Век ХХ и мир, 1992, #2.WinUnixMacDosсодержание


КОНЕЦ ВЕКА

Глеб Павловский
В невзятом городе


Записки немого путешественника

* * *

Обрывку "В невзятом городе" - четыре года. Я записал его тотчас же, как вернулся из первой в жизни поездки вовне СССР - в Венгрию, тогда еще "ВНР" (о свобода забывать аббревиатуры - а новых просто не знать...)
Чувства, мной испытанные, казалось мне, не злободневны и, следовательно, будут непонятны читателям. Сейчас я виню себя в их нестойкости - московский мусорный ветер выдул все в неделю. Столицу несло от новости к новости, от вивисекции к вивисекции, от трупа к трупу - и вспоминать о странной маленькой Европе Востока, кроющейся до поры в тени советских танков (..танков гласности! танков перестройки!), было недосуг.

* * *

...Я положил трубку и торопливо записал: "Верешмарти З. Желтая подземка, до конца" и вышел из гостиницы - к очевидному ужасу сопровождающего комитетчика.
Ибо я впервые в жизни оказался на некотором удалении от всех форм контроля, поддержки и учета со стороны Родины - в Венгрии. Я выехал из страны впервые, несколько сопротивляясь: чего я там не видел? - нормальная русская реакция.
Приземлился. Ничем здесь не владея и не понимая - ни вывесок, ни обращений, ни слов - я был нем. Абсолютно, стерильно нем, как герой Лема, которого погрузили в специально пересоленный раствор: потеря вестибуляции, света, звука, чувства связи с землей: ни метро, ни милиции, ни "...твою...": глубокий Космос.
В венгерском практически нет латинских корней. Для всего, даже для слова "комитет" эти люди ухитряются найти какую-то зауральскую аналогию. И внезапным счастьем мелькнуло сознание, что я здесь никому не нужен, меня никто не может выхватить, для чего-то найти, к чему-то призвать - чувство полной, абсолютной укрытости, которого лишен был с детства...
Впервые в жизни, считая и ссылку, мне кажется, удалось сбежать с урока.

* * *

Я пересек дорогу, без особых трудностей догадался, где купить билет и сев в подземку, которая в сущности - подземный трамвай, доехал до последней остановки. Это действительно была Вереш...
Вышел на площадь - вечер, центр города, не пустынно - но и привольно как-то - нет толчеи, всех много - и у всякого личная траектория, выбранная так, чтобы не сталкиваться и даже не пересекаться с другими, - и площадь при немалом числе гуляющих была совершенно свободна для меня и тиха: вечер...
Только в центре какой-то памятник с кучей фигур из чужой истории.
Я испытывал благословенное одиночество старта, аналогия которому только одна: юность, когда не знаешь еще, что делать, чтобы чем-то стать, кем-то быть - неприятное состояние, от которого нас учат побыстрей избавляться, "делая жизнь с кого".
Вдруг я увидел стулья, там и сям расставленные по площади и ничем не закрепленные, не прикованные цепью, значит, для того - догадка столь абсурдная, что сознание не сразу, а сопротивляясь, подпустило ее к себе: расставленные так, что ты можешь их сдвинуть, повернуть куда хочешь или вовсе отнести в другое место . Они стоят, как попало!
Стул стоит здесь для того, чтобы взять его и присесть!
Эти стулья были, как благословение. Я мог пойти влево или вправо, придвинуть к себе стул и засидеться, глядя на закат, или читать пока не стемнело - целоваться - принять решение, меняющее судьбу, монашеский постриг, изменить политические убеждения или попытаться реализовать те, что имею (как раз в этот день, кстати, Совмин Венгрии разрешил создавать новые партии)... Я не был никем до моего решения.

* * *

Здесь, в Будапеште, не зная ни истории, ни языка, ни культуры - я простой и честный невежда - но мог научиться. Откажись я узнавать - я не смог бы и жить здесь, не стал бы предметом интереса ни для кого в этой стране - потому что она была именно страна, организм, живой клубок мыслей, судеб, традиций, трагедий, - ни одной из которых я не мог бы взять с помощью силы, своей и чужой.
Был ли он совершенно чужим миром? О да - но именно тем, чем является мир всегда, в любом месте земли: страной, а не "территорией". Определенной землей, с близким этой земле жилищем, человеком и его языком и хлебом.
Листья шуршали не по-русски - они шуршали по-мадьярски. Я слушал их, сидя в литом стуле, который кто-то отлил именно, чтобы удобно было сидеть - но не чтобы из него править Будапештом. Я понимаю, что мои аналогии неуместны: гонимые местным ветром по местным плитам, звуча в местном воздухе посреди непривычно тихого, некрикливого народа, они и не могли звучать так же, как листья на родине. Самый их шум был местным, мадьярским. Ведь, восточный ветер гнал их по плитам, в отличие от родных мест, вымытых с мылом - я видел это, не сходя со стула.
...Постепенно охватывая меня, наступало какое-то сознание чуда. "Чуда" от - "чужое". Все, чем я был сам по себе в данный момент, не имело особого смысла. Чужой мир, окружавший меня, уважал во мне только одно: право что-то решить о себе, что-то сделать из себя, либо не делать ничего - и ничем оставаясь, быть полноценным ничем.

