МИР МИРОВ
Андрей Фадин
Третий Рим в третьем мире
Размышления на руинах империи
АНАМНЕЗ
Мир "реального социализма", "второй мир", составлявший естественный и страшный в своей определенности противовес "миру первому" - развитому и богатому Западу пал, кажется окончательно и бесповоротно.
Но если "второй мир" исчез как полюс, то куда скатились с этого полюса мы, люди, его породившие и им же порожденные?
Можем ли мы, не насилуя здравого смысла, представить себе пресловутого homo soveticus, родного совка, быстро и благополучно преобразившегося в западного homo faber, а Россию - даже в случае самой успешной реформации - органичной и равноправной частью западного мира?
Как ни упирайся, а не получается эта мыслительная операция.
Но если мы не Запад (и не сможем - в силу объективных ограничений - в сопоставимые с человеческой жизнью сроки им стать), а с другой стороны уже и не противостоим (не хотим и не можем) Западу, то кто мы в мире?
Понять "кто мы в человечестве?", "зачем мы?", а если не понять - то придумать - без этого не обходится в мире никто. Для России же, с ее неопределенной, промежуточной принадлежностью к Западной или Восточной ойкумене потребность эта всегда просто горела неутолимой болью.
Попытка самоопределиться, найти адекватную себе, своим возможностям нишу в сегодняшнем мире, свой типологический ряд страновых сообществ, кажется мне, совершенно необходима для правильного определения стратегии выхода из тупика.
Сменявшие друг друга утопические схемы российского сознания при всей их противоположности (от "последней опоры древнего благочестия" - до "социализма в одной стране", от "авангарда мировой революции" - до "страшного урока человечеству", от "щита Европы против монголов" - до "спасителей мира от фашистской чумы") были ведь в сущности вариантами одного и того же - пульсирующего в русской культуре - мессианского "мифа России", отчаянной попыткой удержать образ России в центре собственных представлений о мире. Обосновать свою небезразличность, необходимость этому миру. Или, в худшем случае, - навязать себя ему. Но в любом случае - уйти от нестерпимого взгляда на себя как на живущую на отшибе европейской цивилизации гигантскую провинцию, являющуюся скорее объектом истории, чем ее равноправным творцом. А ведь таким часто и был взгляд на Россию и русских извне...
Последний пример: отчаявшись отыскать хоть какой-то позитивный смысл в кошмарах советской истории, сегодняшний интеллигент "нагружает" ее лишь одним смыслом - Россия ХХ века провела на себе грандиозный эксперимент по испытанию тупиковых путей развития, чем избавила человечество от воспроизводства этих путей в мировом масштабе. Еще одно спасение мира, на этот раз - от "чумы коммунизма". И опять ценой собственной нормальной жизни, ценой гигантских жертв, неисчислимых страданий... Еще одна мировая миссия России...
Вся наша имперская традиция в сущности может быть осмыслена как вариант такого самоутверждения, бунт против самосознания вторичности и периферийности, вывернутый наизнанку комплекс неполноценности. Особенно ярко это просматривается в образе Петра, который жестоко вбивал патриархальную Россию в западные формы, не оставляя при этом ни на минуту цели навязать себя Европе - как "своего", как органичную ее часть. Даже сталинское тотальное противостояние Западу фактически играло роль мирового самоутверждения периферийной в общем-то державы (вспомним отношение к России западных стратегов с кануна Первой - до начала Второй мировых войн).
Вне зависимости от степени его эффективности, имперский вариант включения в мировую систему во многом сложил и культуру нашу (линия Пушкин - Достоевский), и массовое сознание.
Конечно, эррозия мифа исторической избранности началась еще в брежневское двадцатилетие, но обвал происходит, похоже, именно сейчас, на наших глазах. Небывало мощные потоки информации об уровне и качестве жизни западного мира, массированная демонстрация его культурных образцов и убийственно недостижимых стандартов потребления обозначили окончательный крах великой госсоциалистической иллюзии и имперского мифа.
