ПОДТЕКСТ
"Спасают человека. А что это такое?"
С писателем Виктором Ерофеевым беседует Сергей Шаповал
C.Ш. - Мне кажется, что особенности нашей сегодняшней духовной жизни во многом напоминают ситуацию конца прошлого - начала нашего века, когда культура России оказалась на изломе. Как Вы относитесь к такой аналогии?
В.Е. - Я с вами согласен. Ныне, как и в конце прошлого - начале нашего века, происходит очевидный разрыв даже не между двумя поколениями, а между двумя эстетиками, двумя философскими взглядами на мир, и не существует никакой возможности взаимопонимания. И такого взаимопонимания в русской культурной жизни не было, может быть, в течение целого века. Сначала произошел разрыв советской культуры со старой русской традицией, но это шло на уровне идеологических отрицаний. А сейчас та культура, которая приходит на смену советской, каким-то образом ухитрилась не стать антисоветской. Она, как это и полагается культуре, сделала ход конем, то есть вышла за рамки линейного развития. Люди, стоявшие у истоков диссидентского и либерального движения, сейчас страшно разочарованы тем, что на смену им пришли не прекрасные юноши и девушки, продолжатели их идей, а какие-то, по их понятию, монстры...
Думаю, сегодня надо отвернуться от прошлого не для того, чтобы его похоронить, а для того, чтобы попытаться что-то поискать в настоящем и будущем. Но при этом можно задеть чувства очень многих людей, и даже - уничтожить смысл того, что они сделали в жизни. Обратить в ничто их жизненный результат. Это же настоящая шекспировская трагедия, когда человек, которому сейчас 70-75 лет, сознает, что прожил свою жизнь зря. И если он посмотрит на прожитую жизнь не с точки зрения бытовой - здесь-то, как раз, может быть все в полном порядке, - а поднимется на уровень общественный и даже философский - все впустую.
И советизм, и антисоветизм были навязаны этим людям, и они проборолись, пробарахтались в сетях, которые потом, вдруг, в течение шести лет просто расползлись и превратились в какую-то гниль. Это страшная драма, и она может быть замечательно отражена в искусстве, в литературе.
C.Ш. - В нашей публицистике очень часто разворачиваются бурные дискуссии вокруг явлений, корни которых никто не хочет глубоко проанализировать. Чем Вы объясните такую поверхностность?
В.Е. - Во-первых, мне кажется, что у нас была страшно бедная и скудная философская антропология. Она изначально была задана тем, что наши мыслители предпочитали пользоваться достаточно простым срезом философии ренессансного гуманизма, европейского Просвещения и позитивистов XIX века. Этот узкий срез общемировой философии как-то удивительно удачно внедрился в русские головы, и даже отдельные вкрапления метафизики или мистики не поколебали незыблемость основ. Коротко это можно сформулировать как старую базаровскую позицию: человек здоров, обстоятельства больны, и для всеобщего счастья нужно их вылечить. Это наш фундамент, наша база. Многие явления русской культуры просто под нее подверстывались. Наши философские представления были просто железобетонными - казалось, они выработаны для того, чтобы существовать вечно.
Их, как ни странно, не сломал даже "бунт" конца прошлого - начала нашего века - я имею в виду движение, которое можно охарактеризовать как комплекс идей русского модернизма, декадентства, всей философии символизма и элементов нового религиозного сознания. Может быть этому мировоззрению просто не хватило времени, чтобы укрепиться, может быть, оно было настолько чуждым широкому русскому сознанию, что не могло в него впитаться? Во всяком случае, в октябре 1917 все это умерло, растворилось - даже на узком пространстве "элитной" культуры.
Потом начался советизм, основанный на идее воспитания нового человека и на всем комплексе большевистских идей, которые сформировали философию новой власти. Оппозиция, народившаяся в 50-60-е годы, в принципе осталась на той же философской базе. В этом "обстоятельства плохи, человек хорош" была страшная слепота, просто удивительная после такой трагедии. Казалось бы, ужасы сталинизма должны были потрясти нас настолько, чтобы мы стали способны выработать, наконец, что-то новое (как это произошло в Германии в 40-е годы). В России этого не произошло, хотя монстры были похожи - немецкий и советский.
И новое наше христианство тоже, как мне кажется, построено на позитивизме - лишь с добавлением религиозных красок, которые замешаны на традиционном русском гиперморализме, - страшной, самой по себе, вещи. Когда ты слишком моралистичен, становишься, наоборот, недостаточно моральным. В свое время Талейран замечательно сказал, что любое преувеличение ведет к недостаточности. Потому, видимо, и в новом христианстве больше морализма, чем религии. Это тоже связано со стремлением выковать нового человека: надо как бы облучить ближнего своего новым мировоззрением - чуть ли не в буквальном медицинском смысле, как больного некоей общественной болезнью - и тогда он действительно переродится. Но моралисты забывают: от облучения могут выпасть волосы, зубы, и тогда опять получится какой-то урод.
