ПОРТРЕТ ВРЕМЕНИ
Будущее прошлого *
(Михаил Гефтер отвечает на вопросы Лоренца Скаккабороцци)
- Михаил Яковлевич, что значит для Вас история?
- История - моя профессия. Но это и моя жизнь, а стало быть, и то, что я приобрел в ней, и то, что потерял. Чего было больше? Чтобы ответить, нужно бы о многом сказать и назвать немало имен: людей, у которых я учился, с кем был связан в разные моменты своей жизни. Раньше всего я назвал бы свою бабушку, самое любимое мое существо. Любил я ее даже не за доброту, которая, кстати сказать, внешне никак особенно не проявлялась, нет, она была (с оставалась долго) самым интересным для меня человеком на свете. Я мало что знал о своих родителях, но бабушкину жизнь освоил во всех подробностях. Ее отец был рабочим на бойне, мать рано умерла, и она как старшая тянула дом; затем ее выдали за известного на юге России еврейского просветителя, херсонского казенного раввина. вскоре она овдовела, освоила ремесло портнихи. (Вот уже больше столетия прошло, а в Симферополе, в доме Высочиных, первого друга моего детства, погребенного на войне, стоит, строчит бабушкин ножной "Зингер", переживший страшные смерти, внезапные превращения в судьбах.)
А история... Она пришла от бабушки ко мне рассказом об одесском погроме. Я знал этот рассказ назубок, но требовал еще и еще раз повторить, с замиранием ожидая (для того и повтор) кульминации: громили уже рядом, они где-то на лестнице... Вдруг из разных углов дома появляются "самооборонщики" и начинают стрельбу из браунингов. Торжествует сила справедливости... Знаменитый английский историк Коллингвуд заметил как-то, что историю составляют не события, а деяния. Сегодня я мог бы оспорить эту мысль, но тот мальчик, безусловно, согласился бы с ним, не поняв, видимо, глубинной сути его слов.
Теперь я один из немногих, кто остался от моего поколения. Большинства тех, кому я обязан, уже нет. Давно уже нет. Одних унес сталинский террор, других война. В 1941-м 42-м годах погибли лучшие друзья моих университетских лет. И уже в качестве историка я ищу ответ на неуходящий вопрос: этого всего, трагедии со множеством актов, нельзя ли было избежать?... Это не сюжет отдельной работы, внутри меня это, чем бы я ни занимался, будь то экономическая и интеллектуальная история России ХIX, XХ века, будь то события, более близкие к современности, как природа сталинизма или судьба Хрущева.
- Можно ли сказать, что Вы субъективны в своих работах, как человек, переживший трагедию своей страны и своего поколения?
- Француз Люсьен Февр заметил как-то: истории нет, есть только историки. Это, вероятно, заострение до парадокса действительной трудности. Ведь человек, занятый историей, всегда и современник. В силах ли он от этого уйти - и должен ли? Людям нашей профессии не избежать раздвоенности. И сколько бы присяг быть объективными и беспристрастными мы ни давали, самое большее, чего историк может достигнуть, - это держать под контролем свои привязанности и антипатии, выступая в качестве оппонента самому себе. Диалог с собой входит, таким образом, в призвание историка, впрочем, как и существо истории.
- Итак, история - это диалог?
- Да, диалог живых с мертвыми. Или вернее: живущих с живыми мертвыми. История воскрешает. И это относится не только к памяти в буквальном смысле, но и к историческому исследованию. В самом широком смысле - к историческому сознанию. Что движет им? Любознательность, забота о сохранении традиции, либо больше - связь поколений, или еще шире: невозможность жить, не имея за спиной прошлое?
Я разделяю два понятия: то, что было и прошлое. "То, что было" - это факты, запечатленные в источнике, добываемые историком и проверяемые им. Но и прошлое - это те же факты. В чем же различие? Оно - в человеке. Был "до-исторический" человек. Человек, который жил в мифе, - в Мире непрерывно длящегося времени. И сравнительно поздно появился человек исторический: Homo histiricus. Он, этот человек, уже знает, что позади него - события, люди, эпохи, которые необратимы и непоправимы. И, зная это, он тем не менее возвращает неповторимое и необратимое; возвращает в себя, как залог, как веру в том, что он (уже своею жизнью - в отпущенных ему временных пределах) сумеет выстроить нечто, чего еще нет, чего еще не было. Иначе говоря - будущее.
