КОНЕЦ ВЕКА
Григорий Померанц
Враг народа
Незадолго до своей смерти Мераб Мамардашвили сказал: если мой народ изберет Звиада Гамсахурдиа, я буду против моего народа. К сожалению, ничего подобного я не слышал ни от кого после Сумгаита. И не читал после избрания Алиева...
Личность, верная себе (своей совести), иногда не может не стать врагом народа. Так назвал свою пьесу Ибсен. Русскому слуху трудно было выдержать подобное сочетание слов, и Станиславский поставил пьесу под названием "Доктор Штокман". Но вскоре и мы привыкли. Я, по крайней мере, привык. В лагере мы иногда здоровались и прощались формулой: "Пост по охране врагов народа принял! - Пост по охране врагов народа сдал!..." и в этой шутке была доля правды.
Можно указать еще несколько врагов народа, поставленных поэзией на пъедестал, например, в шекспировском "Кориолане". И не памятник ли врагам народа - "Архипелаг ГУЛАГ" - памятник личности, посмевшей идти не в ногу с народом? Эта тема в творчестве Солженицина для меня бесспорнее, чем его народничество.
* * *
Личность не всегда обязана идти на конфликт с родом, сословием, народом, но всегда должна быть готова к этому конфликту. "Я принес не мир, но меч, разлучу отца с сыном..." - во имя внутренней, лично осознанной правды. И вполне в духе Христа слова Лютера: "Так я стою и не могу иначе". Стою один, - против моего народа и моей церкви.
"Сказано древним.., а Я говорю вам" - вот формула, которую церковь подняла на небо. Но в ней суть каждой сильно развитой личности. Не единственной и неповторимой, а каждой.
"Я" в Евангелии - это знак первенства личности. Именно личность - сосуд Божий, а не народ. Народники - это язычники. "Гоим", в буквальном переводе, - "народы". У язычников сложилась поговорка: "глас народа - глас Божий", но это мудрость культуры, в которой сами боги знают только свой народ и равнодушны ко всем остальным. Сейчас эти боги мертвы. Слушая разговоры в очередях, я не слышу гласа богов: только безумие толпы. Остался один вселенский Бог. И голос его обличает народы, как Святой Дух, глаголивший в пророках, бичевал Израиль.
Только личность, свободная от предрассудков, укоренившихся в народе, способна встать выше народных счетов и попытаться остановить безумие сталкивающихся толп. Только личность может понять новые, непревычные требования жизни XX-го и XXI-го века. Атомная энергия, экологический тупик, взрыв информации, взрывной рост населения, взрывное развитие средств транспорта ломают народные привычки, превращают народы в беспомощные толпы, жаждущие вождя. И вожди чувствуют волю народа и ведут его за собой в царство утопии, где восстанавливают "морально-политическое единство", национальное или классовое, единой толпой топча личность.
* * *
В этом суть спора Сахарова с Солженициным. Солженицын - человек двоичного мышления. Оторвавшись от Сцилы, он прямо рвется к Харибде. Сахаров лишен одержимости. Он понимает национальное чувство (и не раз заступался за униженные народы), нет у него национальной озабоченности. "Мне кажется, - пишет Сахаров, - что в позиции Солженицина есть недооценка важности и необходимости общемирового, общечеловеческого подхода к основным кардинальным проблемам современности и определенное "антизападничество". С этим связан "принципиальный изоляционизм", недостаточное внимание к проблемам и судьбам других - кроме русского и украинского - народов нашей и зарубежных стран, иногда - элементы русского национализма (я здесь воспользовался бы другим термином: национальной озабоченности - Г.П.), идеализации русского национального характера, религии уклада, от которой близко до пренебрежения и недоброжелательности к другим народам...
"Особенно существенное отличие моей системы ценностей и позиции от системы ценностей и позиции Солженицина - различная оценка роли защиты гражданских прав человека - свободы убеждений и информационного обмена, свободы выбора страны проживания, открытости общества. Я считаю эти права основой здоровой жизни человечества, основой международной безопасности и доверия. Защита конкретных людей - это то, в пользе чего я не сомневаюсь! Солженицин не отрицает, конечно, значения защиты прав человека, но фактически, по-видимому, считает ее относительно второстепенным делом, иногда даже отвлекающим от более важного" ("Знамя, 1991, # 2, c, 186-187).
