СОВЕТСКОЕ НАСЛЕДСТВО
Виктор Малахов, Татьяна Чайка
Реставрация невозможна
(Несколько соображений по поводу нынешней духовно-нравственной ситуации)
1
В распадающейся, дичающей стране, измотанной противостоянием танков и толп, стране, где кровь - единственный довод и продукт, доступный каждому, - уместно ли говорить о творчестве?
На наш взгляд, и уместно, и необходимо. Ибо ординарных, нетворческих путей выхода из тупика, в который мы загнали себя семью десятилетиями сплошного "исторического творчества", - нет.
Трудно пройти мимо факта многолетнего и безраздельного господства в нашем обществе идеологии марксизма-ленинизма, зза которым стоит внушительная традиция новоевропейской "фаустовской" мысли. Вместе с тем, как все яснее обнаруживается ныне, и сама эта традиция, и, в особенности, увенчавшее ее тоталитарное мышление XIX-XX вв. по мере своего созревания вступали во все более жесткое противоречие с нравственной суверенностью самой человеческой личности, убеждением, что человек вообще есть тайна, не сводимая к какой бы то ни было рационально или практически конструируемой "посюсторонности".
2
Известно, что "новую" культуру, как и "нового" человека, у нас пытались вывести чуть ли не лабораторным путем - с той же целенаправленностью, с какой разрушали старую. Но какой же именно целью при этом руководствовались, какие идеальные формы имелись в виду зодчими советской социалистической культуры?
Ответ ясен. Культура, разумеется, должна была быть партийной, идейной, народной. Самое грустное, трагичное и до сердечной боли смешное в том, что этот-то идеал осуществить удалось - правда, в пародийном, карикатурном облике. И ныне, после стольких лет перестройки, мы можем честно признать: да, наша культура партийна, идейна, народна.
Что касается партийности советской культуры, то она особенно выпукло предстает в сопровождении остросовременной приставки "много", - соотнося слова и поступки людей с частными, партийными интересами тех или иных, явных или скрытых сил. Воспитанные в убеждении, что самое интересное в философии, искусстве и т.д. - это партийная борьба, мы и жестокую прозу современной жизни не можем воспринимать иначе, как своего рода перетягивание каната - "демократы" против "консерваторов", "левые" против "правых"... Между тем, если в действиях своего оппонента вы способны различить лишь проявление той или иной платформы, а не самостоятельный поиск и видение истины - истина уходит и от вас.
Высокая идейность - также черта, отнюдь не чуждая нынешнему состоянию культуры, по-прежнему не различающей реальное положение вещей за отвлеченным представлением о том, какими эти вещи должны были бы быть "по идее". Пусть мы более не молимся на абстракцию "светлого будущего", однако десятки громких идей дня нынешнего все еще закрывают нам глаза на неповторимое бытие вокруг нас, не "освященное" соответствующей идеологической вывеской.
И, наконец, народность! Мы привыкли мыслить "народами" вместо того, чтобы думать о конкретном человеке. Нет смысла подробно говорить о том, насколько живуча подобная "народность", что именно сулит она нам сегодня - ведь ощущать себя выразителем "народных чаяний" удобнее и спокойнее, чем держать ответ перед одинокой человеческой совестью. Томас Манн заметил когда-то, что во имя Народа люди способны творить такое, чего они никогда не совершили бы именем Бога, Человечества или Права.
Таковы, по существу, реальные доминанты того, что мы именуем культурой. Легко видеть, что они подрывают, в первую очередь, нравственную основу культурной жизни. И вот при обилии разного рода "партийцев", "идеологов" и "патриотов", у нас оказалась чрезвычайно слабо выраженной собственно этическая позиция самостояния человека в мире, связанная с уважением к реальности, сознанием незыблемости нравственных ценностей, незаменимости и серьезности нравственного призвания каждого человеческого существа. Идеологической невостребованности духовно-нравственного начала вполне соответствует, таким образом, и его реальная культурная неукорененность.
3
Как же нам все-таки выбираться из нашего "всемирно-исторического" котлована? Если обратиться к реальному спектру современных попыток духовного обновления, нетрудно убедиться, что большинству из них свойственен по преимуществу реставрационный характер. Желанное "возрождение" мыслится как возврат к чему-то существовавшему где-то и когда-то: к идеологии просветительского гуманизма, к христианскому вероучению в его традиционном историческом истолковании, или же к никогда не затухавшему в массовом сознании языческому по своему существу "культу Рода" в самых разнообразных его проявлениях - от политического национал-радикализма до прямой реанимации языческих религиозных верований.
