ОСЛОЖНЕНИЯ
Никита Елисеев
Осматриваясь в непрозрачном
О тотальности русского сознания
На немецкий "гласность" переводится как "Dunchsichtigkeit", т.е. "прозрачность", "просматриваемость", "открытость" (это в меньшей степени). Не надрыв глотки ("гласим", "оглашаем"), а "просматриваемость". Не напряг, не усилие общества и человека, а состояние - видно все, а не орут со всех концов и изо всех углов.
Понимаете разницу? "Просматриваемость" - состояние. "Гласность" - действие.
Наш мир - непрозрачен. Потому в нашем мире акт увидения, просто констатации факта, того, что есть - и не более, есть акт смелости литературной, политической и человеческой.
Радищев - старший современник Стерна. Он всего только "оглянулся окрест себя". Отверг "непрозрачность" - и загремел в Сибирь. Стерн в это же время разглядывал мир сквозь разные стекла...
Понимают ли другие, каково жить в непрозрачном мире? "Оглянулся окрест себя" - первый жест русской литературы. Ссылка в Сибирь - первый гонорар. Нераскупленные экземпляры книги, за которую сослали, - первый успех... Автора книги законопатили в крепость, полицейские рыщут по городу в поисках возможных покупателей крамолы, а крамола спокойно пылится в книжном магазине. Не нужна! Спроса нет. Не-прозрачность.
Спросите у любого француза, кто самый великий поэт Франции - сколько французов, столько и ответов. Спросите у любого русского про самого великого поэта России, и любой грохнет - Пушкин!
Так можно прокатить по государственным деятелям, ученым, и ответы можно заранее предугадать: Петр Великий, Ломоносов... и прочая, прочая.
"На Ваше предложение написать учебник по политэкономии отвечаю отказом: трудно конкурировать с Богдановым. Кстати, почему бы не переиздать его?.." От добра - добра не ищут. Богданов - лучший... Ну, и переиздайте его. Зачем же "конкурировать"?
Это не только ленинский характер... До сих пор никто не рискнул конкурировать с Гнедичем и Жуковским. У англичан 28 переводов "Илиады" и "Одиссеи". У нас - два... зачем больше? Раз эти - лучшие?
Еще долго, долго не рискнут конкурировать с Лозинским. Зачем? Ведь хорошо перевел Данте...
И это не только "переводческие" нравы... Вспомните, как покоробило шаламовское рассуждение о "лагерной теме": сколько там может поместиться писателей (лефовская закваска - ничего не попишешь) - пять Солженицыных, десять Толстых и так далее.
А ведь уже знал "Архипелаг ГУЛАГ"...
Табель о рангах - наш менталитет.
О табуированности советской культуры
Советская культура была табуирована, как вообще любая новорожденная культура. Коснуться табуирования тем значило бы разрушить эту культуру, то бишь оказаться за ее пределами, стать другим, стать в полном смысле этого слова "невозвращенцем".
Ибо потерянную невинность не обретешь заново.
Вся суть табуированности тем в том, что о табу не говорят вслух, но их подразумевают, они само собой разумеются. И в силу их невысказанности, их невыговариваемости вокруг них-то и ведутся все разговоры. Именно они, табу - основа, фундамент.
Как в ХYIII-ХIХ веках все литераторы кружили вокруг полового акта, так в ХХ веке все советские литераторы кружили вокруг Октябрьской революции и "Архипелага ГУЛАГ".
Прямое называние вещей своими именами уже означало переход в иную культуру.
Газета
Любителям разбираться в русскости и русскоязычности можно было бы предложить задачку: почему для обозначения одного из самых необходимых средств современной цивилизации (такой-сякой), одного из ее символов взято иностранное, абсолютно бессмысленное слово - газета?
По-немецки газета - Zeitung, корень Zeit - время: "временник", что ли. По-английски - newspaper - "новая бумага", "бумага для новостей". По-итальянски газета - Gazetta - "грош": дешевка, общедоступная вещь. Но что значит "газета" по-русски?
Просто - "газета"... "Дыр-бул-щил"... Иностранное слово, введенное в чужой для него язык. Газета - и все.