Казалось бы, и Бог с ними, с родными нашими мифами, с которыми так хорошо было жить, умирать и убивать, может быть даже строить - но во сне. Однако, с ними мы, кажется мне, потеряли и то главное, что составляло саму основу нашего самоощущения, самопонимания, нашего способа вписывать себя в мир - говоря западными терминами, мы потеряли собственную национальную (в смысле страновой общности) идентичность. "Были пусть жестокой и бедной, но великой мировой империей, стали объектом жалости и помощи. Нас не любили, но боялись, а сейчас могут только презирать или сочувствовать." Оказавшись вдруг в большом и чуждом мире без привычной уверенности в исторической избранности, центральности собственного места и исключительности миссии в человечестве, советский человек остался и без сколь-либо определенной идеологической опоры.
По привычке он еще апеллирует к "тысячелетней России", к великой культурной традиции, к литературе Достоевского и Толстого, к грандиозности территории расселения - "все же 1/6 земной суши", а иногда, (слава Богу, все реже), и к тому, что "Мы делаем ракеты и перекрыли Енисей". По привычке же, привитой десятилетиями идеологического противостояния Западу ("Догнать и перегнать!"), он сравнивает условия своего существования с условиями своих социальных аналогов в обществах развитого Запада, принимая западный уровень за норму, за адекватную базу сравнения, и возводя вину за "ненормальность" - на социализм, злую судьбину, большевиков, темные силы, приведшие страну, а главное его самого, к столь унизительному положению...
Каков результат этого шокового столкновения? Рухнувшие информационные барьеры, собственный его новый жизненный опыт (главным образом, как потребителя) оставили его наедине с ощущением собственной второсортности, третьеразрядности в этом мире. И это ощущение быстро переходит в стереотипы сознания и поведения, в систему ценностей, в жизненную практику, в саму структуру культуры... Возникает столь хорошо известный в социологии развития демонстрационный эффект, при котором структура потребностей и уровень складываются не на основе достигнутых обществом возможностей их удовлетворения, а как результат демонстрации потребительских стандартов гораздо более развитых стран.
ВПЕЧАТЛЕНИЕ
Лето 1991 года. На смену государственному единомыслию быстро накатывает стирающая в восприятии грань между правдой и не-правдой репрессивная терпимость, апофигизм. "Новое поколение выбирает "Кока-колу"!" Его любимое зрелище - западные детективы, фильмы ужасов, вестерны и боевики. 70% опрошенной молодежи в Ленинграде высказало желание ехать работать за границу. Мечта типовой столичной девицы - выйти замуж за иностранца, стать фотомоделью, да вообще кем угодно - лишь бы "свалить отсюда поскорее".
Лето 1991 года. Плотину вот-вот прорвет, и миллионы "совков" ворвутся в Европу, тесня шаг за шагом арабов, турок, португальцев и "братьев-славян" - на бензоколонках, в шахтах, у мусоросборников. В предчувствии этого Запад уже возводит у границ СССР новую "берлинскую стену" - жесткие правила въезда, с унизительными допросами в консульских отделах посольств, проверками истинности приглашений и пр.- все как с нормальными гастарбайтерами-нелегалами из "третьего мира".
Толпы страждущих осаждают ограды западных посольств, служащие которых буквально за какие-то месяцы растеряли весь свой былой западный политес и очень органично общаются с напирающей на ворота толпой командами типа "zuruc! raus! shnell!". Толпа их понимает без перевода...
С нашим экспортом все вроде бы ясно - сырье, оружие, люди. Гораздо интереснее присмотреться к импорту: и в сфере идей, культурных норм, и в сфере вещей, техники, технологии - это прежде всего то, что можно легко, без какого бы то ни было труда адаптации и развития, потребить. В 90% случаев - все это к тому же вчерашний день, не авангард, а периферия, причем не только в сфере техники, но и в теориях, концепциях, культурных текстах...
Глубокий комплекс неполноценности, стремительно развивающийся в массовом сознании, вызывает в качестве реакции судорогу этноцентристского национал-социализма. Пока - на обочине общественного мнения, вне главных структур власти. Пока...