Подобное "возвращение к истокам" наталкивается, однако, на определенное сопротивление. "Национальная идея" в последовательном ее проведении вступает, как показывает опыт, в болезненное и трудноразрешимое противоречие с личностным сознанием нашего современника; да и христианская мысль начала ХХ в., в ее наивном величии, порою настолько далека от потрясенной и ожесточившейся души советского человека, что приобщиться к ней тот способен лишь за счет прегрешений против своей интеллектуальной честности - как это нередко и случается с нынешними неофитами.
Показательно, что не удовлетворяя современное сознание - лишь раздразнивая, но не насыщая его, - ряд направлений упомянутого "возрождения через возврат" не прочь укрепить свои позиции за счет принципиально не свойственных им ценностей. Так, современный "культ Рода" в восточнославянском регионе зачастую посягает на противоестественное "обогащение" ценностным строем Нового Завета. В результате мы сталкиваемся с варваризованным церковным сознанием, со своеобразными феноменами вроде "молитв" и религиозных действ в честь Тараса Шевченко, как если бы это был православный святой и т.п.
У каждого из перечисленных направлений имеются свои, особые трудности. Существует, однако, и трудность общая, проистекающая из того элементарного, в общем-то, факта, что в духовной области невозможны реставрации. И это особенно справедливо в условиях того беспрецедентного опыта, который мы приобрели.
И если уж говорить о "возрождении" чего бы то ни было, для нас в этих условиях не может быть безразличен классический феномен итальянского Возрождения XIV-XVI вв. А он, этот феномен, стал возможен в значительной мере как раз благодаря тому, что у человека тех времен появилась, наконец, почва и позиция в мире, независимая от непосредственных (положительных или отрицательных) связей с античностью. Именно поэтому по отношению к последней удалось установить творческую дистанцию, позволяющую, по выражению Э.Панофски, более не "гальванизировать и заклинать попеременно ее труп", а "воскрешать ее душу".
Откуда же нам взять неповторимо свою, культурную почву, свою точку опоры в мире?
4
Вот здесь-то, на наш взгляд, и выявляется вся неизбежность противопоставления парадигмы "возвращения к истокам", и парадигмы революции, отбрасывающей порочное прошлое, - парадигме его творческого преодоления.
Да, многое в недавнем нашем прошлом преступно, чудовищно - от этого никуда не уйти. На советском обществе лежит моральная и метафизическая вина, признание которой требует самых радикальных выводов как в общественном, так и в личностном, человеческом плане. Однако предполагаемая концепцией "возврата" негативистская трактовка всего нашего опыта по существу лишь продлевает инерцию накопленного им зла. Обессмысливая жизнь, страдание и труд нескольких поколений людей, мы также вольно или невольно совершаем нравственное преступление, масштаб которого нам еще предстоит осознать. Но этого мало; мы и за нашими детьми, не спросясь у них, закрепляем статус непреодолимой культурной второсортности, онтологической неполноценности существ, оказавшихся на периферии мирового бытия, вне его живой осмысленной связи.
Напротив, творческая ориентация предполагает уважение к неповторимости жизни, каждая точка которой имеет свою особую ценность. Сколь бы ни были тяжелы конкретные обстоятельства нынешнего нашего существования, такая установка учит воспринимать его как дар, ждущий ответа, личную задачу, которую пора решать. На место отчаяния, порождаемого навязчивым стремлением "стать другими", она ставит продуктивное упорство в реализации собственных наших возможностей. Она требует осмысленного осознания целостности нашего положения в бытии, во всем его беспрецедентном трагизме.
Именно при таком подходе непрерывность нашего прошлого раскрывается не как нечто чуждое и ненужное (в чем, разумеется, виновны не мы, а "кто-то другой"), - а как неимоверно тяжелый, но вместе с тем имеющий "глубочайший религиозный смысл" (С.Л.Франк) опыт небывалого прельщения духа, в эпицентре которого утверждено было новое, обращенное распятие - на окровавленной пятиконечной звезде. Опыт неискоренимо наш, и вместе с тем выдвигающий общечеловеческие духовные задачи, без творческого осмысления которых не могут обойтись в своем современном развитии ни европейский гуманизм, ни христианское сознание.
И лишь ценою ответственных и вдохновенных этим творческим духом точечных самоосуществлений "здесь" и "теперь" можем мы, миллиметр за миллиметром, заполнять пустоту образовавшегося котлована и, поколение за поколением, наращивать культурный слой, который не создается ни по приказу, ни по желанию и помимо которого нормальной человеческой духовности и нравственности в нашем бренном мире опереться не на что.
г. Киев
