БОЛЬНОЙ ВОПРОС
Лев Сигал
Совесть консерватора
1. Консерватор он и в Африке консерватор
Слово "консерватизм" многозначно. В конкретных историко-географических координатах можно говорить о консерватизме как о социальной доктрине. И в этом смысле причисляющему себя к консерваторам приходится давать подробные объяснения, указывая, кто ему ближе: консерватор Рональд Рейган, консерватор Александр Солженицын или консерватор Егор Лигачев. Но несмотря на противоположность взглядов этих консерваторов, общим термином Рейган, Солженицын и Лигачев обозначены отнюдь не по недоразумению (воистину, все действительное разумно и все разумное действительно!). Их объединяет консерватизм в другом, куда более фундаментальном, нежели привязанность к определенным общественным моделям, смысле - как образ мыслей, психотип, ментальность. А потому бессмысленен вопрос, какую традицию намерен консервировать советский консерватор. Ведь консерватизм во втором его значении - универсальное свойство человеческой натуры.
Человек консервативного склада это тот, кто по поводу всякой новой затеи склонен заявить: "Подождите, не надо спешить, давайте поразмыслим, быть может, старая система не так уж и плоха, не стало бы еще хуже". Его принципы: "Не навреди" и "Семь раз отмерь, один раз отрежь". Если негодность старой системы очевидна, консерватор попытается внести в нее такие изменения, которые были бы минимально достаточны. Он решительный противник всякой крутой ломки, разрыва преемственности, попрания традиций.
Выражаясь в терминах Ницше, консерватор - человек аполлоновской культуры. В противоположность дионисийскому устремлению в беспредельное, консерватор не мыслит себя вне мира, полного ограничений. Собственно говоря, мера, рамки, ограничения -- ключевые понятия оформленного из хаоса космоса. Мир ограничений есть в сущности не только мир безопасности, но и мир культуры. Традиция - основной источник ограничений. Консерватор - законник, легитимист, сторонник правового подхода, поскольку система права и есть система ограничений. Источник же права не есть просто воля большинства граждан, но во многом воля предыдущих поколений, выраженная в соответствии с определенными процедурами и сформулированная культурной элитой.
Консерватору близок аристотелевский взгляд на вещи (а равно даосский и конфуцианский) с его идеалом меры, золотой середины, смешанного государства. Он противник всего, что нарушает устойчивое равновесие. Консерватору тем не менее понятно и неожиданное умозаключение Аристотеля: законы следует менять только существенным образом, когда не вносить изменений уже невозможно, так как польза от незначительных изменений будет меньше, нежели ущерб от того, что граждане станут относиться к законам менее уважительно.
В глазах консерватора все существующее пользуется презумпцией невиновности, все новации -- презумпцией виновности (необходимо привести убедительные доказательства, что новое лучше старого, а не наоборот).
Таким образом, консерватизм в общем смысле есть ориентация на традицию , частично закрепленную в устоявшихся нормах права.
Какой интеллектуальный продукт вырабатывает консервативная методология в применении к условиям нашего утерявшего имя Отечества? Что может означать в наших историко-географических координатах традиционалистский взгляд на вещи? Это не старорусская традиция и не эстафета Октября. Это то инвариабельное, что унаследовано из глубины веков и как нравственный эталон дошло до нас в обогащенном советской цивилизацией виде: приоритет идеальных побуждений, служение общему делу, высшим идеалам, социальная справедливость, солидарность, нестяжательство, аскетизм, самоотверженность, дисциплина. Данный вариант консервативной доктрины имеет заметный романтический привкус. Революционный романтизм - пафос освобождения, консервативный романтизм - добровольного самоограничения.
2. Тяжелые времена для консерваторов
Для консервативно мыслящего субъекта настало время испытаний на психологическую устойчивость. Культурная травма тем более глубока, что стремительная перемена актуальных идеологических клише происходит на фоне куда более инертного бытия.
