СЛОВА
Елена Анастасиади
Выбор слов в Абхазии
На войну убивать! - десятки, тысячи так называемых добровольцев, ехать make peace - никого... А что, если..?
Нежданным десантом с обеих сторон ворваться на их боевые позиции! Взорвать фронт, ошеломить, напомнить о красоте жизни. Оливковые ветви, плакаты, музыка! Перемирие! (Не будут же в них стрелять?) Встреча - на нейтральной полосе: созвать народ, выбрать арбитров.
Всего-то надо сотню человек...
*
Та ночь была страшной, когда родственники сказали по телефону, что Светиному брату отрезали голову и насадили на забор. Я плохо знала Свету - соседку по ту сторону огорода, не была знакома и с братом. Знала только улицу, на которой находились их дома, - теперь сплошь сожженную - вблизи пограничного поста Леселидзе.
Жизнь снова теряет смысл, который только-только, пять лет назад стала приобретать... Но возможность действовать еще есть.
*
Быстро выяснилось, что Большого Марша Мира не получится: фирма Борового дала денег на проезд пяти человек; другая, гораздо богаче, - только на одного. Все силы и время ушли на поиски денег. Поначалу мы еще надеялись, что кто-нибудь, услыхав клич, возьмет билет за свои деньги - и получится небольшая делегация...
Кинуть клич тоже не удалось - "Обращением" не заинтересовалась даже "Экспресс-Хроника". Оставался телефон... в основном, как оказалось, выслушивать точки зрения, вроде: "Ваши оценки правительства разжигают еще большую вражду". И, естественно, противоположные: "Мы ставим свою подпись, но обращение беззубо, не названы конкретные виновники того, что случилось со страной".
Кое-что меняя в формулировках, от чего-то отказываясь, мы получили подписи восьми организаций; этого было достаточно. Но ехать, увы, мало кто соглашался, не только за свои, но и за мною добытые деньги: все заняты. В демтусовке и в лучшие времена каждый был сам по себе, а "зарядить идеей" было почти невозможно, поскольку идея у каждого своя, и он, в свою очередь, пытается зарядить ею другого... Попытки убеждения напоминали процесс надувания камеры, но без колпачка-закрутки: пока "накачиваешь", "заряжаешь" - есть согласие; но вот камера опустошена - и выясняется, что ехать не могут, некогда, заняты.
Двое дээсовцев, посмотрев на все это, вернули деньги за билеты. К отходу поезда Ольга принесла еще один билет своего друга, анархиста. Остались только те, кто согласен ехать несмотря ни на что (все - едва знакомые друг с другом люди): Николай Васильевич, журналист, восемь лет лагерей, похож на подвижного мальчишку; Ольга - студентка историко-архивного, девушка "в собственном мире", и я - не лидер, перегруженная собственными и чужими "мирами" - с сумками, в которых газеты, листовки, обращения...
Какая разница - шестеро нас или трое? Все равно экспромт, не спланированная акция. Но для раздачи листовок - достаточно.
*
Свободные ноябрьские дни - бывшие праздничные. Краснодар, Горячий Ключ, Туапсе, много народа на улицах, листовки, общение - после разочарований Москвы похоже на полет. В Сочи друзья подготовили встречу с беженцами: вечером - греки из Сухуми, активисты абхазского движения, утром - семья грузинки Светы. После Москвы бросалось в глаза, насколько так называемые простые люди даже в своем горе естественнее и обаятельнее, чем наша политизированная публика. Это давало надежду на будущий мир; но так они беспомощны, что надежда терялась...
В полдень мы были в Веселом. Скопление народа, какого нигде прежде не встречалось на дорогах, гул голосов, множество открытых машин, торговля мандаринами. Ближе к границе люди стояли - тесно, близко друг к другу, и лица всех были обращены в одну сторону, словно смотрели они на отплывающий, бросивший их корабль: там, за рекой, их дома - чьи-то меньше, чем в километре, - но никто не мог сделать и десятка шагов по направлению к своему дому.
Несколько слов: "Мы проводим марш мира", - "Проходите туда, нам эта война, знаете где", - и мы в воюющем государстве.
