ОТГОЛОСКИ
Сергей Штехер
Иудейские войны
...Когда мы просыпаемся, они только ложатся , и потому некому рассказать нам, от чего асфальт мокрый: то ли это - гроза, то ли - эхо гражданской войны, и поливальные машины к утру успели смыть кровь убитых с мостовой. И мы, повинуясь традиции умерших раньше нас, покидаем разрушенные жилища затем, чтобы строить и вновь предавать разрушению, чтобы рожать детей и вновь обрекать их на смерть...
*
Нас утешают: это не гражданская война. Но у нас вообще нет граждан. И потому в этой войне всех против каждого, развернувшейся на необъятных просторах и на каждой улице, мы так и не узнаем ее причин, и потому воспринимаем свое бедственное положение как исключение из правил, как нелепую случайность, слышим: "Плохо работаете, господа...". В этом ожидании, в этом жутком крике "Дай!" и обнаруживается характер нашей войны как иудейской, будто сошедшей с литературных полотен Фейхтвангера, хотя бы иной и мнил себя русским... Мы противопоставляем действительной национальности, выраженной в гражданстве, свою химерическую национальность, единственным подтверждением которой является только строчка в паспорте, и одно это заставляет нас требовать ее отражения в названии государства. Уповая на будущее, не имеющее ничего общего с будущим всего человечества, мы считаем себя членами "народа", составленного по национальному, профессиональному или какому другому признаку, и свой "народ" - избранным народом. Отрицая закон как совокупность человеческих, гражданских прав, мы облекли законом свои национальные ли, социальные или профессиональные притязания. Но так и действовали иудеи, когда требовали от христианского государства отказаться от его религиозного предрассудка по отношению к их религиозному предрассудку. Приветствуя критику христианства, которое сами издревле проклинали, они обвиняли в измене идеям человечества всякого, кто подвергал критике иудейство. Считая себя вправе обособляться от всего человечества, иудеи не возражали, когда все человечество обособлялось от них, и все это было той ценой, которую они заплатили за свободу быть иудеями.
Цена этой свободы - сама свобода. Сущность этой свободы есть привилегия.
И на наших знаменах начертано - свобода, которую мы даем республикам и ценам, предприятиям и собственности. Но эта свобода - свобода привилегий, свобода политически обособиться друг от друга, и всем вместе от каждого человека. И это - очевидный факт, поскольку перемена союзного подчинения иудеев на республиканское не отменит самого иудейства. Но, даже будучи распяты государством, мы коротаем последние мгновения жизни, насмехаясь над распятым заодно с нами, по привилегии быть уничтоженными не за деяния против государства, а за разбой в отношении частных лиц. Количество обретенных привилегий равно количеству потерянных прав. Абсолютная привилегия ликвидирует права абсолютно. И в этом проявляется свойство привилегии быть обязанностью.
Итак, государство может совершенно освободиться от религии и атеизма, национальности и классовости, социализма и капитализма - от любого ограничения, и стать свободным государством. Свободным - без того, чтобы и человек стал свободным от всех ограничений, т.е. собственно человеком. Такова софистика государства, где различия существуют не между человеком и человеком, а между поденщиком государства - и человеком, между человеком - и его политической шкурой.
В изобилии снабженные политическими правами, называемыми "свободами", бывшие граждане ощущают свое родство с низвергающей их властью, вверяются ей и желают ее. Переворот в сознании делает очевидным тот факт, что освобождение от императивов гражданского общества и есть достижение всеобщей свободы. Мы получаем не свободу собственности, а свободу собственности избавляться от нас. Освобождаясь от нас, она оставила нам не наживу, хотя бы и грязную, а одну ее грязь. Наш труд нам более не принадлежит, и даже то, что он - труд, становится безразличным, выступая только как чей-то, не ваш, доход.
Применением права человека на свободу является право человека на частную собственность, и лишь оно, в соединении с правом на безопасность, равенство и религию способно восстановить человека в его действительности, свободного от всех внешних оков, кроме своих собственных прихотей и произвола.
Нам скажут, пожалуй: это будет эгоист! Не удивительно слушать это от человека, всю жизнь пребывавшего в общности низвергнутых личностей, узнавая только из плакатов, чьими планами являлись его планы... Удивительно то, что французы Великой революции торжественно провозглашали право человека быть эгоистом в тот момент, когда только единство нации могло спасти ее, когда принесение в жертву всех частных интересов ставилось в порядок дня, а самый эгоизм подлежал наказанию как преступление. Еще более загадочно то, что и сами вожди революции низводили свою власть до простого средства, предназначенного лишь сохранять это право. Провозгласили, низвели и... победив, открыли Новое время! Государство признало частную жизнь невозможной для своего вторжения. Освободив человека от государственной веры, оно дало ему свободу веры. Освободив от собственности цехов, дало свободу собственности. Освободив от привилегий сословий, дало свободу личности.
Не твердите мне об ужасах якобинской диктатуры, ибо практика есть исключение из теории. Мы же, сделав практику общим правилом, пошли другим путем. Не в силах поднять собственность, семью и труд до уровня человека, наши вожди завершили их отчуждение от человека тем, что конституировали их как свои собственные, особые функции в форме различных ведомств. Но, если революция французов остановилась на отделении гражданского общества от государства, относясь к миру труда, частных интересов, частного права, как к своему естественному базису, то пролетарская революция, создавая новое политическое государство, стремилась сделать естественным базисом общества само государство. Но сделать это можно, лишь объявляя революцию непрерывной. Упразднить частную собственность, установить максимум на цены, освободить государство от различий в религии и профессиях можно лишь тем путем, каким идут к гильотине. Подобно тому, как взаимоотношения политического государства и гражданского общества выражаются в праве, отношения между государством и его слугами выражаются в привилегии. Подобно тому, как в правовом государстве последней инстанцией является судья, в государстве привилегий таковой стал палач.
При совместной работе многих людей их взаимосвязь лежит вне интересов каждого отдельного человека и потому является чуждым им отношением, требующим постоянного политического надзора сверху. Этот надзор сверху, принадлежащий, якобы, государству, государство осуществляет с помощью своих чиновников-надсмотрщиков. По сути дела, именно надсмотрщики властны над обществом. Народ не принадлежит более себе, являясь собственностью ведомств со всеми их надсмотрщиками, что и позволяет повелителям обращаться с ним как с живущим лишь по милости начальства.
За день до революции мы были рабами политики. Революция сделала нас рабами надсмотрщиков.
Мы соединяемся не с теми, кого угнетают, а с теми, кого угнетают, как нас. Каждый освободившийся ранее нас, делает нас угнетенными еще больше - вот лозунги наших манифестаций и программные требования наших избранников. Это - невыполненные пункты бесчисленных постановлений. Это - причина забастовок одних и повод не поддерживать их для других. И вместе с тем это - единственное, что способно заменить ужасный конец нашего нынешнего состояния на бесконечный ужас нашего будущего существования.
До тех пор, пока мы, как граждане, остаемся "иудеями", мы также мало способны получить свободу, как наше государство дать ее. Государство, низость деяний которого вступает в конфликт с человечностью его целей, может избавить себя от мук, лишь став полицейским государством. Наша задача сложнее: мы должны поставить на место своего нынешнего государственного способа существования бытие частное и моральное, где свобода каждого явится необходимым условием свободы всех. Или, что также сказал один особо опасный еврей, "общественное освобождение еврея есть освобождение общества от еврейства".