В других языках в самом слове подчеркивается смысл и назначение предмета: дешевизна, общедоступность, информативность, временность.
У нас газета - нечто заморское, лишенное смысла, Петром введенное для "престижу", реноме и забавы.
Нам не нужна информация, в грош не ставим новость - нам нужна Gazetta.
Импорт!
Лев Троцкий (Бронштейн) и протопоп Аввакум
Странно, но разрушитель векового уклада русских признавался в любви к этому русскому кряжу. Правда, по крови не русскому: Аввакум - мордвин (как и враг его Никон). Троцкий этого не знал.
Аввакум - консерватор, христианин - и Троцкий. Тоже фанатик. Видимо, фанатизм имеет какую-то общую основу, что-то корневое, устоявшееся.
Вдумайтесь: не Петра выбрал себе в герои Троцкий. Аввакума.
Сталин выбрал в герои Петра. Европеизатора.
Мы читаем историю от итога к истоку. Мы видим последствия и от них идем к причинам. Полноте, да уж таким ли европеизатором был Петр? И жутковатая мысль мелькает: а не больше ли европейского в исступленных проповедях Аввакума?
О всечеловечности Пушкина
Этим все уши прожужжали. Мол, смотрите, - все страны и народы ему открыты: и старая Англия ("Пир во время чумы"), и Германия ("Фауст"), и Испания ("Каменный гость"). Мол, в какой еще стране найдешь такого национального и в то же время всечеловеческого гения? Наш пострел везде поспел!
На самом-то деле - ничего особо "всечеловеческого". Просто его "выщипнули" из культурно-исторического контекста - и заохали: ах, подумайте - никогда не был в Испании, а так точно: "...Ночь лимоном и лавром пахнет, и сторожа кричат протяжно: "Ясно!" Мне всегда хочется спросить у восхищающихся: "Позвольте, а вы-то сами в Испании были? Ну, и чем же там пахнет ночь?" Это еще у испанца бы спросить, что за ночь у Пушкина: лимоны, лавры, усы - плащом, брови - шляпой: расхожий литературный романтический штамп. И север - не в ледовитой Сибири, а в благословенном Париже... Где эта Испания? Окститесь! Это - мечта об Испании, выговоренная, вымоленная мечта о блаженном юге на поганом севере, где угораздило родиться...
Первым пустил "фишку" о всечеловечности Пушкина Достоевский - большой специалист по "всечеловечности" и, в особенности, знаток иных национальных культур... В 20-30-е годы ХIХ века кто только в России не писал про "другие" страны и народы! И чтобы красиво, и чтобы все почувствовали: Египет, Италия, Германия... Как там у Кукольника пьеса называется? "Джакопо Санназар" - самое разъитальянское имя.
"Всечеловечность" проверяется меж тем довольно просто. Индикатор - примитивен.
То есть не нужно, чтобы крупный шекспировед и специалист по истории Англии Федор Михайлович Достоевский в восхищении охнул: "Пир во время чумы" - это же сама Англия!.. Старая романтическая Англия", - нет, сие не показатель. Нужно попытаться перевести "Пир во время чумы" на английский язык, а потом поинтересоваться у англичанина - похоже?
Здесь-то и выяснится вся его "всечеловечность".
Сразу выясняется то, что Пушкин - непереводим. Непереводим - и все. Об этом хором говорят все исследователи его творчества. Невозможно, оказывается, передать всю прелесть от творений на другом, чужом, нерусском языке. Так какая ж тут, простите меня, "всечеловечность", если на другой язык перевести нельзя?
Выяснится и то, что "ночи, пахнущие лимоном и лавром" для северянина-русского - символ Испании, а для испанца - топорная экзотика, типа "развесистой клюквы".
Можно так поставить вопрос: не всечеловечность, но - жажда чужой человечности, не описание других стран и народов, но сумасшедшая мечта попасть в другие страны, поглядеть, посмотреть на другие народы, - не одному Пушкину свойственная, а большинству тогдашних русских. Впрочем - и теперешним.
