СОВЕТОЛОГИЯ В ПИСЬМАХ
Александр Люсый
Оскудение
...Какое хорошее и неясное слово:
усложнение, как - текущий момент.
Момент, а течет: представить нельзя.
А. Платонов. Чевенгур.
После пятилетки рассуждений о понесенных потерях в сфере духа и человеческих нравов, экологии как таковой и экологии культуры в частности, проступает, как на основательно затертой переводной картине - потеря последняя.
Таковой оказывается - кто бы мог подумать? - сам язык, среда обитания и система выражения нашей митингово-дубиночной демократии, информационной и словесной "гражданской войны", переходящей в подлинные боевые действия (по команде и без). Статья Л.Карпова "Культура в идеологизированном обществе" (эстонская "Радуга", 1991, #2) становится как бы черновым наброском языкового "Архипелага ГУЛАГ", в своих рассуждениях я предпочту отталкиваться от нее.
Автор определяет культуру как постоянное творчество смыслов, обеспечивающих понимание мира человеком. Если механизм порождения смыслов разрушить, и мир обессмысливается, и люди утрачивают то, что принято называть смыслом жизни. А основой культуры является язык, который уже сам по себе содержит в свернутом виде имеющие хождение в обществе мифы и догматы.
Взять хотя бы всем нам хорошо знакомое слово "совесть". Происходит оно от слова "ведать"_- знать, и означает совместное "ведание" своих дел с кем-то, предполагает "внутренний монолог" человека и Бога "соведающего" (но не "советующего"). Сходная ситуация со словом "сознание", что указывает на того, кто "знает-с-нами". То есть, Бог есть наша совесть и наше сознание". Нравственность и знание имеют Божественный характер!
До революции ведущим принципом русского правописания был морфологический, который помогал устанавливать родственность и историческое единство слов, делать прозрачным их происхождение, представляя собой лингвистическую основу исторического сознания, столь ненавистного желающим начать историю с себя.
Большевистское наступление на человеческое сознание под лозунгом культурной революции обернулось языковым иммунодефицитом.
Реформа 1918 года упразднила буквы "ять", "фита" (десятиричное), "ъ" (ер) в конце слова и перед "и" внутри его. А это вело к ослаблению морфологического принципа, согласно которому звучащие части слова (корни, приставки, суффиксы и окончания) автономны относительно произношения, сохраняя историческое написание. Официально это упрощение объяснялось заботой о распространении и повышении грамотности населения. На деле же грамотность более всего и пострадала, да так, что задумались над тем, как бы приспособить орфографию к еще более низкому уровню, введя фонетический принцип - "пишем, как слышим" (шырокий, чорный, революцыя и т. д.). К счастью, подобные проекты поворота языковых рек не осуществились.
Зато людей захлестнул поток сокращений и слипшихся слов, что несли с собой столь же слипшееся сознание. Разгул безграмотных аббревиатур закрыл доступ к смыслу слов и вызывал невольное чувство уважения и трепета, неизбежное перед всем непонятным и загадочным. Творцы социолингвистической мистики, не учли, впрочем, возможности здоровой иронии по отношению к словесным уродцам, как это случилось с "наркоматом" в виду его явного сходства с матом. Народное сознание (совесть), добавим от себя, вело собственную Отечественную войну в творчестве А.Платонова, М.Зощенко, М.Булгакова с таким "интернационализмом", подкрепленным "танками" марксистско-ленинской диалектики.
К. Маркс и Ф. Энгельс приучили своих адентов к мышлению почти целиком в диалектических противоположностях, что на уровне языка вело к постоянному поиску антонимов, слов с противоположным значением.
Что является противоположностью производительным силам?
Согласно логическому методу, действующему в марксистской идеологике - производственные отношения. Дальше пошло-поехало. Противоположностью буржуазии оказался пролетариат, города - деревня, умственного труда_- физический (на практике, как известно, объединенный единым понятием-аббревиатурой - ГУЛАГ). Ну, а кого записать в антогонисты стулу - табуретку или шкафу - решайте сами.
