С ТОГО БЕРЕГА
Соня Марголина
Кризис журнализма в СССР
С середины прошлого года стало нарастать ощущение, что с советской журналистикой, столь блистательно взорвавшейся фейерверком гласности в 1987 г., что-то происходит. А точнее, не происходит ничего. Если раньше "Огонек", "Литгазета", "Московские новости" читались от корки до корки, то теперь их достаточно лишь пролистать: сообщаются новые факты, критикуются старые безобразия, но нет развития, нет углубления в осмыслении общественных процессов и исторических фактов. Такое впечатление, что журналистам просто не о чем писать. Один "архангельский мужик" - это интересно, но пятьдесят мужиков - это информационная избыточность, а в профессиональном плане - крах. Отсутствие развития, изменения - есть стаганация.
ИДЕЙНАЯ ПУСТОТА ГЛАСНОСТИ
Какие черты советской публицистики, появляющейся в толстых и даже специальных журналах, и затем используемой журналистикой, бросаются в глаза прежде всего? В стилистическом плане - это зачастую конгломерат информации, оценки и поучения, имплицитно содержащий недоверие и неуважение к читателю, как к ребенку, неспособному самостоятельно разобраться в событиях. Такие тексты встречаются чаще всего в старых "перестроечных" органах, где сотрудничают авторы, сформировавшиеся в пору хрущевской оттепели, или бывшие в немилости во времена застоя. Лучше выглядит недавно основанные издания со свежим журналистским корпусом, свободным от стереотипов диссидентского мышления. Такие газеты, как "Коммерсантъ", "Мегаполис-Экспресс", "Независимая газета" умеют сохранить дистанцию между фактами и их оценкой. Они носят деловой и информационный, а не просветительский характер. Журналистике же старого закала свойственны адаптация и тиражирование диссидентского мировоззрения, с его критикой тоталитаризма; прогулки по небрежно перелистываемым страницам советской истории, без попыток серьезного исторического анализа, но с обязательным вынесением приговоров; поверхностное морализаторство над историей и современностью, с призывами к покаянию и биением в грудь; неумеренная и неплодотворная критика и самокритика якобы "национальных" черт, что дало правым повод говорить о русофобии; культивирование реставрационных настроений по типу "назад в будущее". Разумеется, речь идет о типических чертах, из которых, к счастью, всегда еть исключения.
Одной из стилистических доблестей советской журналистики является избыточное иронизирование, сарказм и обилие явных и скрытых цитат и парафраз из литературы. Считается, что это как бы демонстрирует эрудицию автора, его свободу в оперировании историческими аналогиями. Надежда Мандельштам как-то обмолвилась, что ирония - оружие беззащитных. В сущности, ирония скрывает бессилие и неуверенность журналиста. Но это еще полбеды. Привлечение цитат в качестве средства объяснения тех или иных явлений, попытка включить их таким образом в литературный ряд, в традицию, - явление довольно опасное. В сущности, подобный стиль мышления лишает автора, а вслед за ним и читателя, возможности осознать проблему как новую и нетрадиционную. Она помещается в ряд якобы традиционных ситуаций, уже имевших место в русской истории. (При этом даже не осознается, что Салтыков-Щедрин, к примеру, был писателем, и его произведения строились не по законам жизни, а по законам жанра. Вот этот жанр и принимается за русскую действительность того периода).
ПОМОЖЕТ ЛИ БЕРДЯЕВ ПОНЯТЬ СОВРЕМЕННЫЙ ЗАПАД
Такой стиль мышления лишает автора самостоятельности в осмыслении происходящих на глазах - в наше время - событий и идей. Стоит ли удивляться, что несмотря на открытость общества, а оно, безусловно, достаточно открыто, нет ни притока новых идей, скажем, с Запада, ни оригинальных решений, ни каких-то плодотворных симбиозов. Более того, создается впечатление, будто с Запада ввозится то, что можно усвоить, не напрягаясь, близкое, узнаваемое, - а современное, репрезентативное для западной культуры и политических процессов не понимается, или отвергается.
Конечно, это проблема не столько журналистики, сколько уровня интеллектуальной элиты в целом. Но журнал, газеты тиражируют в соответствии с этим уровнем клише о Западе для широких масс, и это уже опасно.