Какая всечеловечность, если даже имена выдумывать иностранные лень, и в "Скупом рыцаре" (Франция это? Италия? Во всяком случае, нечто европейское и явно позднесредневековое) действует слуга - Иван... Не Жан и не Жак, а просто... Иван. В европейском средневековом замке.
Какая всечеловечность, когда самая пронзительная строчка во всем (том же самом) "Скупом рыцаре": "Шел дождь, и перестал, и вновь пошел..."
Батеньки, братцы-славяне, да какому же европейцу, средневековому тем паче, внятна вот эта беспросветная, волглая, дождливая осенняя тоска? Закрыли, закупорили, вот и рвемся туда, где если и есть свой палач, так хоть не в красной рубахе...
Здесь не всечеловечность. Здесь закупоренность автора в ненатуральном средневековом замке наедине со слугой с французским именем Иван, и только дождь льет безостановочно, как принято в средней России, и испанская куртизанка описывает Париж, словно места, куда Макар телят не гонял...
Вот из этакой-то закупоренности вырваться. И убежать туда, где "ночь лимоном и лавром пахнет", и где гробовщиком - не небритый алкаш, а атласно-черный негр с огромными страшными белками глаз. Красиво!..
Об эстетстве "Августа четырнадцатого"
Концепция книги Солженицына не историософская, не этическая - эстетическая.
Солженицыну нет нужды разбирать, для чего, чего ради вторглись в августе 14-го русские войска на чужую благо-устроенную территорию. "Просто для чего-то надо, чтобы России в этой войне не переломили хребет", - говорит мудрец Варсонофьев.
Это не объяснение. Это - тавтология. Ответ на вопрос, для чего эта война, ищите не здесь, раньше.
Спорит "левый" прапорщик Ленартович и "внепартийный" военврач-хирург. По всем правилам идеологического романа Солженицын "подыгрывает" врачу и "подставляет" Ленартовича.
Врач у него - усталый и после операции, а Ленартович - бездельник, обалдуй, толком солдат не может организовать на тушение пожара.
Ленартович выпаливает врачу в ответ на его сетования о том, что того нет, сего нет, подвод нет, автомобилей нехватка, - людоедскую грубость: "Чем хуже - тем лучше! Очень хорошо, что подвод нет и автомобилей нехватка - быстрее дойдет, допрет до тупиц, что война эта никому не нужна". Врач отвечает Ленартовичу по-человечески: "А раненые? Вас же завтра с раздробленным плечом ко мне приволокут..."
Тем убедительнее невыговариваемая Солженицыным правота Ленартовича; впрочем, почему невыговариваемая? Вот она - правота: "Лечите на здоровье!.. Но не надо теоретических оправданий этой пакостной войны!"
Врач - теряется.
И Солженицын теряется.
Вопрос, знаете ли. Зачем в благоустроенную Пруссию-то вторглись? На кой ляд на Берлин зашагали? "Теоретических оправданий этой пакостной войны" у Солженицына - нету. Теоретически (в данном, только в данном вопросе) Солженицын согласен и с большевиками-пораженцами, и с крайне правыми германофилами.
Не нужна эта война. Вредна. Бессмысленна, катастрофична. "На хрена мне те проливы? Пахать на них?" Умом согласен. А сердцем - нет.
И выше "теоретического" находит оправдание - эстетическое.
Спор Ленартовича и врача-хирурга заканчивается сокрушительным возражением. Врача зовет в операционную сестра милосердия: "Но если бы не было этой мерзкой войны - не накинули бы девушки такой белизны, не натягивали бы на лоб, к самым бровям, так строго, чисто, ново. Неведомая, неназванная, неизвестного образования, состояния и цвета волос вышла на порог медсестра..."
Эстеты-с!
Деловитость катастрофы, обыденность исчезновения
На одной древней гравюре, изображающей бегство Лота, сам он и две его жены с кутульками и сумками, маленькие, мультипликационно серьезные, поспешают по лесной тропке вдаль, прочь от обреченного города. Деловитость и обыденность - да, вот чем дышат три эти маленькие, чем-то нестерпимо комические фигурки. Они напоминают крестьян, поспешающих на рынок, а не праведников при эвакуации.