Как будто бы очевидная вещь - будущее всегда впереди. Перевернул лист календаря, и вот оно. Я думаю, что это заблуждение. Ибо будущее - не пролонгированное настоящее. О будущем мы вправе говорить, пока существует прошлое. Следовало бы даже слить эти два понятия в одно: будущее прошлое. Оно - таинственно своей непредсказуемостью. И оно хрупкое, может погибнуть. Оно может даже стать ненужным. Мы - у себя - это пережили. Мы почти потеряли прошлое, а стало быть, и самих себя. Но, к счастью, только почти.
- Вы имеете в виду реабилитацию?
- Не только ее. Ведь реабилитация - это все-таки юридический акт - необходимый, справедливый, хотя и оскорбительно запоздавший. Пока она осуществилась лишь в отношении самого зловещего - сталинского времени. Узники совести 1960-х, 70-х годов еще ждут восстановления их доброго имени. Но когда я говорю: мы сегодня возвращаем себе прошлое, - я имею в виду непременный аспект самоосвобождения. Чтобы стать свободными, нам нужно заново обрести родословную. Это нужно и отдельному человеку (отсюда нынешняя потребность самых разных людей разузнать все о своих предках). Это нужно и нам всем как целому. Старое "целое" надломлено. Новое еще впереди. Какое оно будет? Открытый вопрос. И ответить на него мы сможем лишь в том случае, если выступим - добровольно - наследниками всех, кто был до нас. Всех - без изъятия и вычерков, без проклинаний хором и прославлений по чьей-то указке. Это очень непростой процесс. Он драматичен. Он сближает нас - и одновременно рождает духовный разброд и раскол. Рядом с чистыми голосами - суетливый аукцион, на котором распродаются загубленные судьбы и делаются карьеры. Нам еще предстоит не только одолеть закрытость прошлого, но и научиться быть откровенными. Я бы так сформулировал девиз самоосвобождения: избежать новой избирательности. И потому особенно трудно и ответственно положение историка - не в роли арбитра, этакой самозванной персонификации "суда истории", а в качестве посредника между живущими и ожившими мертвыми.
- Выходит, прошлое не позади, а впереди, оно, что ли, подживает нас?
- Если угодно - да. Оно пред-стоит, ежели оно в самом деле прошлое. То есть: то, что прошло, но для кого? Для тех, кого уже нет, или для меня, для Вас, для тех, кто по пятам за Вами? Нет спору - история развлекает, она способна воодушевлять; считается к тому же, что она учит в особенности тех, кто призван либо сам себя призвал управлять людскими судьбами и душами. Но если сложить все ее (истории) достоинства, закрыв глаза на неотделимые от нее, ею порождаемые заблуждения, обманчивые аналогии, то исчерпаем ли мы этой суммою самое историю? Вернее - человека исторического, немыслимого вне ее? Ведь он если и не знает, то догадывается, что "то, что было" и невозвратимо и непоправимо; оно отделено он него мысленным рвом, который он сам же и вырыл. Оторвал от себя и вернул. В себя! Вырыл ров и выстроил мост, хрупкий, разводной, способный рухнуть, когда по нему пройдет "в ногу" множество людей, рвущихся в будущее без прошлого. И если уж рухнет этот мост, то тогда лишь призраками "то, что было"...
- Вы полагаете, что именно это и случилось у Вас?
- У нас и с нами. Не мы первые, но, быть может, последние в этом всемирном ряду?! Впрочем, не станем гадать. Однако отдадим себе отчет: сегодня критическая точка. Мы захлебываемся узнаванием. Тайна, один из двух столпов "сталинской" единственности бытия (не менее опорный, чем страх), отступает, с боем, но отступает. "Момент истины"? Едва ли. Еще нет. Рядом, вместе - справедливое возмездие и реанимация призраков. С ними легче, они как домовые - твои домашние, тебя отличающие от других. Жажда вернуть родословную естественна: это возврат человеку его Я. Но до какого колена - Я? Ведь те, в "колее", - не сами по себе. Ведь они все несхожие, совокупной несхожестью своей и образуют прошлое. Так ближе оно стало к нам или дальше? Совсем непраздный вопрос. Быть может, от того или другого ответа на него зависит не меньше, чем от ремонта законов, от устранения на ходу вопиющих недостач...