Довольно характерно, например, как для журнала "Вопросы философии", так и для "Литгазеты", что в качестве авторитетных воспроизводятся тексты, скажем, немецких ученых, которые в своей стране либо не играют никакой заметной роли, либо ее перестали играть. Зачастую это слависты или философы с религиозной направленностью и повышенным интересом к русской культуре. Последний обычно связан с их романтической приверженностью к почвенной Германии, родине многих славянофильских клише, не изживших себя в России и по сей день. Их взгляды, как правило, умеренно консервативны. Они представляют вчерашний день западного общества и поэтому сами невольно ищут связи с отсталым обществом, им более понятным. Современные западные идеи и установки, ими либо не воспринимаются, либо отвергаются, как "левые" или "коммунистические".
Ускользает от понимания общественная динамика западного общества, корни происходящих там процессов. Сегодняшние левые, какие бы ярлыки им ни навешивали, формулируют серьезные и требующие разрешения проблемы. Они есть бродильное начало новых отношений, предпосылка иной расстановки сил... А ту западную пищу, что пережевывает сейчас советская пресса все уже один раз ели...
Проблема понимания Запада - вовсе не ключевая для советской элиты, но она представляется мне пробным камнем интеллектуального потенциала. Понять Запад, - а, согласитесь, при тотальном западничестве советской либеральной интеллигенции, при бесконечных разговорах о "цивилизации и ее ценностях", о рынке и разгосударствлении, это все-таки было бы неплохо, хоть и с запозданием на 300 лет, - значит выйти из порочного круга реставрационных идей. И те, кому хорошо было бы и при царе со Столыпиным, и при Милюкове с Бердяевым, рано или поздно дойдут своим умом, что мир за это время стал настолько другим, что никакое "возрождение", возвращение вообще - невозможно. Можно вернуть улице старое название, но по ней ходит не конка, а троллейбус. Понимание прошлого, признательность ему, любовь к отеческим гробам - само собой разумеются, но всякая попытка принять его за основание нового строения обречена. Прошлого вообще нет как реальности, это всегда конструкция.
ЖУРНАЛИЗМ И ЖУРНАЛИСТЫ
Кризис журналистики осознается самими журналистами, как явствует, например, из статьи Д.Радышевского в "Московских Новостях" (# 3, "Кончилось наше время"). В ней автор сетует, что мессианский этап журналистики закончился, и теперь надо приходить в себя и становиться специалистами, заниматься нормальной повседневной работой. Хочу искренне поздравить коллег, занимающихся "нормальной" журналистикой: время гласности, время "выкрикивать слова" кончается, начинается свобода слова, начинается нормальная профессиональная жизнь. Нормальная жизнь требует не кавалеристского наскока на мафию или, обливаясь холодным потом, на Горбачева, а высокого профессионализма и работы по осмыслению происходящих в обществе процессов - и не только на том участке, где непосредственно занят журналист, но и в их сложных взаимосвязях - с цивилизацией, историей своей страны и Европы и т.п...
И то и другое в немалой степени определяется состоянием интеллектуальной элиты и системой высшего гуманитарного образования, на преобразование которого в ближайшее время рассчитывать не приходится. Европейский журналист, к примеру, основательно изучает не столько журналистские специальности, сколько получает глубокое гуманитарное образование - философия, литература, политология, история. Он в курсе всех современных идей и их интерпретаций, он знаком с художественной и музыкальной культурой и обязан в этом разбираться, если пишет на общественные темы. Обязательным требованием к любому пишущему для газеты автору, не обязательно собственно журналисту по образованию, является рефлексия над собственной позицией, понимание относительности заявленной в тексте интерпретации и позиции, потенциальная возможность другого подхода. Иными словами, текст, претендующий на серьезность, должен быть принципиально диалогичен, открыт, так же открыт, как современная культура и, в конечном счете, современный мир. Советский же текст, далеко не только газетный, а часто и научный, всегда "прав", он никогда не сомневается в собственных основаниях и не оставляет свободы для иного подхода. Он монологичен и никого не слышит. В условиях плюрализма появляются не только люди, не готовые к диалогу и не слышащие друг друга, но и тексты, не слышащие друг друга.
Партийность, не внешняя, а нутряная, партийность в восприятии жизни - это СПИД советской прессы, особенно опасный, когда в реальности еще нет от него вакцины в виде социальной стратификации общества и четко заявленных интересов различных общественных групп.
Другой досадной чертой журнализма является частное и довольно опасное пренебрежение журналистской этикой и простым человеческим тактом. Оставим в стороне оскорбления и издевки над противниками, вообще традиционно присущие русской гласности и свидетельствующие об отсутствии в культуре механизмов принуждения к вежливости. Но вот два примера из недавних публикаций. В Литгазете крупным планом дается фото, на котором сгорбленная старушка просит милостыню. Мимо нее идет хорошо узнаваемая девушка с отрешенным лицом, и подпись об утрате чувства сострадания. Но помилуйте, девушку-то за что?