Это более важное - "интересы народа", восстановление архаического языка, создание - любой ценой - какой-то огромной резервации, предположительно на северо-востоке, где русский народ восстановит свою этническую чистоту. Здесь между Солженициным и Сахаровым пропасть, а между Солженициным и Шафаревичем - важные, но не решающие разногласия. Шафаревич исходит из консервации русской империи, по возможности во всей ее дореволюционной полноте; Солженицын изгоняет нехристей из своего идеального государства. Но оба - и Солженицын, и Шафаревич - исходят из приоритета государства (народа) над личностью и над глобальными проблемами человечества, будто бы отвлеченными и второстепенными, сравнительно с задачей восстановления народа. Народ для них выше всего.
Проекты консерваторов опираются на известную народную поддержку. Добрая половина россиян - вчера из деревни, привыкла жить по-соседски, как люди живут, и в безличных крупноблочных квартирах городов чувствуют себя заброшенными, затерянными. Найти новые формы полноценной человеческой жизни они не умеют. Их тянет назад. Деревенская жизнь вспоминается своим теплом, своим ладом, своей верностью обычаю. В городе все старое расшатано, а новое не приладилось, не выстроилось в иерархию, где есть место и плоти, и духу. Новое - это внешний и внутренний хаос, это придавленность и потребность в бунте...
Слаборазвитость личности - часть общей слаборазвитости страны. Несложившаяся личность не держится на собственных ногах, ей непременно нужно чувство локтя, нужен вождь или пророк, нужна уверенность в его святости и в превосходстве его веры (своей веры), своего народа над всеми прочими.
"Для русских православных людей, - писал П.А. Флоренский, - кумиром чаще всего служит сам русский народ и естественные его свойства, которые ставят они перед собой на пъедестал и начинают поклоняться, как Богу. Вера в быт превыше требований духовной жизни, обрядоверие, славянофильство, народничество силятся стать на первое место, а вселенскую церковность поставить на второе и даже вовсе оставить (отсюда отвращение к экуменизму - Г.П.).
В основе этих течений лежит тайная или явная вера, что русский народ сам собою, помимо духовного подвига, в силу своих этнических свойств, есть прирожденно христианский народ, особенно близкий ко Христу и фамильярный с Ним, так что Христос, как-будто несмотря ни на что, и не может быть далеким от этого народа. И как всегда фамильярность с высоким, эта фамильярность влечет за собою высокомерие и презрение к другим народам, - не за те или иные общие качества, а за самое существо их. Смысл этого высокомерия может быть выражен тем, что мы - природные христиане, с нас, собственно, ничего не требуется, и все нам простительно, тогда как другие народы, в сущности, не христиане, и самые их достоинства вызывают в нас чувство пренебрежения" (П.А. Флоренский. Записка о православии. "Символ", Париж, 1989, # 21, c. 97).
* * *
Такова одна из струй русского наследства, которую иные принимают грубо и просто, а другие сознательно отрицают, но незаметно и неосознанно все же уступая ей. И в той мере, в которой это происходит, Москва сеет в Евразии зубы дракона. Только приоритет личности и безусловная защита прав отдельного человека делает второстепенными спорные вопросы, разделяющие и сталкивающие народы. Только приоритет личности делает главным не место, где проведена граница, а легкость пересечения границы, свободу передвижения.
Справедливых границ нигде почти нет, а по большей части их и быть не может. Есть границы исторические (которые очень редко можно изменить к лучшему) - и непрерывные передвижения людей через границы, даже самые общепринятые. Современный человек - не такой домосед, как в прошлом. Тогда и дороги были проселочными, и газет не было, и о дальних краях доходили только смутные слухи. Тогда сложились устойчивые народности; а сейчас, при телевизорах и реактивных самолетах, границы размыты, и нации - открытые этнические общности, где личность опирается не на народные традиции, а на внутренний голос веры и внешнее царство закона. Закон холоден, вера - трудно достижима, и человек, потерявший чувство локтя, шарахается назад за околицу свободы, в которую его бросает история.
Сколько десятилетий займет романтическое шараханье, трудно сказать. Оно естественно и заслуживает сочувствия, - как болезнь, как слабость. Но болезни надо лечить. Современный мир требует от каждого уменья опираться на самого себя и самостоятельно выбирать, чему быть верным. Рано или поздно и России придется сдать этот экзамен. А пока масса сопротивляется и хватается за романтические шпаргалки, надо иметь мужество говорить горькую правду.
И пускай эта правда кажется народу враждебной...
