КОНЕЦ ВЕКА
Милан Кундера
Мировая история и чешская литература
(Отрывок из выступления "Выбор и ставка чешской литературы" на симпозиуме о современной чешской литературе в Филадельфии (США) в ноябре 1980 года)
История чешской нации - составная часть истории Запада. Но, с одной стороны, чехи - старая европейская нация, с другой, после Тридцатилетней войны, под жестким нажимом германизации, они практически исчезли с европейской сцены, чтобы появиться на ней только в Х1Х веке. Лицо чешского народа- это лицо умудренного годами старика и в то же время лицо ребенка. Возрастная двойственность - первая национальная особенность чехов.
Возрождение чехов как нации не заслуга военной силы или политического таланта. Краеугольный камень здесь - огромное интеллектуальное усилие по восстановлению литературного чешского языка. Отмечу тут вторую нашу национальную особенность: чешский народ вышел из чешской литературы, сформировался через литературу, и потому судьба его неразрывно связана с судьбой его литературы и культуры вообще.
В ХYII-ХYIII веках чешский народ находился на краю гибели. Чехи знают, насколько близки были они тогда к полному исчезновению, к растворению в немецкой цивилизации. Именно в то время начался процесс, который достиг кульминации в Х1Х веке. Еще в начале Х1Х века чешские интеллектуалы с достаточным мужеством и без сантиментов ставили перед собой вопрос, не лучше ли по чисто гуманным соображениям (поскольку это наиболее легкий путь) присоединиться к великой, развитой немецкой культуре, а не начинать все с начала, затрачивая огромные духовные силы на создание новой культуры малого народа? Сможет ли чешская культура восстановить свою специфику? Сможет ли она трансформировать эту специфику в уникальную ценность?
И тем не менее решение было принято, выбор сделан, риск предпринят, ставка поставлена. И в этом третья удивительная особенность чехов: путь возрождения их нации есть результат решения, выбора той самой паскалевской "ставки"
Напомним, что приблизительно в те же годы, когда возрождалась чешская литература, Гете сформулировал теорию о национальных литературах. По Гете, эти литературы теряли свое значение, если оставались изолированными, замкнутыми в самих себе, так как настало время мировой литературы. Совпадение этих двух процессов во времени поставило чешскую литературу в весьма сложное положение, придав ее ставке новое и очень важное измерение. И это - четвертая черта, без учета которой современную чешскую литературу понять невозможно: она должна была утвердить себя составной частью мировой литературы. Только так, только став равноправным членом всемирного литературного содружества, она могла обрести защиту и гарантию собственной свободы.
Я хотел бы разъяснить мою мысль подробнее. Великие нации с трудом побеждают соблазн считать свой образ жизни наивысшей ценностью и навязывать его, без каких-либо угрызений совести, окружающему миру. Малые же народы и не помышляют об этом. Они не только не задумываются над тем, как изменить мир по образу и подобию своему, а наоборот, мечтают о таком мире, где будет господствовать терпимость и разнообразие, где они смогут жить как равные.
Гетевская концепция мировой литературы как раз и подразумевает терпимость и разнообразие, атмосферу, в которой произведение искусства определяется не силой национально-идеологической концепции, а художественным уровнем, и в которой культуры малых наций могут сохранить свое право на оригинальность, специфику и уникальность.
В Чехии ХХ века концепция межнациональной гармонии символически вылилась в создание двух пражских "кружков", без которых трудно представить себе современную западную культуру.
Первый из них, "Der Prager Kreis", был кружком немецко-язычных писателей, в большинстве своем еврейского происхождения, объединившихся вокруг Макса Брода и Франца Кафки. Возвысившись над чешско-немецкими спорами, члены этого кружка были первыми, кто объединил чешскую, немецкую и еврейскую традиции на территории Чехии. Макс Брод не только спас от забвения произведения немецкоязычного Кафки, но и представил Европе произведения чешского писателя Ярослава Гашека. Если бы не усилия Брода, то и крупнейший чешский композитор ХХ столетия Леош Яначек остался бы неизвестным.
