КОНЕЦ ВЕКА
Милан Кундера
Один на один с Россией
Фрагмент статьи "Трагедия центральной Европы"
Большая и маленькие
"Век" часто обращался к авторам и проблемам Восточной Европы, которая теперь все чаще именует себя "Центральной". Замечание, что нами при этом движет идея исторической и культурной общности восточноевропейского (еще вчера "коммунистического") региона, в общем, так же тривиально, как тривиальна причина былого единства: насилие. Именно об этом напоминает чешский писатель, в прошлом известный диссидент Милан Кундера. Он отрицает пресловутую общность России и славянства, как маску подневольного сосуществования культур, внутренне чуждых.
Статьи Кундеры взяты нами из журнала "Проблемы Восточной Европы". Выпускаемое на русском языке в Америке Ларисой и Франтишком Сильницкими, и - при глубоком и точном соответствии содержания его названию - исключенное из московских журнальных ссор, это издание своей судьбой свидетельствует, скорее, в пользу суждений Милана Кундеры. Остается, однако, нерешенной человеческой загадкой: для чего двое американцев, двое чешских эмигрантов уже более десяти лет продолжают на русском языке журнал о проблемах, которых мы в России в упор не желаем видеть?
Г.П.
I
В ноябре 1956 года, незадолго перед тем как артиллерийский огонь сравнял с землей здание Венгерского Телеграфного Агентства, его директор отправил отчаянную телеграмму, известив мир о начале русского наступления на Будапешт. Послание кончалось словами: "Мы умрем за Венгрию и за Европу".
В чем смысл этой фразы? Она, безусловно, означала, что русские танки угрожают Венгрии, а тем самым и Европе. Но какого рода угроза нависла над Европой? Разве русские танкисты собирались пересечь венгерские границы и продвинуться дальше на Запад? Нет. Директор Венгерского Телеграфного Агентства имел в виду, что русские, атакуя Венгрию, атаковали Европу. Он был готов умереть за то, чтобы Венгрия оставалась Венгрией и европейской страной.
Хотя смысл этой фразы абсолютно ясен, она продолжает интриговать нас. Действительно, скажем, во Франции или в Америке привыкли думать, что вторжение поставило под угрозу не Венгрию и не Европу, а политический режим. Никто не сказал бы, что опасности подверглась Венгрия как таковая и, тем более, не понял бы, почему венгр перед лицом смерти обратился к Европе. Разве Солженицын, разоблачая коммунистическую тиранию, говорит о Европе как о высшей ценности, за которую стоит отдать жизнь?
Нет. "Умереть за свою страну и за Европу" - такая мысль не может прийти в голову москвичу или ленинградцу, но именно так могут подумать в Будапеште или Варшаве.
II
Что же означает Европа для венгра, чеха, поляка? На протяжении тысячелетия эти народы принадлежали к той ее части, которая развивалась в лоне римско-католической церкви, были участниками всех этапов ее истории. Для них само слово "Европа" - не географический феномен, а духовное понятие и является синонимом слова "Запад". Как только Венгрия перестает быть европейской, то есть западной страной, она насильственно отрывается от собственной судьбы и от собственной истории, теряет свое неповторимое лицо, самую сущность национального тождества.
"Географическая Европа", простирающаяся от Атлантического океана до Урала, всегда делилась на две самостоятельно развивающиеся половины. Одна из них была связана с Древним Римом и католической церковью, другая - с Византией и православием. После 1945 года граница между двумя Европами сместилась на несколько сот километров на запад, и страны, всегда причислявшие себя к Западу, вдруг оказались на Востоке.
Сложившаяся в Европе после войны обстановка была различной в западной, восточной и центральной ее частях. Наиболее сложной оказалась ситуация в центральной Европе, принадлежащей в культурном отношении к Западу, а в политическом - к Востоку.
Противоречия Европы, которую я называю Центральной, помогают понять, почему на протяжении последних тридцати пяти лет именно здесь находился эпицентр европейской драмы: великая венгерская революция в 1956 году и ее кровавое подавление; "пражская весна" и оккупация Чехословакии в 1968 году; польские восстания 1956, 1968, 1970 годов и в наши дни. По драматизму и историческому значению ни одно событие тех лет в "географической Европе" - ни на Западе, ни на Востоке - не может сравниться с этим непрерывным рядом восстаний в Центральной Европе.
Каждое из них поддерживало почти все население. В каждом случае режим не продержался бы и трех часов без поддержки России. В этом свете уже нельзя считать пражские или варшавские события эпизодами драмы Восточной Европы, советского блока или коммунизма. Речь идет о драме запада, той его части, которая была похищена, перемещена и подвергнута идеологической обработке, но вопреки всему упорствует в защите своей сущности, и в сохранении своего лица.<...>
III
Нам могут сказать: "Мы признаем, что страны Центральной Европы защищают свою сущность, свое лицо, но их ситуация не уникальна. В аналогичном положении находится и Россия, ибо и ее сущность и своеобразие находятся под непосредственной угрозой. Значит, не Россия, а коммунизм лишает народы их сущности. Больше того, первой жертвой коммунизма становится русский народ. Правда, русский язык душит языки других народов советской империи, но это происходит не потому, что сами русские хотят "русифицировать" других. Дело в том, что советская бюрократия - глубоко ненациональная, антинациональная и наднациональная - нуждается в средстве для объединения своего государства".
Я понимаю логику таких рассуждений. Понятно и неловкое положение русских, опасающихся как бы их излюбленное отечество не спутали с ненавистным коммунизмом.
