РЕДАКЦИОННОЕ
П е р е п и с к а
Андрей Новиков
Октябрь как Термидор
Полемические письма в редакцию
1
Когда два года тому назад журнал "Век ХХ и мир" опубликовал одну за другой скандальные статьи Льва Сигала - "Похищение cабинянок" и "Совесть консерватора", мало кому приходило в голову, что совершается какая-то странная интеллектуальная провокация.
Не знаю, как цель, но результаты этой провокации, на мой взгляд, эхом откликнулись в октябрьских событиях 1993 года. Я не стал бы вступать сегодня в полемику с Л.Сигалом, если бы не четкое ощущение, что последние два года стали временем полного краха самой идеи советского консерватизма.
Вместо консерватизма мы получили консервативную революцию посткоммунистического образца. Именно революционная генетика и обнажилась в феномене т.н. красно-коричневой оппозиции и ее отчаянном выступлении в октябре 1993 года.
"Традиция, - пишет Лев Сигал, - основной источник ограничений. Консерватор - законник, легитимист, сторонник правового подхода, поскольку система права и есть система ограничений."
Западный консерватизм апеллирует к таким понятиям как Право, Свобода. Восточный консерватизм - к Традиции в особом сакральном понимании. Но и в том, и в другом случае мы имеем дело с определенным историческим материалом, с особыми ценностными парадигмами.
Совсем иначе - с тем, что ошибочно называют "советским консерватизмом".
Бывают консерваторы вне традиций, но консерватизм без традиции - нонсенс. "Коммунистическая государственность", которая сама отрезала себя от российской истории, была обречена на угасание. В ней не было никакой традиции, из которой мог быть выведен здоровый исторический консерватизм. Вот почему для патриотов-государственников требовалось примирить две абсолютно разные эпохи, представить коммунизм как продолжение той самой России, которую он уничтожил.
Как всегда, жизнь оказалась фарсом по отношению к тем идеям, с которыми она себя соотносила. Прохановская идея "примирения красных и белых" неожиданно осуществилась в феномене "красно-коричневой оппозиции". Мы увидели беснующуюся толпу под красными и черно-желтыми знаменами с портативными "матюгальниками" и портретами Николая Второго.
Собственно, ничего другого произойти и не могло. Коммунизм никакого отношения не имел ни к истории России, ни к ее традициям. То, чем были эти семьдесят лет, - история вне традиций, провал в небытие, в антиисторию. Все эти тракторные гиганты, подвиги советского народа, байконуры - все это совершалось по ту сторону России, если угодно - на том свете России, в ее национальном аду.
Таким образом, ни в культурном, ни в цивилизационном, ни в духовном отношении Советский Союз не был воссозданием Российской империи - разве что только в своих геополитических границах.
Заявляя о том, что помимо идеологии существует более фундаментальный пласт - "культурно-ментальный", объединяющий "всех консерваторов", Лев Сигал не прав. Ибо еще более глубоким пластом, решающим, "кто есть кто", является духовный пласт. А на этом уровне вопрос стоит "или - или".
Все возвращается на круги своя. Красные вновь становятся красными. Никакой исторический гран-дизайн, никакие попытки "подбелить" их, поиграть в монархию и православие уже не способны превратить коммунизм в реставрационный проект старой России. Попытка "законсервировать" систему на деле оказалась "консервацией революции", консервацией большевистских генотипов.
Я далек от мысли упрекать Льва Сигала в сознательной провокации, - если это и провокация, то чисто интеллектуального типа, не ангажированная никакими партийными и групповыми интересами. Но желание автора "Совести консерватора" сформировать некий консерватизм "постсоветского типа", выведя его из "консерватизма вообще", мне представляется по меньшей мере странным. Дело, думается, в некоей общей стилистике нашего посттоталитарного мышления, в отчаянных попытках выбраться из исторической трясины, схватившись за какую-нибудь точку в культурно-историческом пространстве-времени. Кто цепляется за западную терминологию, оперируя такими понятиями, как "гражданское общество", "парламентаризм", "рыночная экономика", - хотя заведомо ясно, что происходящее у нас никакого отношения не имеет ни к рынку, ни ко многому другому. А кто обращает свой взор к неким "фундаментальным" вещам: "геополитика", "государственность", "народность", "наши" и "ваши", "борьба света и тьмы". Просуществовал же этот страшный и бесчеловечный мир семьдесят лет, значит, черт его подери, не из ада же он возник, вырос из чего-то, значит, можно его описать в каких-то уже давно известных понятиях!
Ну а что, если этот безумный мир в принципе невозможно описывать? Что если не описывать его нужно, а констатировать - констатировать как бедлам и этим ограничиться?