Все спаренные понятия в этой системе я бы сравнил с персонажами пьесы С. Беккета "В ожидании Годо", которые ждут невесть чего. Первый член противоположностей всегда искусственно наделяется положительным смыслом, что как бы дает ему право набросить удавку на шею второго, имеющего отрицательную окраску: "общественный - частный". Как будто это не соотносимые, дополняющие друг друга понятия?
Антонимизация - лишь один из путей идеологического опрыскивания языка. Годятся и проторенные пути метафоры, метонимии и других способов создания переносных значений. Привычные для уха советского человека военизированные словосочетания "битва за урожай", "фронт строительных работ", "техническое перевооружение" и т. п. не так уж и безобидны. Сознание свыкается с мыслью, что труд - это не естественное состояние (и уж тем более не обещанная Марксом свободная самодеятельность человеческих сил), а экстраординарные усилия человека, выходящего на "трудовую вахту".
Давно ушли в прошлое "полпреды" и "рабкрины", но "госснабы", "роно", "совмины" остались. Хотя, произнося "райком", современный советский человек не думает о чем-то райском, русский язык по-прежнему является одним из самых идеологизированных в мире, таит немало ловушек для здравого смысла.
Оскудение языка наглядно проявляется хотя бы в том факте, что мы не знаем, как называть самих себя и друг друга. Идеологически семейственное "товарищ" почти изжито, господин - еще стеснительно. Остается заполнять зияющую пустоту апелляцией к половому признаку - "мужчина-женщина".
Ну, а какие слова выбирают - и теряют - в литературном измерении нынешней "гражданской войны" современные литераторы, какие оппозиции возникают в их речи?
Несколько лет назад в журнале "Наш современник" была опубликована статья В. Кожинова "Правда и истина" - одна из первых попыток трезвой оценки новейших литературных сенсаций и в то же время одно из последних достаточно объективных выступлений этого критика. Не вдаваясь в содержание статьи (она вошла в его прошлогодний сборник "Судьба России"), отметим только, что автор считает правду вещью более или менее очевидной и однозначной, так как это не столько познавательное, сколько нравственное явление (чтобы высказать и держаться ее, прежде всего необходимо мужество). Совсем иное дело - истина, которая как раз не бывает и не может быть очевидной и однозначной и для открытия которой необходимы и трудные усилия познающего и размышляющего духа, и особенно мужество - уже не мужество поступка, но мужество мысли - и, наконец, достаточно высокая культура самого мышления.
Прежде всего возражение вызывает отнесение "наконец" того, что должно бы быть впереди. Если же заглянуть в словарь В. Даля, выясняется, что смысл этих сталкиваемых лбами слов полностью перевернут. Истина как раз и есть то, что противоположно лжи. В старину это слово означало также наличность, наличные деньги (истинник-капитал). Еще в псалмах сказано "истина от земли воссия, и правда с небесе приниче". Правда - истина на деле, истина во образе, во благе, правосудие и справедливость - свыше. Правда включает в себя истину, не ограничиваясь последней, представляет собой единство слова и дела.
А вот молодой критик П. Басинский в недавно изобретенном "Литературной газетой" жанре "Книжного ревю" поведал, что ему "неприятно" читать книгу А. Зиновьева "Гомо советикус". Автор книги, мол, возможно, прав, "только я этой его правды не хочу, поскольку в ней нет решительно никакого смысла". Казалось бы, не хочешь, так и не надо (возникает образ отбивающегося руками и ногами критика, которого принуждают к чтению какими-то гестаповскими методами, что вряд ли соответствует действительности). Но зачем же впутывать в это свои проблемы ("хочу - не хочу") - самого Господа Бога? Басинский же пишет: "Правда еще не есть истина. Не есть Бог".
Таковы некоторые приключения слова и мысли на пути от догм к догматам, в предчувствие свободы. По пути из плена свободы к истинной и правдивой свободе совести.