Но нужно понять и поляка. Его родину на протяжении двух столетий (если не считать краткого периода между двумя мировыми войнами) угнетает Россия. Все это время поляки подвергаются русификации. С невероятным упорством и такой же непреклонностью их вынуждают согласиться стать русскими.
В Центральной Европе, являющейся восточной границей Запада, все с особой остротой ощущают опасность русского могущества. Это относится не только к полякам. Франтишек Палацкий, выдающийся чешский историк и политик ХIХ века, обратился в 1848 году с письмом к революционному парламенту Франкфурта. В этом знаменитом послании он доказывал необходимость сохранения Габсбургской империи как единственного оплота против России, против "государства, которое, уже сегодня достигнув невероятных размеров, накапливает силы в масштабах, недоступных ни одной из западных стран". Палацкий предупреждал об империалистических амбициях России, о ее стремлении стать "всемирной монархией", что означало стремление к мировому господству. "Всемирная русская монархия, - писал Палацкий, - стала бы страшным и неописуемым бедствием, безмерным и безграничным бедствием".
Палацкий считал, что Центральная Европа должна быть семьей равных народов, отношения между которыми строились бы на взаимном уважении и стремлении защитить свое сильное, единое государство. При этом каждый народ культивировал бы собственные национальные черты, свою неповторимую индивидуальность. Притягательность и влияние этой мечты, которой так и не суждено было сбыться в полной мере, сохраняются до сих пор. Центральная Европа стремилась стать уменьшенным вариантом самой Европы во всем ее культурном многообразии, маленькой архиевропейской Европой, моделью Европы, построенной по принципу "максимум многообразия при минимуме жизненного пространства". Как же было не ужаснуться Центральной Европе, столкнувшись с Россией, исповедующей противоположный принцип - "минимум многообразия при максимуме жизненного пространства"?
Воистину, ничто не может быть более чуждым Центральной Европе с ее одержимостью многообразием, чем Россия, одержимая идеей единообразия, стандартизации и централизации, решимостью превратить все народы своей империи - украинцев, белорусов, армян, латышей, литовцев и прочих - в единый русский народ, или, как принято выражаться в нашу эпоху всеобщей мистификации слова, в "единый советский народ".
Итак, снова возникает вопрос: "Является ли коммунизм отрицанием русской истории или ее свершением?"
Безусловно, коммунизм является и отрицанием русской истории (например, отрицанием религиозности России), но и ее свершением (свершением тенденций к централизации власти и империалистических мечтаний).
Первый аспект - аспект разрыва непрерывности - с особой остротой ощущается в самой России. Но порабощенные страны сильнее ощущают второй аспект - аспект непрерывного хода русской истории.
IV
Но, может быть, я слишком резко противопоставляю Россию западной цивилизации? Может быть, Европа, хотя и поделенная на Восток и Запад, все еще представляет собой единое целое с общими корнями в древнегреческом и иудео-христианском мышлении?
Конечно, это так. Больше того, на всем протяжении ХIХ века Россия тяготела к Европе, сближалась с ней. Влечение было взаимным. Рильке объявил Россию своей духовной отчизной. Никто не избежал влияния великих русских романов, ставших неотъемлемой частью общего культурного наследия Европы.
Да, все это верно. Великий союз культур двух частей Европы никогда не изгладится из памяти европейцев. Но не менее верно и то, что русский коммунизм пробудил в России старые антизападные настроения и обратил их против Европы.
Однако моя тема - не Россия, и я не намерен разбираться в ее сложных хитросплетениях, которые, к тому же, мне не очень хорошо известны. Я просто хочу лишний раз напомнить, что на восточной границе Запада больше, чем где бы то ни было на Земле, Россия воспринимается не как европейская держава, а как обособленная, иная цивилизация.
В своей книге "Родной дом" Чеслав Милош пишет об этом феномене. В XYI и XYII веках поляки воевали с русскими "на дальних подступах. Никто особенно не интересовался русскими... Поляки ощущали Россию как обширное пустое пространство на востоке и считали, что она находится "где-то там", за пределами мира".
Казимир Брандыс в "Варшавском дневнике" приводит интересный рассказ о встрече польского писателя c Анной Ахматовой. Поляк жаловался - запретили все его книги. Анна Андреевна перебила его: "А в тюрьму вас сажали?" - "Нет", - "Но из Союза писателей вас, по крайней мере, исключили?" - "Нет". - "Так на что же, собственно говоря, вы жалуетесь?" Ахматова была искренне поражена.
Брандыс замечает:
"Это типичные русские утешения. Ничто не кажется им страшным в сравнении с судьбой России. Но для нас эти утешения не имеют никакого смысла. Судьба России не является частью нашего мироощущения, она чужда нам, мы за нее не в ответе. Она давит на нас, но не является частью нашего наследия. Примерно так же я реагировал на русскую литературу. Она пугала меня. Поныне меня ужасают некоторые рассказы Гоголя и все произведения Салтыкова-Щедрина. Я бы предпочел не знать этот мир, не знать о его существовании".
Брандыс, конечно, не отрицает художественной ценности творчества Гоголя, он говорит лишь об ужасе отображенного им мира. Пока мы находимся вне этого мира, он чарует и притягивает, но, смыкаясь вокруг нас, тут же являет свою ужасающую чуждость.
Не знаю, хуже ли этот мир нашего, но уверен, что он иной. Россия знает иную (большую) меру несчастья, иное представление о пространстве (пространстве, столь обширном, что заглатывает целые народы), иное чувство времени (времени, преисполненного медлительности и терпения). Там иначе смеются, иначе живут и умирают...