*
Ленту дороги, протянутой с севера на юг вдоль всего побережья, перерезал пограничный пост у реки Псоу. Движение, прежде стремительное, прекратилось совсем, отрезанные концы дороги превратились в круги конечных остановок, и люди в ожидании машин всюду стояли на проезжей части.
Нас переполняла противоречивая информация, но невозможно было принять факт, что хорошо знакомое Леселидзе - территория войны; хотелось остановиться, осмыслить, дотронуться до предметов, глянуть в глаза людям и ощутить кожей - чтобы суметь в это поверить. А новая жизнь здесь отлилась в свои формы и устоялась: у боевиков усталый, едва ли не производственный вид, на лицах местных жителей - ничего, кроме предупредительности друг к другу и сосредоточенности на своих вещах.
Листовки вблизи поста раздавать не рискнули - из страха тут же быть депортированными. У края дороги автобус, шедший в Гудауту, он трогался, и мы вскочили в него. Оказывается, вот так можно сесть и ехать.
Навстречу неслась абсолютно пустынная дорога.
Мы ехали поначалу без какой-либо надежды прорваться через кордон, ввиду несолидности делегации, и большее, на что рассчитывали, - раздать листовки на "проходной". Поэтому будущую деятельность никак не планировали. Теперь надо было решать, что делать. В Гудауте - никого знакомых, в Гагре - почти родственники. Основные события были в Гагре: узнаем обстановку, осмотримся и станем действовать по обстоятельствам. Передав листовки удивленным пассажирам (и выслушав их благодарность), мы вышли в Гагре у вокзала.
Безлюдная вокзальная площадь, гулкая тишина, здание вокзала без признаков жизни казалось наглухо заколоченным. Приклеив несколько листовок, неизвестно для каких читателей, мы пошли по дороге в город. Без фигуры человека что-то жутковатое проступает в привычно-индустриальном пейзаже. Ни одной проезжающей машины; так легко представить автоматную очередь откуда-нибудь...
*
Темнота подступала со скоростью света - света отступающего, погружая все в холод и тьму. Дорога повернула. Над кронами деревьев замелькали редкие огни уже близких многоэтажек; по дороге навстречу нам шел человек.
Парень - это ощущалось на расстоянии - вышел из теплого дома и шел неторопливо; мы с излишней (теперь понимаю) радостью бросились к нему - с листовкой, не соображая, что прочесть ее в темноте он не мог! Цель поездки - общение - задержала нас возле него секундой дольше, чем следовало в южном городе. Парень взял листовку, сунул ее в карман и поинтересовался нами, "таинственными незнакомками".
- Мы из Москвы. Привезли обращение общественных организаций к воюющим сторонам, - отрапортовала Ольга, будто объясняя всему абхазскому народу в лице ее представителя цель нашего визита. Парень озадачился.
- Мы воюем, - сказал он. Потом - в упор - глянул на Ольгу. - Вы с нами хотите встретиться? Я иду на заставу, на море. Там наши парни. Приглашаю с собой. (Знакомая пляжная интонация: интрига, цепкость...)
Не успела я обдумать ответ, чтоб попасть в тон, и "расстаться по-хорошему", как Ольга сказала, будто печать шлепнула на документе:
- Хорошо. Мы согласны.
"Безумие. Влипли". Бесполезно было исправлять что-то, но я деловито сказала:
- Дайте, пожалуйста, адрес. Мы зайдем завтра с утра.
Брошенный на меня взгляд означал только одно: "Тебя не спрашивают - девочка согласна".
- Почему бы не зайти ненадолго? - удивился Николай Васильевич.
Вот она, случайность нашего союза, никакого понимания...
- Сначала с ночлегом надо разобраться, - бессильная от невозможности что-то изменить, тихо сказала я.
- О-оо, ночлег? - как назло, парень меня услышал. - Это не проблема. Я устрою вас в шикарную гостиницу. Идемте, - уже настойчиво повторил он. Ольга двинулась за ним...
