Собственно, я уже в момент разговора знал об издательских планах журнала "Волга" на текущий 1989 год, хотя и не спорил. Я помнил приключившийся двумя годами ранее конфуз, когда собеседница в лекции о современной литературной ситуации возразила В.Карпову на его чрезмерные восторги поэзией Николая Гумилева - читая даже такие прекрасные стихи, нельзя, мол, забывать и о погибших на льду матросах! (Без пяти минут доктор, убеждена была не просто в прямой причастности поэта к подготовке Кронштадтского мятежа, но и в том, что он со всеми своими заблуждениями, самолично залег тогда за пулемет.)
Коротая время, я, надменный, и не подозревал, что меня поджидает личная перестроечная драма. Вернувшись вскоре из столицы домой, старательно переписав в спецхране из "имкапрессовского" двухтомника запретнейший автокомментарий Волошина "Россия распятая", я обнаружу его перепечатку в свежем номере "Совершенно секретно".
Стремительно взметнувшаяся "вавилонская библиотека" книжных переизданий - едва ли не главное реальное достижение перестройки. Эта высотка, может быть, единственный осуществленный БАМ этих пяти лет, ведущий... все выше и выше? С книги на книгу, как с облака на облако, от А.Зиновьева к А.Янову и И.Солоневичу, - может и доберемся до высот полного проявления и раскрепощенности некоего всеобъемлющего Слова?
Но вот и глобальная проблема - чем больше "хороших и разных" книг, тем меньше взаимопонимания. Дар печати, лишающий дара речи. А когда-то, прочитанные в бледной машинописи, как заставляли они спорить - в тайном кругу...
В рассказе Борхеса "Аналитический язык Джона Уилкинса" рассказывается о древней китайской энциклопедии "Небесная империя благодетельных знаний", в которой записано, что все животные делятся на: а) принадлежащих императору, б) набальзамированных, в) прирученных, г) сосунков, д) сирен, е) сказочных, ж) отдельных собак, включенных в эту классификацию, и) бегающих, как сумасшедшие, к) бесчисленных, л) нарисованных тончайшей кистью из верблюжей шерсти, м) прочих, н) разбивших цветочную вазу, о) похожих издали на мух. Не подобным ли образом соседствуют и все наши книги последних лет, с тем отличием, что многие из них до недавнего времени еще чирикали в клетках, и логика их классификации определялась степенью их запертости?
Смех, вызванный энциклопедией Борхеса, подвиг Мишеля Фуко на создание книги "Слова и вещи":
"...Вслед за смехом рождалось подозрение, что существует худший беспорядок, чем беспорядок неуместного сближения несовместимого... Утопии утешают, ибо, не имея реального места, они тем не менее расцветают на чудесном и ровном пространстве... Гетеротопии тревожат, видимо, потому, что незаметно они подрывают язык; потому что они мешают называть это и то; потому что они "разбивают" нарицательные имена или создают путаницу между ними; потому что они заранее разрушают "синтаксис", и не только тот, который строит предложения, но и тот, менее явный, который "сцепляет" слова и вещи... Гетеротопии (которые так часто встречаются у Борхеса) засушивают высказывание, делают слова автономными; оспаривают, начиная с его основ, всякую возможность грамматики; они приводят к развязке мифы и обрекают на бесплодие лиризм фраз".
Для нашего нынешнего хронотопа невстречи-столкновения друг с другом характерна причудливая игра вертикальных и горизонтальных измерений. Очевидно, что слово "гласность" подразумевает вещь экстенсивную, куда бы не вели рельсы стихийного книжного БАМа - на Восток, в духовность, как таковую, или к объективному воссозданию исторической истины. Тогда как умение пользоваться свободой слова означает нечто вроде производительности труда. И если свобода слова подкреплена духовной свободой, то мы имеем дело не с Вавилонской башней, а с Вавилонской шахтой, которая и есть, по Ф.Кафке, - путь...
Но у нас не оказалось стрелочника, подобного древнему китайскому энциклопедисту, который развел бы все выпущенное на волю многообразие духовного мира по различным плоскостям. А рассмеяться, как Мишель Фуко, мы не в силах. И все сбились, как в коммуналке или на переполненном мешочниками полустанке, штурмуя поезд в Новый Вавилон с наспех сколоченными путями. Переиздания используются в междуусобных сварах журналов как "оружие пролетариата", - ими то побивают друг друга, то вырвают из рук противника. На уровне гласности одинаково смехотворными выглядят попытки воспрепятствовать таким "кощунствам", как публикации отрывков в журнале "Октябрь" "Прогулок с Пушкиным" Абрама Терца и в "Военно-историческом журнале" - "Майн камф" Адольфа Гитлера. Ведь в условиях никем не отрицаемой свободы слова лучшим препятствием для данных публикаций именно в данных органах была бы более оперативная перепечатка нерекомендованных материалов их конкурентами - самими возражавшими (так сказать, "перепечатка-укрощение" соответствующими комментариями, предисловиями и послесловиями). Но на это "Октябрь" не решается, а "Военно-исторический журнал" ссылается во вступлении только на "германскую неонацистскую опасность", то есть, в сущности, адресуясь к далекому читателю объединенной Германии, - убежденный, видимо, в здоровом состоянии читателя собственного, который не перенесет на себя (или перенесет - правильно?) слова фюрера о таком здоровом состоянии страны, "которое обеспечивает пропитание народа на собственной земле", так как "любое другое состояние, пусть оно длится столетиями и даже тысячелетиями, останется нездоровым и рано или поздно приведет к ущербу, если даже не уничтожению данного народа". Вот и Гитлер вбежал в нашу литературу на своих, не таких уж и тонких мифо-эротических ножках. Может быть, это и есть предел свободы как таковой, горизонтальный предел, за которым - только путь вверх - или вниз?
Но выдержат ли наспех сколоченные сваи всю эту беготню? Возведение Вавилонской библиотеки идет у нас при свете пожара незримой Александрийской библиотеки стабильных духовных ценностей (града Китежа, выражаясь "некнижным" языком). Высвечивается более близкая по времени (и пространству) историческая параллель. Светлейший князь Тавриды Григорий Потемкин повелел возводить город Севастополь из остатков соседнего древнего Херсонеса. Отечественный синтаксис сцепляет, как может, ворованные слова и вещи в плоском монопространстве гласности.
...Михаил Ненашев в год переиздания Борхеса сообщил, как о курьезном факте книгоиздательской истории, о сделанной из теста французской газете, которую, и не будучи разведчиком, можно сразу после прочтения съесть. Теперь этот эпизод вписывается в контекст современности (заодно подсказывая и новые идеи для форм гуманитарной помощи). Во всяком случае, понятие "книжный голод" наполнено сегодня для нас качественно иной вещностью.