ДИАГНОЗ
...Мысль о том, что мы, вместе с осколками "реального социализма", плавно приземляемся в пограничной зоне "третьего мира", вызывает у нормального советского человека столь сильный внутренний протест, что ее просто не хочется додумывать до конца. Между тем, уже первые итоги нашего "открытия мира" (или точнее - "открытия в мир") - утеря внутренней органичности, цельности сознания, слом нормативных моральных ориентиров и - самое главное - нарастание ощущения (или понимания) своей вторичности есть ни что иное, как специфическая характеристика духовной картины "третьего мира".
Однако есть и гораздо более осязаемые, вполне материальные симптомы этого процесса "третьемиризации" страны.
Годовой доход на душу населения, доля ВНП, расходуемая на социально-культурную сферу, совокупность медицинских показателей (детская смертность, продолжительность жизни и пр.), наконец, сами интегральные характеристики качества жизни - все это объективно заставляет рассматривать нас отнюдь не в контексте Запада. Сравнивать условия и качество нашей жизни, а самое главное социо-экономические и технико-технологические перспективы советского общества - приходится с теми странами "третьего мира", которые пытаются сделать (или сделали уже) прыжок из слаборазвитости - в последний вагон поезда развитого мира (Бразилия, Аргентина, Мексика - в Латинской Америке, Турция в Азии, Греция, Португалия, Ирландия - на европейской периферии).
Конечно, все это пока - не более чем тенденция, которую быть может, можно еще и переломить. Главное, что сегодня (пока) разделяет Россию и "третий мир" - это сложенная тоталитарным государством социальная структура, в которой нет естественных носителей собственности, громадное преобладание занятого в крупной и тяжелой промышленности городского населения над сельским, практически всеобщая грамотность и формально сравнительно равномерное распределение доходов.
Однако последнее - важнейшее - обстоятельство рушится на глазах: неизбежная рыночная революция маргинализует десятки миллионов еще вчера равноправных потребителей, замыкает их в границах "экономики выживания" (вспомните "детей Павлова", потянувшихся тонким пока ручейком в детдома вслед за апрельским ценовым шоком), вырывает у них из рук те мизерные, иногда символические, но гарантированные кусочки благ, которые они получили в свое время через центральный перераспределительный механизм.
ДУРНЫЕ ПРЕДЧУВСТВИЯ
Пример на пальцах: удорожание почти на порядок стоимости содержания автомобиля (включая грядущее повышение цен на бензин) и практически полное прекращение их поставок в торговую сеть по госценам неизбежно сконцентрирует частный автопарк страны в руках социально весьма определенной категории населения - "высшего среднего класса", связанного с негоссектором и властными структурами разных уровней.
Сходная ситуация неминуемо должна произойти и с жильем. Резкое многократное повышение цен на аренду не может не привести к вытеснению с рынка жилья множества людей, живущих на фиксированную зарплату. Вытесненных куда?
Во-первых, в города с более низкой стоимостью жилья, а во-вторых... Вы угадали, следующий шаг - самозахват (сквоттерство), самострой, бесчисленные "шанхаи" и "нахалстрои", порождающие живые реминесценции южных фавел и бидонвилей - но в несколько ином климате. И все это - при глубоком распаде самой социальной ткани, при полной утере послесталинскими поколениями "культуры бедности", которой обладали еще обитатели фабричных бараков и коммуналок 30-х -60-х годов, без механизмов и навыков естественной социальной солидарности, при зияющем отсутствии социально-благотворительных структур.
Вопреки безудержным (и тактически, видимо, вполне оправданным) обещаниям наших либеральных экономистов, стремительное развитие рынка, которому действительно нет альтернатив, практически при любом из вероятных сценариев, приведет как раз к такому изменению социальной структуры, которое отдалит нас от западных - и приблизит к "третьемирским" стандартам, с их убийственной дифференциацией доходов и жесточайшей поляризацией собственности.