- Да стой же! - Я дернула ее за руку, едва удерживаясь, чтобы не дать отрезвляющую пощечину, тряхнуть.
- Стоять! - сказал парень. - Вы арестованы. Я - патруль.
- Еще нет комендантского часа! - совсем уж по-дурацки воспротивилась я. Парня это, похоже, развеселило:
- Подождем какую-нибудь машину, - объяснил он почти по-свойски. Он не хотел портить отношений, и так было понятно, что мы у него в руках. До чего же нелепо, ничего не успело и произойти... Так Валерка Селагадзе приехал за матерью, - и труп его опознали где-то на свалке. А грузином он был лишь наполовину, да и жил на севере...
Под конвоем - "в шикарную гостиницу"... Мы стояли молча, парень говорил что-то резкое, ничего не проясняющее. Вскоре он остановил медленно ползущую машину с зажженными фарами, и мы в нее сели.
*
Подъехали. Вправду гостиница, и открытая.
Он оставил нас в темноватом холле. Сверху послышался шум открываемых дверей, топот ног, и мы увидели, как по лестнице сошли вниз боевики. Я чувствовала, что их много, но число нельзя определить кожей. Вот и оно...
Они спустились в холл - вооруженные, бородатые, дикие - и остановились напротив, разглядывая нас. Рассматривать их в ответ было бы уже слишком, и я нерассуждающе шагнула к ним:
- Мы приехали к вам с миссией мира, - развернула лист, стала читать: "Мы обращаемся ко всем, кто взял оружие и сеет смерть, - с призывом сложить оружие..." - То, что проигрывалось сотни раз в воображении, так сразу, без возможности обдумать что-либо, вдруг началось. Я сделала паузу; адресаты оторопело взирали на листок бумаги.
Ну вот, призыв произнесен, услышан, и на него не последовало враждебных ответных действий; я перевела дух и стала читать дальше, кляня себя за то, что предложения слишком сложны, - не одолеть на одном дыхании. Никто не прерывал меня, да это и трудно было бы сделать: я не останавливалась; но вдруг почувствовала, что внимание размагничивается. Взглянув, увидела, что, ускользая от слов и минуя Николая Васильевича, оно все сосредоточилось на Ольге. Отступив, я включила своих в круг и продолжала читать.
Мы ехали этот путь, чтоб зачитать это письмо, и теперь именно та минута... Но трудно забыть, что все этажи наверху - номера, и в каких именно мы проведем эту ночь, зависит тоже от этой минуты... От того, что они решат сейчас.
Я продолжала читать, и что-то возникшее - в атмосфере? в их все-таки внимании? - подсказывало, что пока все идет нормально. Я перехватила инициативу, и они, как люди действия, это бессознательно признали - явно ничего не понимая в происходящем.
Текст - одна печатная страница - кончился. Названия организаций-подписантов постаралась произнести веско и непринужденно, выделив "Союз солдатских матерей", "Союз политзаключенных", "Движение за ненасилие", и стала раздавать каждому по листовке. Пока они вертели их в руках, окончательно сбитые с толку, я, впервые в общем-то, стала на них смотреть.
Глаза одного обжигают... бегут, возвращаются... Прочел? Вник? А этому - сразу видно - приходилось убивать. Неспокоен... Ни при чем красота Ольги и эти номера наверху. Другой мир - мы принесли его, и они нечаянно вспомнили. Какая дискуссия... этим ребятам нужны не наши полубезграмотные, полуигривые дискуссии - с ними нужно говорить.
Неожиданные перемены произошли в конвоире, будто сменился вектор движения. Он смотрел, смотрел на нас, и просто-таки физически чувствовалось, как он и задумывает что-то новое.
- Идем в машину, - решительно сказал он.
В воздухе висело необъяснимое "что-то", смешанное из удивления и желания узнать другого; оно зависит не от волевых решений - оно возникает. Патруль пошел на улицу, военная четкость появилась и в наших движениях, все вместе мы прошли на стоянку машин.
"Так. На заставу. А потом?"
