ВОПРОС В КОНТЕКСТЕ
Глеб Павловский
О свободе в эпоху либерализации
Уклонившись от чаши своего поколения и дешево, хотя не счастливо отделавшись, я не возьму громкого слова в споре о новых политзаключенных. Но как свидетель тяжбы московских властей с человеком я равен любому советскому - и давние лжи мне знакомы, и подлость, русским языком говоря, не скрыть.
1.
Материал "Международной амнистии" мог быть только таким: сух, скрупулезен. Честная англосаксонская точность - факт плюс упрямство. Свидетель зверств современного мира свидетельствует и о сопротивлении им. Так велась в старину московская "Хроника текущих событий" - так говорить Москва разучилась, чужой болью здесь уже никто не живет.
Но в мире все еще есть честные люди, мужчины и женщины, идущие на риск Сопротивления; и их по-прежнему называют правозащитниками. Но они, конечно, не из нас - "представителей революционной России". Упрямятся, противятся зверству благополучные покупатели западных универсамов (часто левые - которых редкий московский демократ поленился обгадить: и безбожники они, и КГБ продались...).
Обращаю внимание на географию зон бедствия: это не бывше-коммунистический мир - это свободный мир, мир частной собственности, расписанный московской прессой как яичко из Холуя.
Мир, куда мы ломимся, ожидая от жизни только хорошего.
2.
При всех мерзостях старого строя, советский обыватель все же не прощался с семьей перед тем, как выйти в булочную. Смешно вспомнить - мы думали, что Москва не Гаити! Что, в отличие от Лимы, Бейрута или Сайгона, вас не похитят на углу улиц Горького и Карла Маркса, дабы пытать в подмосковном амбаре. А в отношении перекрестка Тверской и Охотного ряда это уже не так очевидно. Что немыслимо было в Ленинграде 70-х, то в Санкт-Петербурге 90-х - прямая линия от основателя, Петра-Кнутобойцы...
Сегодня все различимей, что наследство, от которого мы отказались, - есть традиция свободы. С Радищева непрерываемый, двести лет (из них семьдесят - советских) шел страшной стоимости процесс узнавания и обозначения вещей, в России до того неизвестных. И этот процесс создал в СССР советское гражданское общество, которое ограничило коммунистическую волю к репрессиям.
Многократно выполотая Сталиным, гражданская среда СССР после мартовских похорон слой за слоем, с невыносимой медленностью органики нравов наслаивалась в обычаях и предрассудках советских граждан. Апелляция к этим "предрассудкам" и привычкам - например, привычке к безопасности - стала темой советского демократического (диссидентского) движения; на этом гумусе оно взросло и состоялось, тут уперлось, не пожелав отступать, - и в него кануло, как люди Панфилова под Москвой.
Но когда этот процесс был близок к своему раскрытию и правовому свершению, он был промотан и оборван недореволюцией 1989-91 годов.
Стряслось то, что и прежде случалось в России: среда традиции в первом поколении, хрупкая версиловская сеточка взаимоотношений нескольких сотен, самое многое нескольких тысяч людей принята была за фактический уровень цивилизации - и промотана, протрачена теми, кто к ней не принадлежал, зная о свободе криво и понаслышке. Заодно с союзным государством "беловежская революция" упразднила отношения общественного договора, именуемые в просторечии гражданским обществом. Союзное гражданское общество рухнуло - а другого в СССР и не бывало. С ним исчезла та гражданская среда, внутри которой человек, переживший Сталина, полагал, что с ним не все "могут сделать".
Когда государства, законы, даже этнонимы cменяются в пять минут - когда парламенты, за состав которых шла борьба годами, опечатываются комендантом зданий, где они заседали, - кто, чем и во имя чего защитит человека с улицы?
3.
Самое время вспомнить о затонувшей эпохе.
...Когда обыск в десяти московских квартирах вызывал эхо в мировой прессе - когда нелепые русские люди несли в портфельчиках нелепые свои бумажки - а сверхдержава кралась за ними по улице, как "сумасшедший с бритвою в руке", - рылась у них в вещах, шипела, пугала, но полоснуть не решалась! (О, ей не трудно было убить, раздавить и унизить любого, не хуже, чем в Уганде - но она всякий раз в последний момент не умела, не смела, страшилась этого - так до конца и не поняв - что же помешало?)
...Когда сложилась мировая система взаимного оппонирования блоков, и благодаря тому, что диссидента нельзя было просто раздавить как Ирак, с его аргументами считались правительства. Всякий диссидент превращался в злой маленький Вьетнам, в мини-Афганистан... Надо было начать сбивать Боинги и бомбить Ливию, чтобы решиться раздавить человеческое сообщество. И - не успели, не решились.
...Когда, благодаря превращению универсальной Декларации прав в инструмент большой восточной политики, пытаемый в Аргентине получал крохи того внимания, которым пользовался обысканный в Одессе. (Сегодня схвати хоть Сахарова да засади его в тайную тюрьму где-то под Кишиневым - кто помешает? Дай Бог, попадет в столбец региональных новостей.)