- Но мне кажется, что в вашей стране у многих людей есть какая-то боязнь прошлого. Может быть, потому, что они чувствуют себя виновными? Я имею в виду "сталинистов"...
- Я остерегся бы однозначно ответить на Ваш вопрос. Разумеется, и у нас есть те, кого немцы называют ewig gestrige - "вечно вчерашние". Много ли осталось изуверов неограниченной власти? Кто считал. Во всяком случае, их меньше, чем тех, кто верен "доброму старому времени" и в силу стойкого обмана и по самой простой человеческой причине: из нежелания признать бессмысленной прожитую жизнь с ее тяготами и утратами. "Мы за ценой не постоим" - эти слова из популярной песни выражают своего рода мироощущение. Для значительного, хотя уже сильно поредевшего, пласта людей участие в войне (второй мировой), пожалуй, самое важное, едва ли не единственное, что оправдывает все их существование. Значит ли это, что из чувства признательности и сострадания следует уступать этим людям в споре о сталинизме? Нет, конечно. Но надо помочь им высвободиться из-под власти призраков. А помочь в этом разве не значит помочь себе? Говоря себе, я не исключаю никого, в том числе и вполне убежденных антисталинистов... Я обращаюсь снова к той парадоксальной ситуации, о которой сказал: мы никак не можем уйти от "того, что было" и никак не сподобимся превратить его в свое прошлое. И тут уже не только о сталинизме речь, то есть и о нем, но в более широком контексте. В нынешний наш домашний спор вовлечены - по сути - все эпохи российской истории. И не просто вовлечены. Они, эти эпохи, оказались равно присутствующими вопреки хронологии. "Вертикаль" перевернулась в "горизонталь". И уже неясно, было ли, например, крещение Руси раньше или позже Октябрьской революции. Иные из сегодняшних словесных распрей могут со стороны показаться небезопасным безумием. Они действительно небезопасны. Но в их безумности есть своя глубина и непреложность. Ибо мы ищем сейчас не просто способ искоренения дурных сторон нашего устройства и замены их эффективными и справедливыми. Предмет поиска - самые основания жизни. Жажда суверенности ищет подтверждений в былом. И профессионалы-знатоки, и особенно те, кого зовут "неформалами", подыскивают прецедент, совпадающий с их волей переначать: себя, свой этнос, отношения собственности и власти. Я бы сказал, что с каждым витком "перестройки", с каждым кризисом ее раздвигаются пределы и ее генезиса. А мысль отстает. Предрассудки сплошь и рядом опережают анализ и даже здравый смысл. Оказывается, что духовные землетрясения еще труднее предусмотреть, чем сдвижки земной коры. Удивительно ли, что немалому числу людей 1988 год представляется в апокалиптическом свете. Сумгаит и Спитак сливаются в единый праобраз.
- А на чьей стороне в этом споре Вы?
- Нет вопроса, на который труднее ответить. Поверили ли бы Вы мне, если бы я сказа: ни на чьей в отдельности, а в некотором и сугубо важном для меня смысле на стороне всех, кто спрашивает, ищет, сомневается, для кого небезразличен духовный опыт предшественников, притом самых разных и даже полярных! Мы сегодня часто произносим слово покаяние. На это есть более чем достаточные причины. Но я бы поставил рядом и даже выше другое слово - понимание. Взаимность в понимании. Культура этой взаимности, ее правовой остов и речевое поведение - вот что дается труднее всего, и я бы считал свою жизнь не вполне напрасной, если бы сумел хотя бы слегка подвинуть навстречу друг другу несогласных. Моя мечта - хартия согласия.
- Вам хочется, чтобы историк потеснил экономиста или социолога, юриста?
