СЛОВА
Л е г и т и м н о с т ь
Александр Панарин
Проблема легитимности власти быстро превратилась из теоретической, заботящей только сообщество отечественных политологов, в насущный вопрос национальной жизни. Теоретическое прояснение легитимности принадлежит Максу Веберу, который различал следующие исторические типы ее:
- традиционную легитимность, образцом которой является наследуемая власть монарха. Знаменитая российская смута ХVII в. возникла как раз по причине нарушения этого типа легитимности, со смертью последнего представителя законной династии Калиты;
- современная демократическая легитимность, когда власть осуществляет избранная большинством партия при соблюдении конституционно закрепленных правил игры.
Сложнее обстоит дело с третьим, харизматическим типом власти.
Харизматическая власть - это власть волею мирового разума или непреложных законов истории. В силу этого она лучше знает подлинные интересы народа, нежели сам народ. Обладая таким высшим призванием, она имеет право навязывать свою волю "неразумному" массовому сознанию (представляющему третируемый рационалистами чувственный опыт). Поэтому, даже потерпев поражение на выборах, авангардная партия, воплощающая мировой исторический разум (прогресс), призвана сохранять свой властный статус и вести общество дальше к великой цели.
Сравнивая перечисленные три типа власти, приходится признать, что из них только первый тип является по-настоящему стабильным. Его подстерегает лишь то, что можно назвать исторической случайностью - обрыв династического наследия вследствие внезапной смерти наследника, оказавшегося последним и единственным.
Демократической легитимности угрожают демагоги - безответственные политики, обещающие всем недовольным (при условии, что такие составляют большинство) нечто такое, что заведомо противоречит экономическим и социальным возможностям общества (цивилизации).
Что же касается стабильности харизматических режимов, то им угрожает то, что угрожает любой вере - неверие (сомнение). В частности, тоталитарный коммунистический режим опирался на своего рода континуум веры - страха. Слепо верующие избегали "пространства страха" до тех пор, пока их не настигало сомнение. Для сомневающихся была уготовлена невиданная по мощи и разветвленности "машина страха". Не случайно режим так неистово преследовал всех инакомыслящих и сомневающихся, так отграничивался от внешних влияний, называемых "идеологическими диверсиями": у него не было других оснований легитимности, кроме монополии на знание конечных целей истории - ключа к коллективному счастью. Горбачевская гласность подорвала былую коллективную веру, а с нею - и легитимность власти партии.
Демократию как систему, признающую волю избирателя последней инстанцией и основой власти, возможно отстоять только с позиций незнания высшей воли, будь то воля Бога или воля ("законы") всемирной истории. Незнание высших смыслов и скрытых сущностей заставляет уважать эмпирический опыт; политический опыт избирателей при всем его несовершенстве как раз и является формой такого опыта. Напротив, всезнающую рационалистическую гордыню, исходящую из априорных сущностей, никакой опыт обескуражить не может. Столкнувшись с явлениями, противоречащими ее презумпциям, она объявит их ничтожной "правдой факта" и противопоставит этому одной только ей ведомую "высшую правду жизни".
* * *
Важнейший вопрос современного периода нашей политической истории: сменился ли в результате падения большевистского режима прежний идеократическо-харизматический тип легитимности на новый, демократический? Этот вопрос касается двух моментов:
а) рухнула ли прежняя власть в силу того, что отечественная политическая культура исподволь рассталась с прежним типом легитимности, или потому, что режим перестал соответствовать этому, еще сохраняющемуся типу - обманул народную веру, которую теперь предстоит обрести с помощью нового, на этот раз "подлинного" великого учения?
б) играют ли правящие "демократы" по правилам демократической игры - уважая волю эмпирического большинства, безотносительно к ее "исторической идентичности", или неосознанно тяготеют к историческому мистицизму и снова готовы противопоставить "неразумному большинству" свое эзотерическое знание пути прогресса, по которому "неминуемо пойдет" все человечество?
Судя по многим признакам, нашим демократическим интеллектуалам и сегодня неведома эпистемологическая скромность - готовность жить в открытой, богатой альтернативами истории, ходы которой никакое "великое учение" заранее оценить не в состоянии. Они просто сменили веру: вместо фанатичного поклонения одному великому учению отыскали (опять на стороне) другое, в частности, чикагскую школу, по рецептам которой они готовы заново пересмотреть всю национальную историю, даже если "неразумное" большинство откажет им в своем доверии. Оппозиция слева объявлена вне закона - как посягающая на единственно верный путь развития, ведомый просвещенным "демократам".
Этот политический вопрос имеет свою онтологическую и эпистемологическую подоплеку. Если в истории существует множество альтернатив, то взаимоотношения с оппозицией представляют игру с положительной суммой: чем больше вариантов развития осознано и легитимизировано в обществе, тем выше степень его свободы, выше вероятность избежать исторического тупика. Если же история ищет одну-единственную магистраль развития, то власть, просветленная высшим историческим разумом, не может терпеть оппозиции; взаимоотношения с нею - это игра с нулевой суммой, а предлагаемые оппозиционерами варианты - не что иное, как соблазны, сбивающие с пути истинного.