Но что-то необъяснимое давало уверенность. Не в них - в себе. Появился какой-то ощутимый, почти весомый залог, что с нами ничего не случится. Остро проступило нечто, нам троим свойственное: "каждый человек достоин доверия, пока он не доказал обратного", -. принцип? жизнеотношение? Этих людей мы видели в первый раз.
Мотор заработал по-деловому, не рванул с места отчаянно, нас повезли, но куда? Море в другой стороне.
Гагры - "город - одна улица". Улица, сжатая подножьем горы и подступающим морем, была действительно одна. Мы выехали на нее и повернули не вглубь Абхазии, а к центру, в сторону России. Вскоре мы подъехали к освещенному изнутри двухэтажному зданию, поднялись по ступенькам на второй этаж и прошли в просторный кабинет.
На стульях вдоль стен сидели мужчины; огромный парень в пятнистом комбинезоне, с автоматом на плече стоял посреди комнаты и, видимо, что-то докладывал. Весь разговор конвоир вел на абхазском; во время разговора он - неожиданно! - бросал на нас довольно злобные взгляды, объяснившие нам, что мы, видимо, разлагаем военную дисциплину. В подобной ситуации - арестованными - мне случилось быть впервые в жизни. И все же что-то привычное было во всем; совковость - они делают вид, что работают - арестовывают, а мы...
А мы не станем подыгрывать им.
*
Они исчезли. Молча стоя перед лицом (кого? - начальника штаба?), мы слабо напоминали героев с картины Иогансона. Ситуация внешне выглядела простой: все что-то обсуждают, коротая время в бесконечном ожидании... Вечерние посиделки, интеллигентные лица.
Неслыханное везение! жизнь на тарелочке преподнесла полную комнату именно тех, кто что-то решает: не надо искать их, просить аудиенции...
- Мы приехали с миссией мира...
- Документы! - сказал мужчина за столом.
Я протянула удостоверение члена ДС, Ольга - ДС-информ, Николай Васильевич - редактора им же выпускаемой газеты. (Все мы уже были - бывшие, но документы этого не выдавали.) Долго и бестолково объясняли мы "бытовые" детали нашего путешествия: как попали сюда, куда шли, где нас "взяли", адрес, степень родства; видно было, впрочем, что семью, которую нам еще предстояло разыскать, здесь знают.
Мужчина вернул документы, не потребовав паспортов: это уже было неплохо. Я положила перед ним "Обращение". Пока он неторопливо вчитывался, я обошла всех, раздавая листовки.
- Все правильно, - сказал, прочитав, кто-то с той стороны комнаты, - но это не нам надо - грузинам.
- К грузинам пошли другие, - не моргнув, соврала я (15 тысяч листовок отнесла в "Мзиури", - и совесть спокойна).
Прочитав, мужчина за столом отложил нашу бумагу:
- Со всем согласен, что здесь написано. Но не мы эту войну начали.
- Эту свою вину признают даже те грузины, которые изгнаны из своих домов и находятся в Сочи, - сказала я.
Он, да и все остальные посмотрели с интересом.
- А вот вы, лично вы - как к этому относитесь?
...Если бы только я могла, как они, непринужденно откинуться на спину стула и говорить медленно, уверенно... Но уже был и унизительный арест, и, особенно, проверка документов: трудно отключить "автопилот" подозреваемого, убрав нотки оправдания... И все же я постаралась дать понять, что вижу пред собой людей, которым можно не говорить банальностей:
- Никто не может одобрить танки, мародерство, убийства... Но мы приехали с миссией мира - не разжигать вражду. Как и те, кто поехал в Грузию. - Поколебавшись, добавила: - Недавно в Грузии была Новодворская - мы с ней состоим в одной организации...
По лицам стало видно, что о ней здесь слышали. (Спекуляция, конечно, но не ради приобщения к чужой славе - чтобы не буксовать в разъяснениях.)
- ...Но - в разных фракциях. Я верю, что Шеварднадзе приложит все усилия, чтобы мирно решить конфликт. Он дипломат, а не воин.