* * *

И тут я уперся во что-то сознанием, и уперся больно, вдруг стало мутить, мысль была неприятна, и я гнал ее, но не мог отогнать, потому что легкие промыты были чужим воздухом, уши освобождены были чуждой речью, которая слышалась странной музыкой... Среди чужой страны, благодарный за то, что она - чужая - я вдруг ударился об отсутствие своего.
Ведь я приехал не просто из другой такой же Венгрии, маленькой, цветущей, полной живых проблем страны - я приехал из великой мировой державы, лишенной, однако, своего этнонима. А приехав, обнаружил, что страны, откуда я приехал, нет - нет в том смысле, в котором есть эта.
Я приехал из очерченной строжайшим в мире пограничным контролем территории, на которой, как я знал из истории, литературы и как подтверждала даже географическая карта, располагались десятки таких же стран, как Венгрия - ничуть не менее древних и своеобразных! - "десятки Венгрий", как любят у нас говорить. Но ни десяти, ни даже двух Венгрий не бывает.
Мы уже измеряем себя арифметическими обезличенными пригоршнями гильотинированных существований. Сосланный в Коми, первое, что я услышал от капитана милиции про свой район - что он "с две Франции". И с этим очень вяжется множественность собирательных, без единственного лица сущностей, - как эта чертова "молодежь". Так же вошедшее в русскую лексику: рейганы, гинзбурги, пастернаки... Совершенно естественно, что "двумя Франциями", разворованными до состояния Коми АССР - лесом, зверьем, церквами и людьми правил какой-нибудь капитан милиции.
Это для единственной Франции нужен президент с парламентом. Для двух, пожалуй, довольно и лейтенанта...

* * *

Да, - но из которой страны приехал я?
Пытаясь это понять, я вдруг понял, что ни из какой.
Потому что ни одной из них не дано было быть такой страной, которую не просто следовало бы уважать - которую необходимо было знать и понимать, чтобы жить. Такой, присутствие которой на Руси поэтому ощущалось бы самой Русью и всяким русским так же внутренне, плотно, как чуется в прозе Гоголя - абсолютно русской прозе - украинская речь, украинская культура, соборный украинский мир.

* * *

И еще я вспомнил, что мы разучились русскому. Мы перестали говорить по-русски и жить по-русски. Что мы уже и не русские, собственно... Я видел разговорник 1942 года для немецких солдат: рекомендую. С этим разговорником и сегодня можно прожить где-нибудь в Харькове или Орле...И вспомнил давно-давно слышанную мной присказку, еще от дяди-танкиста, о венгерских городах и местечках, которые - "легче взять, чем выговорить!". Я вдруг понял - и это было последнее дно, о которое я ушибся, сидя посреди Будапешта в кресле, сделанном для европейца, каким я не был, - что кровожадная пословица глубоко точна!
Чем выговорить, действительно легче взять. И мы брали, брали часто только для того, чтобы не выговаривать.

* * *

Чтобы не разговаривать, не учиться новому для нас - брали Будапешт, брали Прагу. Но разве только их?
Еще хуже, еще непоправимей брали собственные города. И с каждым взятым городом лишали себя еще одной земли, еще одной речки, еще тропки...
Мы шли по собственной стране, и с каждым шагом переставали быть русскими.
Мы брали Прибалтику - лишая себя окна в Европу, забивая его наглухо, то, что так долго и с таким трудом строила русская культура, влюбляясь в чуждый чистый мир ...
Мы брали Кавказ и Среднюю Азию, когда там уже забыли о Скобелеве: брали всеобщим обязательным обучением, мерзким земле и культуре, брали государственными планами, основанными на идее Бабы-Яги: поваляются на Ивашкиных косточках, Ивашкина мясца поевши! - Кстати, какой национальности Баба? Не еврейка же.
...И точно так же мы брали, отнимали у себя свою землю. Взяли у себя Вологду, Ярославль... Взяли Киев, взяли Таллинн. Ленинград не был захвачен немцами - его взяла Москва, и взяла столько раз, сколько захотела.