Во-первых, милосердие - абсолютно личное дело. Нельзя тиражом в 5 млн. выговаривать конкретному человеку (поставьте себя на его место), что он не подал милостыню. Это его суверенное право поступать по своему усмотрению. В этом, собственно, и состоит смысл эмансипации личности, заявленной, но как видно, еще плохо понимаемой даже либералами. Кроме того, в таком подходе есть момент абсолютизации и морального поощрения нищенства. А ведь хорошо известно, что нищенство может быть и профессией, в чем можно убедиться, "не отходя от кассы"- на Пушкинской площади. Казалось бы, невинная фотография, но в ней сосредоточены важные дефекты советской прессы: поверхностный морализм, нерефлективность, человеческая бестактность.
Но вот в "Огоньке" публикуется материал о каком-то гениальном ученом, у себя на квартире решившем загадку СПИДа и якобы открывшем, что СПИД передается не только через кровь, а даже и дыхательным путем. Открытие, насколько известно, столь передовое, что еще не подтвердилось мировой медициной. Во всяком случае, даже в бульварных газетах никаких сообщений об этом не было. Но почему редактор, знающий, что в стране к больным СПИДом относятся хуже, чем к прокаженным, что их даже матери бросают и боятся врачи, позволяет этой безответственной информации появиться в свет - не понимаю. Это уже граничит с преступлением.
СЛАБОСТЬ ПРЕССЫ - СЛАБОСТЬ ИНТЕЛЛЕКТУАЛЬНОЙ ЭЛИТЫ
О редакторах. Собственно, редакторский корпус ведущих газет и журналов и должен быть плоть от плоти интеллектуальной элиты. Только редактор может "узнать" или "не узнать" важность текста, определить его новизну, дать ему дорогу, тем самым на пядь продвинув общество к пониманию нового, или утопить его, подменив старым и понятным, но избыточным текстом. Газету или журнал должны делать не столько журналисты, сколько редакторы. Если почти все тексты пишутся постоянными сотрудниками или "родсвтенниками и знакомыми кролика", как выражался Винни-Пух, то журнал неизбежно стагнирует. Необходимо вовлекать в журналистскую работу новые, неизвестные имена, сталкивать разные точки зрения на страницах одного издания, необходимо чутье к новому. Кризис журнализма как раз и показывает, что в прессе преобладают старые структуры, и легче основать новую газету, чем изменить старую. Разве можно встретить свежие имена в "Литгазете", в прибежище бывших опальных, а теперь этаблированных критиков бывшего режима? В каком-нибудь маленьком журнальчике "Век ХХ и мир", который Борис Парамонов не без основания назвал "органом интеллектуальной богемы", больше жизни и больше понимания духовных процессов, чем в гигантах гласности. Названные ваше недостатки - не единственные слабые места советской перестроечной прессы. Можно было бы говорить и о случаях неискренности, тенденциозности, и о самоцензуре ради верности группе, о все разъедающем клиентизме. Но все эти проблемы, хотя и в меньшей степени, существуют и на Западе. Самое же существенное в журналистике, как уже говорилось, зависит не от нее, а от потенций интеллектуальной элиты. Чем мощнее и самостоятельнее будет этот слой, тем большее давление он сможет оказывать на примыкающие сферы общественной деятельности, на средства массовой информации. И преодоление журнализма, не сразу, конечно же, но произойдет. Оно уже происходит. Осознание кризиса журналистики, собственно -первый этап этого преодоления, начало перехода от гласности к свободе слова, от дилетантизма критики к профессиональной критике дилетантизма, от "мы все учили понемногу" - к фундаментальной образованности и профессионализму, в смысле упорядоченности и осознанности оснований собственной деятельности.
И это, уверяю вас, гораздо интереснее, чем мессианство! Кризис журнализма как проявление кризиса гласности - весьма позитивный и обнадеживающий признак, в отличие, скажем, от затянувшегося экономического бреда. В настоящее время выход из него может идти лишь в двух направлениях: либо, в случае цензурного зажима при временной диктатуре, в сторону консервации старого диссидентского мышления, после чего опять придется начинать с "гласности", либо в направлении дифференциации изданий в соответствии с интересами и потребностями различных социальных групп, что неизбежно сопровождается падением тиражей и борьбой за выживание.
Последнее уже происходит, и нет никаких оснований думать, что предстоящее многообразие вкусов, оценок и потребностей хуже, чем колокольный звон гласности над Всея Русью. Важны лишь достоверность информации и чутье к новому. Остальное - дело журналиста как професионала.
Берлин. Февраль 1991 г.