- Нет, я хочу, чтобы историк стал заново нужен, но совсем по-другому, чем вчера. К тому же я убежден, что, когда экономист - будь он семи пядей во лбу - силится выписать универсальный рецепт наирезультативной деятельности, он одни этим способен (разумеется, не нарочно) нанести ущерб искомому неизвестному: другой жизни. Здесь, у нас, а раз у нас, то уже не только здесь. Окольно - повсюду.
- И Вы уверены, что тайну "другой жизни" знают историки, за плечами у которых десятилетия подлогов, умолчаний, предписанной лжи?
- Я не очень гожусь в адвокаты своих собратьев, но и не собираюсь вызывать Вас на дуэль. Все так: ложь есть ложь, даже если вынужденная. Но все-таки не так просто с историей, как кажется на первый взгляд. Кстати: в русском языке история, которая делается людьми, и та, которая пишется "задним числом", обозначены одним и тем же словом. Скудость ли это, рождающая путаницу, или здесь есть и что-то существенное? О том, что "народ - творец истории", мы слышали едва ли не ежедневно. А вот то, что та история, которая и профессия и отрасль знания что она творится, вроде бы и неловко говорить. Сразу приходит на ум отбор: а где отбор, там и произвол. Различие тонкое, как волос, и острое, как лезвие. "Краткий курс" возвысил историю до "точной науки". Оно и понятно: что точное, то непременно - для всех без исключения. А между тем история и не Муза и не наука (в позитивистском смысле). Она, если угодно, строга в меру своей "неточности". Она обречена быть гипотезой и если чему-то и может научить, вернее - к чему-то подготовить, то именно к неповторяемости того, что происходит в человеческой вселенной, к познанию природы этой неповторяемости... Между оруэлловским "переписыванием" и нестесненным пересоотворением прошлого - нынешний историк в двойном и, поверьте, мучительном качестве: посол ушедших и современник живущих. Не ставьте ему в вину скрытую автобиографичность, напротив - помогите ему открыться, стать собою. Кто станет тянуть к ответу Шекспира, который (с подачи Томаса Мора) "оклеветал" Ричарда Ш, или пенять Пушкину, что сразу поверил в Бориса-убийцу? Они решали свою задачу, искали ответы на вопрос: способен ли остаться личностью властитель, умащивающий трупами прогресс, как и тот, кто обманом (и даже самообманом) растит новые гибели? Поэтов занимал душевный разлом в венценосце и отзвук этого разлома в судьбах народных. "Властитель слабый и лукавый", но все-таки сначала "слабый": от избытка ли власти или от утраты способности употребить этот избыток, - Пушкин думал о Борисе, оглядываясь на Александра Павловича и предвосхищая своего "второго Петра". Где тут граница, отделяющая химеру от открытия?
- Но что дозволено Юпитеру, не положено быку...
- Разумеется, историк "пересотворяет" сугубо иначе. Он ведь добытчик фактов. То в согласии с ними, а то и в споре. Да, да, и в споре с фактами... Вот великое открытие ХХ века - новгородские берестяные грамоты, заново увиденная жизнь этого чудо-города средневековой русской Европы. И что же - перекрыло это открытие старо-новую, имперско-сталинскую версию будто бы заданного превращения Руси в безбрежную Евразию, провиденциальной миссии "Москвы"? Нет, версия держится. И не злым умыслом, во всяком случае, не им одним. Что-бы распознать новгородскую альтернативу, нужно и иное поле зрения, потребен исторический глобус (ХVI век ведь), но прежде всего должно освободиться от преклонения перед Результатом, этим идолом, сооруженным прикладным "истматом".
- Вы были историком-марксистом. А сегодня остаетесь им? Вы думаете, что марксизм сохраняет какую-то ценность как способ исторического исследования?