Так сложилась всемирная аристократия мучимых, братство узников и их заступников - моральная элита Ялтинской системы, когорта, поколебавшая ее мироустройство - и погибшая под его кровлей. Никогда больше несогласное меньшинство не будет так значимо, как в последней трети ХХ века.
Правозащитная утопия, утопия эпохи поздней Ялты вытеснила утопию коммунизма и рухнула, когда казалось, что до свободы рукой подать... На кого нам расчитывать теперь - нам в Приднестровье и нам в Перу? Станет ли безраздельно правящий в мире и заново индоктринированный (нами!) Запад мешать отлову свободных людей и поэтапному изъятию свобод на Востоке? Ведь мы сами убедили его в его "всемирно-историческом праве" сильного.
Все еще сравнительно мягкий правовой климат есть не социальная данность, а далекое культурно-историческое эхо; это еще не позабытый опыт ограниченной репрессии, а вовсе не достигнутый предел репрессии возможной; это не "заря правовой реформы", а след погасшей звезды - сопротивления граждан СССР их союзному начальству. И тот, кто завоевал свободу не бояться властей сверхдержавы, остался с ней, как с бесполезной диковиной.
4.
В рамках вчерашней государственной традиции человек был постоянно в ситуации "сдерживания" тоталитарной власти - сегодняшний человек беззащитен ввиду своевольных и обычно невидимых ему врагов. Он свободен в той же степени, в которой свободны они; но у них и у него разные весовые категории.
С исчезновением СССР упразднены не только ограничения на реформу, но и либеральный пафос самого реформизма. Реформу проводят в реакционной, тихо звереющей стране, где люди ненавидят перемены и презирают себя за то, что все еще боятся восстать против перемен. Упразднены не только сталинистские институты, но и моральные сдержки послесталинской власти.
Правда, теперь можно бомбить Ирак без долгих пацифистских церемоний. Зато, одновременно, можно без церемоний резать людей стадами, как резали их в Ходжалы, - подобно пастуху, затевающему пирушку. Противостоящий блок не мешает более бомбить Ливию - это значит, что в Третьем мире стало безопасно "бомбить" и личность: личность на Востоке и Юге более не мировая реальность и не международно-правовой субъект.
Сегодня из суммы описок и помарок гласности проступает различимый текст "письмен на восточной стене Европы". Он выдержан в едином стиле и духе. Теперь мы можем сказать, что это не вторая волна нарушения прав человека - это повальная варваризация самого человека, государственных институтов и всех создаваемых им структур.
Плоды антифашистской победы Объединенных Наций утрачены. Не стало и самих Объединенных наций, и никому не возбраняется погружаться в варварство - лишь бы не затронута была нефтедобыча.
5.
С точки зрения постороннего, в новой России довольно много свободы. Нам приятно слышать, когда об этом говорят гости страны. Но гости, погуляв, едут домой - а где и в чем наша свобода? Являются ли государства, возникающие на месте одной из Объединенных Наций, свободными государствами?
Честно говоря, в Москве нечего ответить на вопрос о свободе. Свободное государство не возникло, не создается, более того - не считая трех дней в августе, за него не вели и не ведут борьбу. Особенность политической жизни в государственном образовании, взявшем себе имя гостиницы (той, что напротив Кремля: "Россия"), - ни одно из политических движений и партий в нем, в разгар событий, названных "второй русской революцией", - не были и не являются освободительными (не считая оставшегося внепарламентским Демократического союза).
Свободы не ищут, об отсутствии ее не грустят. Проведенная Горбачевым, Лигачевым и Громыко амнистия политических 1987 года так и осталась единственным масштабным государственным шагом в этом вопросе. Ельцин выпустил из пустого пермского лагеря последний пяток разведчиков, не подошедших даже под самые либеральные толкования статьи об ответственности за шпионаж, и лагерь закрыл.
Для новых ПЗК есть новое место.
6.
Советское демократическое (правозащитное) движение возникло в конфликте с советскими правоохранительными органами. В некотором смысле последние и были его главным оппонентом.
В этом споре перестройка с самого начала сделала выбор, предпочтя правоохрану - правозащите, социальную безопасность - правам личности. Логично, что идеалом московских демократов оказался следователь, в интересах следствия идущий на все, - но не правозащитник, азарт которого именно в том, чтобы не давать следователю "пойти на все".
Идеология прав человека так же мало затребована была перестройкой, как и идея свободы. Даже в декларациях нам не известно ничего близкого речи Вацулика на съезде писателей в Праге 1967, письму Солженицына "Жить не по лжи", речам Синявского и Даниэля на суде... "Демократия", "суверенитет", "рынок" - все что угодно; лишь свобода ни для кого из игроков не является идеалом.
С чем обращалась гласность к народу? С наукообразными филиппиками в адрес административно-командной системы, декретами о власти, комиссиями по расследованию, параноидальным розыском "мафий" и наветами на частную жизнь Брежнева. Все это оживляет в памяти не столько романтическую риторику Керенского, сколько окопную жеребятину Шестнадцатого года - про Распутина, императрицу и германско-еврейскую измену в Зимнем.