Все зашумели, будто я сорвалась с высоты. Разгорелся спор. Я говорила о ситуации, в которую вошел Шеварднадзе. Они - о танках. Я - о реальной на этот момент власти. Они - о новых выборах. Я - о старых. Ольга вела разговор в углу с двумя мужчинами, не принимая участия в нашем, Николай Васильевич участвовал и в том, и в другом. Парню с автоматом не стоялось на месте, он ходил туда-сюда по всей комнате - ему явно хотелось втянуть Ольгу в общий разговор, изменить его ход и придать недостающую эмоциональность. Красивый парень, он говорил с большим чувством, но - такую ерунду!
- И чего они хорошего с Горбачевым сделали? Раньше - как мы жили? В магазинах все было!
- Если для вас, молодой человек, магазины дороже свободы, - я чувствовала, что одна говорю больше всех вместе взятых мужчин, не по-кавказски это, но ведь для этого мы и ехали...
- Мы всегда хотели мира, - раздумчиво сказал мужчина за столом, - но о каком мире сейчас может идти речь? Что они сделали с абхазами, с армянами... А с руководителем греческой общины - знаете?
- Да, читала в "Экспресс-хронике"... Они, конечно, начали. Но вы-то отомстили! Теперь в расчете. Самое время мириться!
- Мы - должны? Здесь наша земля, - сказал боевик.
Все твердят одно и то же... "Сколько вашей? 6 соток? 12 кв. м. + кухня?" - хотелось сказать в ответ.
- Извините, это и наша земля, - сказала я. - Первыми пришли сюда греки, еще в IY веке до новой эры. Нас - еще меньшее меньшинство, и у нас тоже право... (Есть преимущества в принадлежности ко второй половине человечества - мне не указали на дверь). - Я шучу, наши демдвижения уже пятый год борются за права меньшинств. Но ведь есть и большинство. Как быть с ними? Дело не в том, что вас 17%, а в том, что 83% тоже люди... и они тоже какой-нибудь национальности.
Подступали слова, аргументы, - издержки полученного на площади политического образования, почти неуправляемые, подкатывали, давя на том месте, где так легко срывается резьба...
Но здесь была не площадь. Молчание в этом народе ценилось больше слова. Мужчина улыбнулся:
- Ладно, не будем больше о политике. Поговорим по-человечески.
- Мы приехали - как политики, - невольно резко вырвалось у меня. Продолжать дальше не имело смысла. Мы были единомышленниками; им не надо объяснять, что худой мир лучше доброй ссоры... Что же касается действий...
"Действия, действия, действия! Кто стал бы писать, имей он возможность действовать?" - смысл восклицания Байрона, которое раньше казалось кокетством, начал доходить до меня.
*
Нас привезли по адресу, на прощанье угостив мандаринами. Номера квартиры Розы мы не знали, и, кажется, ее и не было, нумерации, и мы стали стучать во все двери, начиная с первого этажа. Ни одна не открылась ни на звонок, ни на стук. Тусклый свет, вместо окон - ниши, холодный, задувающий в них ветер. На седьмом этаже дверь широко распахнулась, и маленькая женщина на пороге ярко освещенной комнаты улыбалась! ("А чего ей бояться - она абхазка", - прокомментировала потом Роза.) Мы спустились этажом ниже, и стало ясно, с какой силой надо колотить в дверь. И кричать - чтоб узнали голос.
Нас впустили в уютную комнату: мягкий вечерний свет, горящий электрокамин на ковре, перед ним двое красавцев детей и красавица мать в мягком халате. Впрочем, вскоре обнаружилось, что в комнате немногим теплее, чем на улице; мы натянули снятую одежду, хозяева потеснились у камина.
Наше появление воспринялось как очередная причуда войны; мы рассказывали - они уточняли детали нашего маршрута, однако нас не понимали. Иногда у Розы вспыхивало в глазах: "Ищут приключений? нет, не сумасшедшие же". В хозяевах была видимая с первого взгляда нерасторжимость, спаянность, - а мы были каждый сам по себе.
- Роза, как жизнь?! - знакомую по застольям наших общих родственников, яркую и веселую Розу, которую, будь она мужчиной, выбирали бы тамадой, - тормошить ту Розу было незачем, но другой я еще не знала и не понимала, как наладить контакт.