- А что понимать под марксизмом сегодня? Одинокого Маркса или всю одиссею превращения его слова - в действие, его понимания истории - в живую историю, сотворившую во многом нынешний Мир и оплаченную жертвами без числа? Сказать одно, опустив другое, было бы кощунством и по отношению к мертвым, и в отношении самого Маркса. Ведь его видение Мира исполнено и безоговорочной веры в будущее, и окрашено в трагические тона. Сегодня эта трагическая сторона его интеллекта, его мышления мне ближе, чем его материалистический финализм. Я много занимался проблемой "Россия и Маркс" и думаю, что это не частный сюжет. В моих глазах Маркс остается одной из высших критических точек развития европейской цивилизации в эпоху ее планетарной экспансии - материальной и духовной, - когда казалось, что Европа, Запад могут вобрать в себя весь земной шар, выстроив все и всех по своему образу и подобию. И Россия оказалась в орбите этой экспансии. Мало того. Она сама, изнутри себя, сделала гигантский шаг навстречу европейскому человечеству. И именно тут у нас, в России, обозначился порог этой экспансии, предел человечеству, совпадающему с новоевропейской цивилизацией. Вот почему для меня судьба космополитического "проекта" Маркса и историческая коллизия России - единая проблема, позволяющая увидеть не только сегодняшний, но и завтрашний день Мира.
- Так что, Вас нельзя считать сторонником "вестернизации" России, которых, мне кажется, много, если не большинство среди московских интеллектуалов?
- Вы правы, я не могу причислить себя к неозападникам. Но так ли точны эти привычные определения и ярлыки? Будто бы всякий, кто проявляет скепсис в отношении призывов выйти во всем "на мировой уровень", является рутинером. А что такое - мировой уровень, если от отдельных, весьма конкретных вещей, касающихся технологии или быта, от всего, что марксисты по привычке называют "способом производства", перейти к способам жизнедеятельности, памятуя о несовпадении этих способов, имеющих древние корни, о неустранимости различий в ритмах, свойственных разным цивилизациям? Я убежден, что Мир, который ХХ век передает в наследство ХХI-му, будет не тем единым Миром-человечеством, к созданию которого так или иначе стремились предшествующие столетия, а Миром миров: соседствующих и взаимодействующих, взаимно заинтересованных в сохранении животворящих различий. Различия станут смыслом, предметом деятельности, если угодно - решающим фактором выживания рода Homo. И это относится к нам, в Союзе, не в последнюю, а может быть, в первую очередь. Если мы хотим освободиться от "единства", насаждавшегося "сверху", поддерживаемого силой и уже тем самым порождающего ответное насилие, если мы стремимся уберечь себя от новых оргий братоубийства (а мы не можем не хотеть этого), то, по моему глубокому убеждению, выход состоит в том, чтобы сорганизоваться внутри, как один из миров в Мире, как добровольная, скрепленная договором совокупность стран и цивилизаций, каждая из составных частей которой будет обладать суверенностью, касающейся не только местных дел. Нет, эта суверенность должна достигать и векторов развития, отличия в этом. Это - ново. Это - не опробовано. Но как гласит название одной из наших книг, в которой и я (в качестве автора) принимал участие, - иного не дано.
- Такова, стало быть, альтернатива? Вам, я знаю, очень близко это понятие, в самом широком смысле. Я не ошибаюсь?
- Да, для меня альтернатива - понятие центральное. Фокус, в котором скрещиваются, оспаривая друг друга, детерминизм и выбор, запрограммированность человеческого существования и действительная, хотя и небеспредельная, свобода. В том числе особая свобода - свобода ответственности, без которой я не представляю свою жизнь. Вот почему я могу сказать, что к альтернативе я шел как историк и пришел к этому как человек. С этим понятием связано нравственное освобождение от того, что можно было бы назвать презумпцией всеоправданности, в тенетах которой нас десятилетиями держал сталинизированный марксизм. Как человек своего поколения, я пытаюсь понять власть Сталина над нашими душами. И если сказать об этом совсем коротко, несколькими словами, то ими будут: умерщвление альтернативы. Сталин - палач ее; не единственный, правда, в ХХ веке, но, вероятно, достигший наибольшего успеха в этом. Относится ли сказанное только ко вчерашнему дню? Нет, я полагаю, что в не меньшей степени к сегодняшнему, если не к завтрашнему. Реанимация альтернативы еще впереди.