Сегодня мы явно наблюдает кризис власти, связанный с утратой легитимности. Свидетельством этому является, с одной стороны, отсутствие готовности, на массовом уровне, повиноваться власти, с другой - пробуждение старого российского недуга: самозванства. Самозванство - феномен значительно более серьезный, чем неповиновение или даже открытый бунт. Оно означает, что прежние правила игры не только не признаются многими, но вообще перестали действовать. Самозванство знаменует собой разрыв между властью и авторитетом, властью и законным господством.
Законная власть держится не на одной только силе и привычке повиноваться, а на осознании непререкаемости тех правил игры, по которым властвующим дано властвовать. Недостаточно властвующей силе противопоставить другую силу; важны основания этого. Смута в государстве как раз и означает, что отныне никаких оснований не требуется: довольно одной только силы.
Ключевой вопрос в этой связи: связана ли нынешняя утрата легитимности российской властью с переходным периодом, когда прежняя идеократическо-харизматическая легитимность уже иссякла, а новая, демократическая, еще не утвердилась? Или смысл кризиса в том, что российский тип цивилизации вообще не может удовольствоваться западным типом легитимности, основывающимся на волеизъявлении электорального большинства?
* * *
Как показывает опыт переходных эпох, поразительной особенностью российского большинства является его готовность уступить меньшинству, если это меньшинство несет ему новую веру взамен старой, ослабленной сомнениями и противоречиями. Веру русский человек ценит выше любых земных благ; тяготы современного политического кризиса чаще всего оцениваются с этих позиций: "некому больше верить".
Борис Ельцин - законный президент, получивший большинство на выборах. Однако легитимность его власти в массовом сознании поставлена под сомнение, ибо его правительству больше не верят. Массы разуверились в его способности отыскать землю обетованную, пути в светлое (на этот раз - капиталистическое) будущее: власть подозревается в коррупции, в потакании мафиозному капиталу. Вполне возможно, что и на следующих выборах она снова получит поддержку - ибо пока что отвращение к ней слабее страха перед коммунистической реставрацией. Но нация мстит за эту безысходность, отказывая законным властителям в том, что выше юридической законности - в морально-идеологической санкции.
Власть начинает зависеть от случая; то и дело появляются новые искатели власти, руководствующиеся одним принципом: "почему бы и не не попробовать". Вчера в роли самозванного президента выступил Руцкой, завтра в том же качестве может попробовать себя любой другой, если он сможет рассчитывать на связи в армии, в силовых министерствах или даже на временную поддержку собравшейся по случаю уличной толпы. Отлученная от "невидимой церкви" - символического идеала правды=справедливости, власть теперь открыта любому колебанию силового равновесия, любым прихотям политической конъюнктуры. Словом, ее не отделяет от сил хаоса тот спасительный экран, который образует у нас легитимность особого рода - народная вера.
В западной культуре получить большинство - это и означает быть облеченным доверием избирателей. У нас это явления разного порядка. Политическое большинство, не санкционированное "невидимой национальной церковью" (идеалом "правды - справедливости") остается случайным большинством, способным на другой день утратить свои позиции. Так, за единый Союз проголосовало явное большинство; но спустя некоторое время это же большинство проголосовало в пользу "республиканских суверенитетов", разрушивших этот Союз.
Нации не удается выстроить устойчивую систему приоритетов, в рамках которой более важное и менее важное четко отделены и выявлены. Поэтому она обречена на сиюминутные прельщения, в изобретении которых ныне состязаются наши конъюнктурные политики. Поэтому и самозванство у нее может выступать в двояком обличьи: как самозванство бонапартистского типа, опирающееся на военную силу перед лицом пассивного большинства; и как самозванство демократического типа, выступающего с прельстительным лозунгом, касающимся тех или иных конъюнктурных интересов.
Поставить им преграду, исходя из легитимности западного типа - холодной нейтральности конституционно-правовых норм - вряд ли удастся. Учитывая особенности российской политической культуры и традиции, для легитимности необходима подпорка в виде "горячего" текста: современного толкования того, что зовется на Руси "народной правдой".
Поэтому новый устойчивый тип легитимности Россия может получить только на основе новой реформации - духовного самоопределения нации в переходный период от индустриального общества к постиндустриальному, от "экономического" человека к "постэкономическому", который свою культурную и духовную аутентичность ставит выше эмпирически тестируемого индивидуального блага.
Пиетет и аскеза, в качестве оснований российского типа духовности, могут оказаться в чем-то существенном созвучными экономической аскезе, проповедуемой современной глобалистикой, и интенциям нового культуроцентризма взамен техноцентричным искусам индустриальной эпохи. В культуроцентричном космосе нет индивидов-атомов, ибо культура, как и религия, означает связь, объединение людей на основе общих ценностей. Поэтому и легитимность в рамках постмодернистского космоса строится не по логике механического большинства, перестраиваемого в ходе очередной предвыборной кампании, а на основе долговременных решений, касающихся вопросов высшего духовного порядка.
Коррумпированная власть не бывает легитимной - она выглядит узурпатором даже тогда, когда опирается на электоральное большинство. Легитимность, следовательно, строится не на одном, а на двух основаниях: чтобы большинство выступило в качестве квалифицированного в духовном плане большинства, емум надо получить своего рода духовную санкцию, утолить национальную совесть, взыскующую идеала.
Сочетание социологического понимания демократии как власти большинства с культурологическим пониманием ее как духовно узаконенного большинства, возможно, даст нам работоспособный тип легитимности. Ибо народ - это не всякая совокупность ныне живущих, но такая, которая хранит национальный дух и наследие предшественников.