* * *

И - когда взяли все - перестали выговаривать хоть что-то: зачем? С кем и о чем еще разговаривать?
Зачем разговаривать с собственными гражданами, когда и их можно попросту взять?
И замолкли. Отвалились, оплыли, все позабывали... Тешили себя, что у нас три Австралии, пятьдесят три Франции, и уж не меньше тысячи Голландий - и ввозили масло из той, единственной...
А что с русским языком? Это первая месть - языка не стало. Русский никогда и не существовал иначе, как в разговорах с соседями, следы которых оставлялись в языке, в пересудах и былинах, которые рассказывали друг другу...
Теперь он уподобился указателям, которые армия прибивает поверх старых, которых так трудно выговорить: это и стал упрощенный донельзя язык, символический набор, последний высший уровень стерильности и бессмысла был достигнут в языке указателей Олимпиады-80: язык пляшущих человечков с точками вместо голов - человечек, и к каждому человечку стрелочка, куда идти: постель, значит, спать; ложка - значит, есть.
И теперь, когда все, что можно было взять, взято, мы дико озираемся в полностью взятой на учет стране: все подконтрольно - и ничто и никто не работает. И хотя в руках оккупационный разговорник, получить по нему "масло, хлеб, вещь" - все труднее.
Да и не пугается больше никто в СССР московского "хенде-хох".

* * *

Я вдруг вспомнил старый кадр из старой кинохроники: наш солдат, прикладом сбивающий со столба немецкие указатели: МОСКАУ... И понял, что происходит именно это: земли, народы, люди сбивают мертвый мир указателей, ликвидируют систему самозахвата, жгут разговорники и аусвайсы внутренней и наружной оккупации человека... Освобождаются люди, газеты, освобождаются нации, общины, сообщества, земли, ассоциации. Возникают своевольные ассоциации и государства, журналы и даже какие-то микрорайоны становятся вольными республиками, вроде московского Братеева...
Да, это праздник для всех - но праздник ли это для русских? Ведь указатели, которые сегодня сбивают, написаны по-русски. Слово "перестройка" впервые произнесено было по-русски. Понимали ли русские, что значит произнести это слово в стране, где взято - все?
И теперь мы можем оценить, во что нам обошлась лень и тупость последних десятилетий: мало съеденной и разворованной и проеденной и пропитой природы, разваленных почв, споенной, развращенной и сгнившей деревни - мы исподволь стали неинтересны как русские - усилиями властей, говорящих по-русски, податливостью и трусостью образованщины, шептавшей по-русски, - такие мы не нужны другим народам страны. Что с того, что мы разрешим литовцам делать то, что они делают без нас - лучше нас? Кому сегодня нужны эти вялые нравоучения о "новом мышлении"?
Условием успешности перестройки было сильное государство - но сильному государству понадобился бы сильный, обозначенный характером русский народ. Народ, способный уже одним своим разнообразием, внутренней, настоенной на всей мировой культуре привольностью, открыться молодежи других наций. Русские должны были создать школу не просто национальную - русскую многоязычную, русскую мировую школу, где станут учить свое молодое поколение помощи всем, кому нужна помощь. Русский должен дать стране учителя.
Русские должны были воспитать кадры новых деловых людей, говорящих не только на языках мира - но на внутренних языках раньше всего, ибо иначе японцы прежде нас выучат бурятский, а финны и без того знают по-эстонски. Русские должны бы дать стране нового чиновника - да, я не оговорился, нового чиновника, умеющего работать среди других...
Что толку говорить - русских-то нет. Вернутся ли они сюда? И откуда они придут?
...Сюда, в эти грустные просторы одичавшей под равнодушной пятой земли, где только слышно драконий рык тракторов да разбойное гиканье Агропрома.
В злые города, рухнувшие под бичом госторговли, где по грязной улице, от взорванных в позапрошлую перестройку палат к пустой винной лавке пробирается некто, судя по одежде, повадке и речи давно плюнувший на этногенез, - зато "знающий", что татары, армяне и литовцы хуже него. Так неужели он еще и по-русски заговорит - заставит детей выговаривать то, что сам приучался б р а т ь ?

"Татары назвали Козельск злым городом - они брали его семь раз".

...Как Будапешт!

Октябрь 1988


В начало страницы
© Печатное издание - "Век ХХ и мир", 1992, #2. © Электронная публикация - Русский Журнал, 1998


Век ХХ и мир, 1992, #2
Конец века.
http://old.russ.ru/antolog/vek/1992/2/pavlov.htm.htm