То же самое можно сказать и о наших патриотах. В смысле любования человеческими добродетелями они заходят еще дальше, чем либералы. Они вообще считают, что русский человек в любом случае хорош, а потому и не пропадет. Ни советская власть, ни Сталин их не беспокоят. Для русского человека все это пустяк - может соплей столб перешибить. Сверхпатриотический оптимизм превращает русского человека то ли в персонаж из "Гаргантюа и Пантагрюэля" Рабле, то ли в забавный персонаж из комикса, вроде супермена.
Новая культура не стала все это сметать - она стала использовать пародию как форму протеста против не то что недостаточности, а абсолютной неверности нашего закостеневшего представления о человеке. Новая культура сразу разлила черную краску антигуманизма, порой сгущающуюся до "чернухи". В самых лучших вещах, созданных представителями этой культуры, высказано глобальное сомнение в человеке. Нам сегодня приходится признать, что как раз гуманизм-то очень часто антигуманистичен. Не надо увлекаться, осторожно! Слишком большая вера в человека может привести к уничтожению жизни на Земле. Но, с другой стороны, нельзя это представлять примитивно: только антигуманистическая тенденция подлинно моралистична. Нет. Когда разочарование в человеке так глубоко, что не веришь в возможность что-то изменить, - это уже беспросветный аморализм... И все-таки, лучше относиться к человеку плохо: если проявятся в нем какие-то светлые качества, то хотя бы порадоваться можно будет - что за милый сюрприз!.
Эта тема совершенно не нова для истории: немцы развивали ее в сороковые годы. Да и в целом европейская философия XX века, которую наши апостолы или не знают, или не хотят знать, вся - недоверчива по отношению к человеку, вся под знаком - "осторожно, люди!" В том плане "осторожно", что раз люди, то можно и взорваться...
C.Ш. - Не кажется ли Вам, что Ваша позиция означает призыв к некоему повтору? Чуть больше ста лет назад Ницше буквально кричал об опасности морализма и бездумного патриотизма, о необходимости по-иному взглянуть на человека. Тогда его не хотели слышать и поняли только в начале нашего века, когда начались страшные катаклизмы. Может, история повторяется? Может и нам суждено пройти этот цикл? Во всяком случае не появляется надежды, что мы выйдем к чему-то светлому.
В.Е. - У Джойса в "Улиссе" хорошо выражено, что ничего нового ты не открываешь в мире, - есть только цикличность и повторение. Что нового открывает идущее на смену либералам поколение андеграунда, авангарда, как его называют? В общем то, что зафиксировано многократно. Еще в Средневековье говорили, что человек - это мешок дерьма, что он слаб. Эта мысль проходит через всю подлинно христианскую философию. Тут ничего глобально нового я действительно не вижу. Это нормальный поворот. Новизна - на уровне исполнения. Например, в конце века не было элемента пародии. Но я считаю, что здесь, как это всегда в России бывает, из отчаяния и de profundis возникает некая светлая идея. Выявление подлинной природы человека может быть неплохим стартом для того, чтобы начать размышлять: а что вообще нужно человеку? В статье о Л. Шестове в 1975 году я писал: чтобы спасти человека, надо понять суть его природы - иначе вместо спасения ему уготована катастрофа. Я и до сих пор уверен: мы в России спасаем человека, а сами не знаем, что это такое! Это поразительная лакуна в нашей культуре. На Западе не спасают человека - там лучше его знают и потому меньше от него ждут. Поэтому западная культура работает с гораздо более умеренными величинами. На Западе человек говорит: я буду бизнесменом, продавцом авиабилетов - словом, буду вести нормальную жизнь... А у нас раньше космонавтами хотели быть, а сейчас предпринимателями космического размера! У нас все запредельно, а в результате ничего.
C.Ш. - Не странно ли, что Ваша популярность на Западе значительно выше, чем здесь? Я могу судить по немецкой прессе. Количество публикаций о Вас, рецензий, рекламы Ваших книг очень велико - здесь этого нет. Можно ли сказать, что Вы вписываетесь в традицию Запада?
В.Е. - Запад меня понимает.
C.Ш. - Но Вы говорите, что Вас волнует судьба русской культуры, Вы хотите что-то сделать здесь, однако эти попытки не встречают понимания. Нет ли тут противоречия с русской ментальностью, которая приемлет только крайности: человек - либо говноед, как Вы говорите в одной статье, либо венец творения?
В.Е. - Я думаю, что проблема тут не в русской ментальности, - я вполне русский человек! Сложность в том, что я пытаюсь найти, смоделировать щель между сознанием, основанном на европейском и русском позитивизме, на уверенности в завтрашнем дне, и тем общехристианским сознанием, в котором переплетены сомнения в человеке, некоторая оторопь перед темными сторонами его природы и - надежда, что он все-таки выживет - ему хватит сил осознать свою смертность и дотянуться до подлинной религиозности.