При этом, политический эффект подобной поляризации в этой стране может быть, похоже, совсем иным, чем в южных широтах. Ведь подавляющее большинство "природно третьемирских" обществ в культурном плане достаточно адаптированы к открытому социальному неравенству, оно имеет там как бы "исторический" характер, т.е. легитимизировано уже самим тем фактом, что "так было всегда", непрерванностью социальной иерархии, освященной мощными религиозно-идеологическими традициями. У нас же неравенство носит уже характер настоящей "культурной революции", морального слома, оскорбляющего мировоззренческую традицию большинства населения. А в условиях идеологического вакуума, отсутствия на всех уровнях подлинно легитимной власти все это скорее всего приведет к типично третьемирской ситуации стабильной нестабильности, перманентной угрозе взрыва, когда очень пригодится знаменитая формула "жесткий рынок плюс сильная полиция". Таким образом, очертив полный круг, мы пришли и к этой - политической - стороне "третьемиризации", жесткому авторитарному режиму, охраняющему узкий пятачок рынка от не участвующих в нем голодных толп, к диктатуре в жестком или "демократуре" в мягком варианте. Еще один привет из "третьего мира"?
СОМНЕНИЕ
Столь распространенную сегодня у нас иллюзию автоматизма экономического успеха в случае рыночной революции (читайте Ларису Пияшеву и Василия Селюнина) ярче всех сформулировал еще в 1981 году Лех Валенса, заявив: "Мы превратим Польшу во вторую Японию". Сейчас, естественно, об этом предпочитают не вспоминать, хотя Польша - в социокультурном и геополитическом планах - обладает по сравнению с нами рядом колоссальных стартовых преимуществ. Фактом же, дающим пищу мрачным размышлениям, остается то, что несмотря на отсутствие большевиков, рынок "по-западному" (т.е. эффективно не только в экономическом, но и в социальном смысле) не работает практически нигде за пределами самого Запада (включая в него Японию и ряд "впрыгнувших в последний вагон" новых индустриальных стран), т.е. весьма ограниченного клуба стран, в которых живет менее одной четверти населения Земли...
Есть ли у нас серьезные основания надеяться, что едва раскаянная "империя зла" обладает достаточным культурным (не в смысле грамотности и литературы, а в смысле активно-деятельностной жизненной ориентации, психологии рационального оптимизма и предпринимательских традиций) и человеческим капиталом, чтобы прорваться в этот чрезвычайно плотный и замкнутый круг?
Существуют ли хоть какие-то точки опоры, какие-то плюсы нашего безвыходного положения (ведь бывают же и у развивающихся стран преимущества отсталости), которые можно было бы использовать для нового старта - или хотя бы для амортизации падения из второго мира - в третий? И вообще, существует ли возможность, хоть как-то обманув логику развития, избежать "третьемирской" исторической судьбы? Вопрос вопросов.
ЧТО ДАЛЬШЕ?
Говорить об общем пути для всех народов страны уже, видимо, поздно. Страны нет. Есть очень разные страны, с различной траекторией реинтеграции в мир (причем некоторые из этих стран выполняли функции советского внутреннего "третьего мира" уже с тридцатых годов - Средняя Азия, Закавказье).
Говоря о России, о сохраняющемся славянском ядре Союза, необходимо понять свое настоящее место в этом мире, трезво и мужественно признаться себе в полной и долгосрочной утере страной статуса "второй половинки развитого мира" (если конечно мы были его частью когда-либо вообще), научиться сравнивать себя с Бразилией, Турцией, Индией, а не со Швецией или США. Придется научиться по одежке протягивать ножки. Осознать, что обрушиваемые сегодня на нас советской действительностью гиперинфляция, структурная безработица, рост детской смертности и сокращение продолжительности жизни, рост числа голодных и бездомных, не посещающих школу детей и практически неграмотных взрослых, абсолютное обнищание колоссальных социальных страт (только пенсионеров в СССР более 50 млн человек) - все это не отдельные и разрозненные социальные беды, и даже не столько следствия распада старой системы, сколько органичные черты, быть может, наиболее, вероятной будущей реальности.
К ВОПРОСУ ОБ ИСТОРИЧЕСКОМ ОПТИМИЗМЕ
Однако как бы ни были мучительны проблемы осознания этой реальности, для интеллигента нынешняя ситуация заряжена проклятьем еще более неразрешимых дилемм в сфере морального выбора. Ибо ясное понимание реального нашего положения в мире и наиболее вероятного будущего, будучи совершенно необходимым условием для выработки адекватной социально-экономической политики, одновременно является фактором, парализующим саму волю народа к перемене своей судьбы. Говорить, что впереди десятки лет жестокого, надсадного труда, в результате которого разрыв между нами и Западом может не только не сократиться, но и увеличиться, что переход к рынку обернется жизненной катастрофой для многих миллионов работяг, верящих в него как в последний шанс - означает внушать отчаяние, лишать людей надежды на лучшее будущее. А ведь с надеждой уходит и решимость драться за этот шанс, работать на него. Что, в свою очередь, окончательно снимает и саму возможность этого шанса, который ни одно, даже самое логичное теоретическое построение, исключить все же никогда не сможет.