- А как вообще жизнь в Советском Союзе повлияла на Ваше мировоззрение?
- Я мог бы ответить совсем просто: так как я никогда не пересекал границы СССР, то я не знаю иной жизни, чем жизнь здесь. Но это все-таки не вполне так. Было время моей юности, когда я ощущал Мир незримо присутствующим в нашем доме, а нас самих - людьми Мира - не меньше. "Железный занавес" - не как факт, а как осознание этого факта - пришел ко мне позже. Сначала в 1940-м году, а особенно после войны произошел кризис, надлом, взрыв первичного отождествления. Россия и Мир разошлись. И чтобы им соединиться вновь в моем сознании, потребовался пересмотр всего, что вошло в меня с начала жизни. Конечно, то, что я не знаю другого мира непосредственно - глазами, на ощупь, - мне мешает, хотя это в большой степени восполняется моими молодыми и немолодыми друзьями, живущими за рубежом. Дружба с ними - будь то французы, итальянцы, американцы, англичане - очень много дала мне. Есть другой, уже не личный момент. Я думаю, что человек, который живет у нас, какой бы сложный и скорбный путь он ни прошел, обладает некоторым преимуществом. Ибо в этом огромном евразийской пространстве, именуемом СССР,сконцентрировались если не все, то почти все драматические коллизии нынешнего Мира. И если человек не равнодушен к этой трудно постижимой интегральности вселенских судеб, то он, войдя в нашу жизнь, приоткроет себе завесу над будущим. Это будет, разумеется, не выставка последних моделей компьютеров или автомобилей. Это будет, если так можно выразиться, "показ" невозможности, стоящей перед человечеством, - той невозможности, из которой могут явиться, если не опоздают, и новые, непредуказанные возможности. И прежде всего - шанс людям избежать гибели от взаимного отторжения - опасности не меньшей, если не большей, чем ядерное оружие и экологическая разруха.
- Вас считали диссидентом. Что значит эта квалификация? Что это значит для советского интеллигента?
- В отношении себя я предпочел бы слово аутсайдер, но это в данном случае значения не имеет. Диссидент - значит инакомыслящий. С этой точки зрения можно сказать, что каждый человек - потенциальный диссидент, потому что в нормальных условиях люди думают по-разному. У нас было послеоктябрьское диссиденство, хотя его тогда так не называли. А то движение, которое так окрестили, - приобретение 1960-х, 70-х годов. Диссидент - это человек, который открыто отстаивает принцип инакомыслия как способ жизни. Диссидент - это человек, который настаивает на праве быть инакомыслящим. Диссидент - это человек, который сознательно вступил в полемику, в противостояние с тем режимом, который исключал, категорически запрещал и карал явное, убежденное разномыслие. В этом, наиболее широком смысле слова я был диссидентом. В более узком - я сопричастен к двум изданиям: к "Поискам" и к "Памяти" (не путать с нынешним обществом!). И если подвести итог этому периоду моей жизни, в котором было немало тяжких моментов, то я могу сказать: если бы я не вступил на этот путь, я просто физически не смог бы существовать. Для меня другой возможности не было. И еще одно, пожалуй, более существенное. Я полагаю, что феномен диссидентства, явления многообразного, в человеческом отношении несводимого к чему-то одному, ждет еще изучения, ждет того, чтобы его духовный опыт сделался доступным, открытым нашему обществу, делающему сейчас первые детские шаги. Замалчивать этот опыт непростительно. Мне лично это время дало возможность сблизиться с людьми, которых я, быть может, в иное время, оставаясь только в академической сфере, и не узнал бы. Это люди среднего возраста, как Лариса Богораз, или более молодого, как Валерий Абрамкин, Арсений Рогинский, или совсем преклонного, как покойный Евгений Александрович Гнедин. Я называю только немногих. Но сближение и знакомство с этими людьми не только осветили внутренним светом мою собственную жизнь, но и духовно раздвинули ее кругозор. Мне кажется, что близость с этими людьми и участие в коллизиях того времени позволили мне, например, лучше увидеть русский ХIХ век (...)
* Интервью швейцарскому радио. Расширенный текст.