Сам горящий город на заднем плане чем-то напоминал Нью-Йорк; в багровом пламени взрыва на берегу залива - оранжевые и сероватые, бело-черные гиганты-прямоугольники зданий. Небоскребы? Wolken-Kratzer? (Что ни говори, а кальки всегда поэтичнее, а потому и предпочтительнее осторожного "смыслового" перевода.) Вот так Дюрер - прямо картина третьей мировой войны.
А где же жена Лота, обращенная в соляной столп? Не столп, но - эдакий маленький черный столбик, очертаниями напоминающий человеческую фигуру в ниспадающей складками длинной одежде. Антропоморфный столбик на полпути от озабоченно-торопливого Лота со домочадцы, на фоне апокалиптического полыхающего "Нью-Йорка", придавало картине непредуказанный черный комизм. Хотелось просвистать, глядя на этот лубок: "Отряд не заметил потери бойца".
Обыденность зловещего, безотчетность жизни, в которую вламывается смерть, пугает и изумляет. Лот же деловито вышагивает к спасению, словно на базар или в магазин, позабыв на дороге небольшой сероватый столбик - свою любопытную, непривычную к катастрофам жену. "Ну, рвануло и рвануло себе, - ворчит - подумаешь... А ты не пялься!" Ритм обыденного существования Лота не порушен вселенской катастрофой - оттого ли, что он постоянно имел ее в виду, или оттого, что эдакому чурбану и взрыв двух городов нипочем, кто знает? Вопрос открытый.
У французского святого в детстве спросили, что бы он сделал, если бы узнал, что через пять минут настанет Страшный суд. "Продолжал бы играть в мяч", - ответил святой. Этот ответ леденит, как и дюреров Лот.
Сюжет абсурден, подобно деталям покушения на Петра Столыпина. Едва раненого смертельно премьера вывели-вынесли из оперного зала, как все трижды прослушали стоя гимн "Боже, царя храни!" и - досмотрели оперу до конца! Вот, наш русский Лот, только не из катастрофы, а в катастрофу устремленный, минуя по пути (столпом-столбиком) застреленного Столыпина. - Подумаешь, застрелили... С кем не бывает? Не отменять же оперу!
В этом непререкаемом ритме обыденности (балы да оперы - все некогда..) тоже ведь не скажешь сходу, что это: бесчеловечная тупость или смиренная готовность к катастрофе, ставшая привычкой? Лот, поспешающий из разметанной космическим взрывом столицы со сноровкой крестьянина, опаздывающего на базар, - не тот ли Лот, что отправляется к новой беде, прихватив и семью за собою?
Полюс
"Вечный полюс растопить" оказалось не так уж трудно.
Сам Тютчев, сурово попрекавший декабристов за авантюризм, и не подозревал, наверное, что лет через 20 с чем-то назовет императора (Абсолютную идею! "дух железной зимы"!) - фигляром, лжецом, лицедеем.
Галич и не думал, что не через 200 лет, а через 10 "зябко" будет оттого, что за прослушивание этих "шуточек" государство могло наказать...
"Вечный полюс" в России растапливается как-то вдруг - моментально. И пораженные люди разевают рты: "Как так! Да за это еще совсем недавно..." Невероятно, но факт.
Годы гласности в России всегда связаны с взаимным озлоблением. Еще вчера: те, те и те поносили официоз, скорбели о столетнем "вечном полюсе", который не растопить - и вот тебе на!
"Полюса" - нет. А налицо драка. Угодливое лопотание одних, угрюмое молчание других сменяется ором: "Нет... Ты погоди, погоди... А тебе на голову ссали? А?.. Что же ты, сволочь такая..."
Растопившийся "вечный полюс" не исчезает.
Он меняет формы, вливается в новые изложницы, которые не вдруг распознаешь, и если продолжать метеорологическую метафору Тютчева, "вечный полюс" не оттаивает вовсе. Тает лишь верхний слой. И, как в тундре, кратким летом расцветают сто цветов и соперничают сто школ.
1991-1993 гг.
Санкт-Петербург