(В самом деле, кто из теоретиков мирового хозяйства смог предвидеть еще в 50-е годы "японское чудо"? Или феномен азиатских "тигров"? Или хотя бы прогнозировать возможность втягивания и успешного переваривания европейским ядром своей слаборазвитой периферии - Греции, Испании, Португалии? Но с другой стороны, все эти феномены потому и были названы "чудом", что были лишь исключениями из правила, подтверждаемого десятками иных примеров, когда "опоздавшие" занимали при интеграции в мирохозяйственную систему сугубо подчиненное место и концентрировали в себе колоссальные объемы нищеты, боли и страдания мира.)
И все же, сдается мне, у интеллигента, пока он остается таковым, никакого реального выбора просто нет: так уж у него горло устроено, что он обречен говорить то, что представляется ему правдой. Как бы опасно или даже вредно это не было для им же желаемого будущего. Утешением ему может служить лишь то, что опасные его размышления услышат лишь те, кто не боится сомнений, для кого отчаяние не является основанием для отказа от свободы мыслить. Таких во всех обществах меньшинство.
Большинство же, те кто собственно и вытягивает на своих плечах воз исторических поворотов, великих скачков и судьбоносных реформ, не могут и не хотят жить без надежды и веры. Но ведь история и не знает ни одного успешного взятия барьера развития, прорыва сквозь его логику, осуществленного без соответствующего идеологического обеспечения, некой духовности добросовестного труда и исторического оптимизма, т.е. - без веры в осуществимость и неизбежность достижения недостижимой цели. Протестантская (Америка) или буддистская (Юго-Восточная Азия) трудовая этика, энергия национального возрождения (Германия и Италия в последней трети Х1Х века), наконец стремление влиться в Европу (Испания и Португалия уже на наших глазах).
Мы же сегодня живем в состоянии такого глубокого идеологического вакуума, который практически исключает сколь-либо значимую надличностную мотивацию труда, работы, любой низовой деловой активности. Ради чего терпеть лишения, рвать жилы, экономить копейку? Старые идеологемы державности и коммунистического "царства божия на земле" уже не работают. Новых не появилось.
И пока не появится "идеология Х", захватывающая воображение нации и нормирующей трудовые (деловые) отношения - оснований надеяться на "чудо" по-моему просто не существует. В рамках этого, уже сегодня играемого сценария, реинтеграция России в мировой рынок будет идти через консервацию нашей периферийности, отсталости и зависимости.
ИЕРОГЛИФ НА ПОЛЯХ
Когда в середине прошлого века эскадра американского коммодора Пири, подойдя к берегам Японии, дала залп из всех бортовых орудий, японцы поняли, что их мир, в котором Япония была центром мироздания и полюсом силы, рухнул. Технологический разрыв с Западом измерялся веками и казался столь же непреодолимым, сколь неизбежной - зависимость от него. Но духовный хребет нации оказался несломленным, комплекса неполноценности, отчаяния не наступило. Т.н. передовое традиционное общество, в котором уровень грамотности был повыше, чем во многих европейских, а плотная социальная организация и государственная дисциплина могли стать опорой для для мобилизации национальной воли, нашло в себе силы "учиться у варваров". Для этого понадобились "революция Мэйдзи", десятилетия мучительных реформ, но через тридцать лет японцы стали стоить современные крейсера, а через сорок - выиграли войну у России. Без этого фундамента никогда не появилась современная Япония.
Однако при этом в стране не существовало проблемы политических партий, демократии, прав человека, профсоюзов, забастовок, свободной прессы. Зато вскоре появилась специальная полицейская служба по наблюдению за вредными мыслями.
Июль 1991 г.