Сочную, солоноватую русскую речь мы воспринимаем как органическую часть атмосферы пивного бара , но все еще вздрагиваем, когда видим те же слова напечатанными. Интеллигенция, чье детство и юность прошли при Брежневе, ассоциирует жесткий антикоммунистический лексикон с невыразимым очарованием доверительных кухонных бесед. И как не вздрогнуть, когда комментатор ЦТ мимоходом бросает слова "коммунистическая чума", вскользь, скороговоркой, как еще недавно - "развитой социализм". А когда читаешь в журнале "Столица" успевшие зарасти внушительной "бородой" анекдоты о Ленине, приходишь к мысли о сознательной десакрализации и вспоминаешь предание о ханаанейском культе идола Баал-Пэир. Поклонение ему состояло в том, чтобы измазать обожаемого истукана в дерьме.
Но такие издания как "Столица" или "Куранты" по нынешним понятиям принадлежат маргинальной части культуры, они уже обрели устойчивый имидж "изданий терпимости" (как и, скажем, "Пульс Тушино" или "Русское Воскресение" - на противоположном полюсе). Но по нашим, хоть неадекватным, но все-таки живучим понятиям есть средства массовой информации, выражающие официальную точку зрения: например, газета "Известия" или программа "Время" (нас не скоро заставят называть ее "ТВ-информ" и соответственно иначе воспринимать; кстати, лишение ее имени для автора этих строк явилось одной из наиболее болезненных послеавгустовских утрат). И что значит появление в роли ведущего этой традиционно сверхофициальной программы корреспондента радио "Свобода" Марка Дейча? Ведь "Свобода" - теперь можно говорить без дураков - это пропагандистский орган иностранного государства.
Автор этих строк сочувствовал людям старшего поколения и поражался, как могут они вынести подобную муку, пока не понял: люди, испытавшие потрясение с развенчанием Сталина, куда крепче нас, познавших лишь брежневский застой. У старшего поколения, похоже, выработался иммунитет - им не впервой "колебаться вместе с линией партии".
Вероятно, отсюда удивительная, почти фарсовая легкость нынешних "исторических перемен". Умирание советской цивилизации слишком контрастирует с ее драматическим рождением, трагическим и в тоже время героическим возмужанием. И даже заключительный аккорд ненамного прибавляет величия нашим временам. Несмотря на все попытки, изнасиловав здравый смысл, канонизировать Великую Августовскую Бархатную революцию, последний вздох Совдепии был ничем иным как двойным дворцовым переворотом с злементами массовки, великим пресненским сидением и дорожно-транспортным происшествием. И только два человека отнеслись к крушению старого мира всерьез: маршал Сергей Ахромеев и секретарь райкома с Кубани Зоя Боровикова. Полная деградация старой элиты, в течение брежневской эры окончательно превратившейся в людей "ням-ням", при все еще безмолвствующем молчаливом большинстве.
3. Вот и наступаешь на горло собственной песне
Все сказанное характеризует нравственные идеалы консерватора, его природные наклонности, его установки, его чувства. Но рассудок осуществляет ситуационную корректировку, в результате которой консерватор во имя своих идей порой становится настоящим революционером. Так, например, способный гибко мыслить консерватор уже осознает невозможность сохранить СССР в рамках созданной Конституцией 1977 года модели, и видит возможность сцементировать государство, поддержав движение автономий и регионов и ослабив таким образом "Клуб пятнадцати" - главную угрозу единству Союза. (Увы, руководители СССР понимали консерватизм слишком прямолинейно: они упустили исторический шанс, не сумев даже во имя самосохранения посягнуть на принцип "вассал моего вассала - не мой вассал".)