Все смешалось в нашем доме. Правые стали левыми. Как рационально можно объяснить, почему Ельцина вдруг поддержали одновременно Жириновский, ДС и "Память", а на Манежной так же органично уживаются люди с красными знаменами и персонажи в белогвардейских мундирах? Я не удивлюсь, если завтра Михаилу Горбачеву придет в голову взобраться на памятник Пушкину с плакатом, оскорбляющим честь и достоинство Валерии Новодворской.
Сегодня, когда распадается уже не государственность, а экономика, культура и нравственные основы, консерватизм перестает быть привилегией "правых" или "левых" - он становится единственно возможной реакцией человека на происходящее вокруг безумие. Консерватизм сегодня, по моему убеждению, возможен только как экзистенциальное состояние человека, но отнюдь не как его политическая позиция.
2
Несколько лет тому назад, читая в "Веке ХХ" статью Глеба Павловского, я обнаружил обескураживший меня пассаж. Меньшинство, писал Павловский, имеет право на восстание, если правящее большинство не способно или не желает реализовать его, меньшинства, специфические интересы.
Тогда этот пассаж мне показался чисто публицистическим изыском, и я не обратил на него особого внимания. И лишь октябрьские события и последовавшая за ними серия выступлений Глеба Павловского дали серьезный повод задуматься над этим тезисом.
В известном смысле сегодняшний спор о "красно-коричневых" - это повторение опыта европейской демократии как эпохи революционных потрясений. Глубоко прав Виктор Шейнис, который в программе "Пресс-клуб" заметил, что "право на восстание" - сюжет скорее XIX-го, чем конца ХХ столетия. Именно в ХХ веке либеральная демократия столкнулась с трудноразрешимой проблемой: запрета экстремистских право- и леворадикальных движений, которые ставили под сомнение самое существование демократического общества.
Так возникло понятие "демократической диктатуры" - в Америке во время разгула маккартизма, в Германии 50-80-х годов и других странах. Тогда тоже много писали о том, что это конец демократии, что полицейщина и демократия несовместимы. И что же? Демократия выжила.
Впрочем, строго говоря, речь шла даже не о демократии, а о более широком феномене - ПРАВОВОМ ГОСУДАРСТВЕ. Эти понятия - далеко не синонимы, как принято считать. Истории известны неправовые демократии и правовые авторитарные режимы. И Кант, и Гегель употребляли понятие "полицейское государство" для обозначения именно правового государства.
То, что случилось в октябре 93-го, - это проблема ограничения демократии во имя полицейского правового государства. Нам предстоит пройти то, что прошли западные страны.
Конечно, с человеческой точки зрения, любая полицейщина - мерзость. Глеб Павловский прав, когда говорит, что красно-коричневых выдумали. Я живу в провинции и могу подтвердить: никаких красно-коричневых здесь в природе не существует. Если проводить чистки под идеологическим знаком, то это будут уже не политические, а социальные чистки. И в конечном счете объектом этих чисток окажутся не меньшинства, а "большинства".
Прав Павловский и в другом: проблема вовсе не в "красно-коричневых", а вообще в меньшинствах. Общество, которое уничтожает политических маргиналов, способно и на уничтожение любых других маргиналов: нищих, "голубых", "кавказцев" и т.д. Не случайно, что прямым результатом победы ельцинского "среднего класса" были социальные чистки в Москве.
Маргинализация - неизбежный результат создания "общества благоденствия". Мы неизбежно идем к диктатуре среднего класса, а это значит, что в переходный период всех невозможно интегрировать под одни ценности. Раз так, то нечего и называть сие демократией.
Но ситуация глубже этой констатации. Полной аналогии с западными опытами "демократических диктатур" нет. Дело в том, что на Западе репрессивная функция "общества благоденствия" возникла для недопущения прихода к власти маргинально-революционных элементов. В известном смысле революция в России уже стала историей, и мы отрицаем сегодня не просто политических бомжей, а, в определенном смысле, саму собственную историю. "Красно-коричневые" - охвостье коммунистической истории, они имеют в ней исторический статус.
Такая ситуация больше напоминает не американский маккартизм, а французский Термидор. Но, в отличие от Французской революции, русская революция продлилась не шесть лет, а семьдесят. За эти десятилетия возникло не просто государство, а целая Система - Система, которую теперь уничтожают. Следовательно, принципиально иной будет и "демократическая диктатура".
"Средний класс" (сформировавшийся по большей части из конформированных слоев позднего коммунизма) решает не задачу "ограждения", а задачу разрушения. Это - не "охранительская", консервативно-полицейская ситуация. Это атакующая диктатура, не имеющая аналогов в истории.
В этом смысле "наш Термидор", наша антикоммунистическая полицейщина обречена на такую же непредсказуемую уникальность, как и предмет исторического отрицания этого Термидора - русская Революция. Вероятно, и русский Термидор окажется более кровавым, чем его западные аналоги.