Второй пражский кружок, "Prazsky lingvisticky krouzek", стал колыбелью структурализма. Вокруг чешского научного центра сосредоточились немецкие, русские и польские лингвисты; вскоре к нему примкнул и чешский авангард - поэты, художники, работники театра. Так создалась неповторимая атмосфера пражского модернизма. В отличие от французских авангардистов, которые не могли выйти за рамки франкоцентризма, инстинктивно считая любой другой авангард производным от того, что происходило в Париже, чешскому авангарду удалось творить в той уникальной среде, которую Гете назвал мировой литературой.
Именно эта среда позволила чешской литературе дать ответ на принципиальный, сформулированный сто лет назад, вопрос: сможет ли она обогатить мировую литературу как целое?
В момент, когда выстрелы в наследника габсбургского трона провозглашают начало Первой мировой войны, Швейк сидит дома и массирует ревматическое колено. "Убили, значит, Фердинанда-то нашего", - говорит ему пани Мюллер. "Я знаю двух Фердинандов, - отвечает Швейк. - Один служил у фармацевта Пруши и выпил у него как-то раз бутылку жидкости для крашения волос. А еще есть Фердинанд Кокошка, тот, что собирает собачье дерьмо. Обоих ни чуточки не жалко".
Это - не отсутствие знания, не глупость, а просто отказ признать за историей судьбоносность, отказ отнестись к ней серьезно. Глубина содержащегося в "Приключениях бравого солдата Швейка" святотатства не была до сих пор оценена по достоинству. Самый смешной роман нашего века был написан на самую жестокую из возможных тем - на тему войны.
Но не война превращается в гротеск в романе Гашека, а история. То есть концепция, пытающаяся рационализировать войну - иррациональную тупость, придав ей какой-то смысл. Сформулированная Гегелем и Марксом линия европейского мышления понимает историю как торжество разума, как воплощение серьезности, а все несерьезное и абсурдное происходит вне истории или на фоне серьезности истории.
В "Приключениях бравого солдата Швейка" Гашек безжалостно нарушил этот порядок, поставив вопрос: "А что, если рационализация хода событий, то есть объяснение их как следствия разумного поведения, является мистификацией? А что если история просто дура?"
Когда Швейк гадал, какого Фердинанда шлепнули, Франц Кафка записал в дневнике: "Германия объявила России войну. После обеда бассейн." Кафка, как мы видим, воспринимал войну не как немец, сознающий свою принадлежность к великому народу, который в данный момент творит историю, а как пражский еврей, прекрасно понимающий, что ни евреи, ни чехи историю не делают, а только подчиняются ей.
Беккет обнажил человека до его биологической сущности. Кафка же обнажил историю, определив ее суть как стремление к власти, которое не только антиисторично, но вне своей цели не обладает вообще никакой сутью. Для Гашека язык истории звучит как болтовня, а для Кафки история вообще безязычна - без идеологии, без самооправдания: это всего лишь власть, которая даже не пытается объяснить, к чему она.
Приблизительно в то же время, когда землемер Кафки блуждает по лабиринту Замка, Карел Чапек пишет свою драму "РУР", в которой созданные человеком машины - роботы - покоряют мир. И тут антиисторическое стремление к власти предстает перед нами в виде фантастического тоталитаризма, пришедшего вместо ожидаемого исторического прогресса.
В середине Х1Х века великий философ из малой Дании Киркегор первым дал ответ Гегелю, противопоставив безличную рациональность истории нерациональной реальности индивидуума. Семьдесят лет спустя три великих писателя другой малой страны поставили под сомнение рациональность истории вообще...
Что же случилось дальше? В момент, когда Центральная Европа переживала период своего наивысшего взлета, в Ялте был вынесен абсурдный приговор, который рассек крупнейший центр европейской цивилизации на две части и подключил большую его часть к цивилизации русской. Для чехов история снова доказала себя тем, чем была для Гашека, - воплощением глупости и абсурда.