По мере углубления революции, по-своему революционизируется и консерватор. В конце концов, в пору всеобщего увлечения революционным либерализмом плыть против течения и грезить об идеалах старины, превращаясь даже в собственных глазах в безнадежного мечтателя, чем не революционаризм романтика? Испытывая органическую нелюбовь к революции - цепочке кардинальных новшеств деструктивного и противоправного характера, - консерватор незаметно соскальзывает в стан контрреволюционеров, пытающихся остановить революцию и устранить ее первые результаты революционными же методами. Политические забастовки, блокирование железнодорожных путей - все, что сторонники "партии порядка" хотели бы запретить, им самим очень скоро приходится брать на вооружение. Сочтя метод вышибания клина клином единственно продуктивной тактикой, консерватор неизбежно начинает грешить двойным стандартом. Выступая за авторитарные методы и ограничение свобод во имя обуздания революции, он протестует против аналогичных действий новых властителей, обвиняя их в установлении революционной диктатуры.
Вообще, любому старому начальству он склонен более доверять и проявляет к нему снисхождение куда большее, чем к новому. Так, когда ГКЧП запретил большинство столичных газет, консерватор надеялся и верил, что это - вынужденная временная мера. А в последующем закрытии коммунистических газет ему виделся лишь начинающийся разгул вопиющего революционного беззакония. Да и сами гэкачеписты - люди несомненно консервативного склада - судя по всему, тешились иллюзией, что им удастся, единожды позволив себе поступить противозаконно, дрожащими руками устранить роковое историческое недоразумение в лице президента-пораженца, а затем вернуться на правильный путь строжайшей законности.
4. Революция Горбачева в виде Кроноса или сеанс магии с полным ее разоблачением
Естественным образом возникает вопрос, где та грань, которая в реальной политике отделяет консерватора от обыкновенного поборника диктатуры, и почему консерватору небезразлично, чьей будет чаемая "твердая рука".
Утопист, он верит, что борьба за торжество закона и порядка не приведет ко всевластию самодурства. Консервативный идеал - не личная зависимость подданных от правителей, а подчинение и тех и других традициям служения общему делу. Консерватор-романтик желает служить делу, а не лицам, подчиняться высшим принципам, законам и правилам, а не прихотям начальства, способного забывать даже о собственных решениях. Безграничное его пугает: будь то безграничная свобода или безграничный деспотизм.
Революция Горбачева устранила тотальный деспотизм, не позволявший мыслящему человеку быть никем: ни консерватором, ни либералом. Но развиваясь по нарастающей, "революционная перестройка" погубила многих своих детей в двух-трехгодовалом возрасте.
Свобода политического самовыражения привела к тому, что отчужденность от государства сменилась восприятием этого государства в качестве своего. Но едва зародилось чувство нового патриотизма, едва возникла вера, что институты государства послужат разумным, понятным обществу целям, как выяснилось, что обновленное государство самой логикой революции обречено на унижение и гибель, его символы и история - на поругание, а злые духи, которых государство так долго держало (оказывается!) взаперти, вырвались из бутылки.
Свобода творческого самовыражения и возросшая социальная мобильность вселяли уверенность, что талант и труд не останутся невостребованными. Но лавинообразное обнищание большинства и обогащение меньшинства в духе великой эпохи огораживаний, пиратства и работорговли поколебало веру в себя, в свое будущее, заставило впервые по-настоящему задуматься об известных прежде только по книжкам вещах: голоде, хозяйственной разрухе, неоколониальной перспективе и нешуточных социальных потрясениях.
И все же - если бы автор этих строк мог перенестись в 1985 год и вновь встать перед выбором: "Ты получишь свободу говорить, читать и писать все, что вздумается, но вместе с этим придет нищета, национальное унижение (имея в виду под нацией советский народ), дробление государства с возникновением в его прежних границах множества "горячих точек". Готов ли ты пережить такой виток истории, не сказав себе: "За что боролись на то и напоролись"? Я бы выдержал паузу, глубоко вздохнул и процедил сквозь зубы: "Да, пусть все-таки свершится все, чему быть суждено".
Свершение надежд делает людей умней, а мир многоцветней. Окончилась борьба с драконом за право думать, настало время воспользоваться этим правом. Многое, что очаровывало смелостью, видится пошлым и бездарным. Революция заставила начать поиски собственной идентичности - в данном случае как врага революции. Стена разрушена, нет более соблазна ломать ее головой. Пусть голова теперь послужит в иных целях.