В славном ряду российских освободительных движений - считая даже либерализации "сверху", перестройка - блестящее исключение: от начала до конца ее о свободе не мечтают, а требуют разве что "свободу рук для опытных руководителей" или "всю(!) власть Советам".
Требуют не свободу, а власть. Что же - будет вам власть...
7.
Идея "власти, наводящей порядок" вытеснила из умов диссидентскую идею власти, признающей и охраняющей свободу личности. Гражданский идеал гонимого был отстранен народным идеалом честного следователя.
Возникло идеологическое окно, сквозь которое в ядро неодемократии устремились следователи и генералы КГБ в сопровождении части бывших правозащитников, согласных на свою новую роль.
Вместе с этим, естественно, исчезло и понятие "узника совести", исчез интерес ко всякому, кто лишен свободы в связи со своими взглядами - каковы бы они ни были. Сегодня о любом заключенном прежде всего спросят - чей он?
"Коммунист", "русский" или "кавказец"?
Да и просто нет интереса к несчастному, нет милосердья к бедняге - никто не считает, что в зоне сидят слишком много, напротив! Массовая демократическая идея в том и состоит, что слишком много не сидит, чересчур много - на свободе!
Именно они, следователи пополам с образованцами сотворили из всего демократического движения 60-80 гг. "сахаровский лубок". Сахаров как личность, помимо его воли, был превращен в символический герб Движения. И сам Сахаров, адаптированный и втиснутый в круг "Московской трибуны" - МДГ, оказался фрагментарной цитатой вне правозащитного контекста - в окружении вовсе не тех людей, община которых с его участием состоялась как образ эпохи и как мировая сила.
Уже с конца 80-х стало ясно, что неодемократической общественности так же, в сущности, плевать на проблему ПЗК, как образованщине 70-х. И остается тайной - почему об этом не стал говорить сам Сахаров? А если не посчитал нужным - для чего молчали остальные, те, чьи имена вошли в перечни "Хроники текущих событий"?
Еще предстоит проанализировать словопотоки гимнов Андрею Дмитриевичу Сахарову и заклинаний его именем, как эрзац-речь - способ не говорить о правозащитном Двжении, не вспоминать себя в то время и не реабилитировать политзаключенных. Шестидесятники не могли овладеть властью, не оскопив память о времени своей подлости - Семидесятых годах - и не навязав обществу это увечье как политическую программу "Демократической России".
Не надо заблуждаться - именем Сахарова "чистое общество" не каялось, а скрылось от раскаянья. Оно не столько вспоминало, сколько вытесняло политических конкурентов из бывших ЗК - заменив одной фамилией эпоху и программу Движения.
Правоохрана победила правозащиту - и немедленно продала охранительные услуги всякому, кто больше заплатит.
Ни одно из государств, возникших вместо СССР, сегодня не является правовым. Весь обьем свободы, которым пользуются советские люди - вне государственности - есть временное благо безвластия, которое скоро будет отобрано. Своей свободой мы обязаны не правительству, не партиям и не парламенту, а исключительно самим себе - и ограничительному эху норм имперского универсализма. Права человека существуют как ритуальный экспонат; они не признаны в качестве государственной философии; аппеляция к ним вызывает недоумение у представителей власти, девиз которой раз и навсегда выбит на медалях 45-го года: "Наше дело правое - мы победили". Раз так - может ли быть невиновен побежденный?
8.
Страх сыграл и продолжает играть гигантскую роль в современных процессах. Большинство действий по добиванию прежней государственности обьяснимы именно страхом. Мир боялся СССР; подданные СССР боялись начальников больше, чем друг друга. Но начальник вышел - и люди обнаружили себя во власти друг друга - ничем не ограниченной власти, бессмысленной и беспощадной, - состояние, в котором уже сегодня днем и ночью живут Осетия, Приднестровье, Карабах...
Мир и соседи наши боятся СССР и радуются его исчезновению. Но они забыли, сколь опасны мы, оставленные друг другу на произвол. Ведь нет никого в мире, кого бы советские люди боялись больше, чем друг друга. Недоверие и ненависть к согражданам говорят нечто непреходяще важное о природе российского "этноса власти" (М.Гефтер), ибо именно они всякий раз становились причиной возрождения тирании в Москве, после всякого очередного ее позорного краха.
* * *
Тем временем, наша ирреволюция полным автобусом въезжает в свой собственный "Кашмир" (...Карабах, Фергану, Бендеры...). Здесь расстрелянная свадьба и обесчещенная невеста - обыденность, пустяки, которыми глава местной администрации не станет докучать в рапорте контрольному управлению. То, что для Закавказья уже повседневность, а для Приднестровья - зарево новой жизни, для нас - внимание, мы у дверей белого мира! - наше собственное скорое будущее.
Скоро и мы закричим как толстовский лживый пастушонок: "Волк! волк!.." - а волк уж тут. Но не глухая, разбитая на зоны "общественность СНГ" вас пожалеет (с ее пробами крови на сотые "чужой" и "исконной") - а безбожный западный интеллектуал кинется спасать нас от соплеменных властей.
...Так сестра Диана Ортис бросилась к черту в пасть, в Гватемалу.