- Как видишь: сидят дома. Месяц не выходят.
- А обстановка?
- Ты что, телевизор не смотришь? - насмешливо спросила она. - Так! Пришли одни на танках, теперь другие... пешком. Весело. Давно тебя не было. Я слышала, по митингам ходишь? - это уже с иронией, но и то, и другое тонуло в добродушии.
- Когда эти митинги были...
Они уклонялись от разговора о войне. Им тяжело было говорить; нужен был необыкновенный такт, а мы словно танки, ворвавшиеся в чужую личную жизнь, и беседы не получалось. У меня вдруг вырвалось:
- В одной газете писали, что у вас на стадионе сожгли сорок человек. Другая отвергала это. А как было на самом деле?
Тут ситуация взорвалась - Кавказ! Девочка открыла рот.
- Молчи! - крикнула мать.
- Мама, в газете пишут!
- Ты видела? Говори, что видела!
- А наши? - яростно крикнула девочка. - Четыре дня не хоронили!
- Ты должна? Это должны родители!
- А если нет родителей?
Видно было, что так - каждый день.
- У Дали был жених. Его убили, - устало пояснила Роза. - Наши виноваты. Грузины, - она и говорила с грузинским акцентом, - раздали оружие... Карло, слава Богу, пенсионер. Сережу-то в список внесли, а оружие сами - налево. За него расписались! Ясно расписались, по-грузински. А он по-грузински не умеет. Но пока разобрались...
С той же силой, с какой девчонке не давала покоя ее мысль, Роза несколько раз повторила:
- Возьми и уничтожь списки - одна минута! Нет - все бросили...
Всю ночь был разговор женщин, до утра.
И то, что откровенность все же возникла, объяснило мне, как она нас боится. Меня, с моими непонятными митингами, Николая Васильевича - "корреспондента"... Ведь так ничего и не сказала! (Как быстро, однако, забылась мною всю жизнь существовавшая атмосфера страха, так что трудно вспомнить даже его симптомы... "Молчи" и в моем детстве было главное слово!)
Я слушала и я понимала, что за этими монотонными словами - трагедия, и с чувством человека, ощупывающего себя, потеряв что-то, вслушивалась в саму себя. Вот она, трагедия, - непогребенный жених, Софокл, а я сижу, как набитый информацией компьютер, - и не воспринимаю. В кавалерийском наскоке ничего не ухватишь... надо втянуться в ритм, впитать дух... Узнать правду о событиях, последовательностях их, причинах и ответных действиях можно только у людей, все переживших. Все начиналось здесь. В сияющих вдали горах - перевал, и ущелье, которым боевики спустились в долину...
*
Господи Боже! Ведь никто сам не брал оружие, чтобы выстрелить в соседа! Но власть раздала автоматы - и страшно было не взять. Страх перед государством - неизбывный, неистребимый, всепожирающий страх.
*
Мы брели пешком через Новую Гагру. Расклеивали на автобусных остановках и в подъездах домов листовки, опускали их в почтовые ящики, раздавали прохожим - торопливым, будто в Москве, с не по-южному отчужденными лицами.
Мы приближались к штабу, а я все еще не знала, едем ли мы в Гудауту и дальше, к линии фронта. В Гудауте правительство, но в самой меньшей степени обращение наше - к ним, оно к народу...
Разговоры с прохожими там будут такие же, как здесь, как в Москве весной 88-го - инакомыслящие сочувственно промолчат, но действовать не станут, другие будут твердить официальную версию об "обретенной свободе". Лишь две женщины - как бутылку в океан, с запиской:
- Все нас бросили. Те были хороши, но эти... 850 человек за тот день погибло. Вчера только у калитки расстреляли соседа.
И все-таки, у людей - независимо от того, что они говорили, - в глазах появлялся пусть маленький, но огонек. Будто мы первые вестники близящегося мира. А мы были - самозванцы. Нет силы за нами. Есть только - мнения, мнения, мнения.
*
В штабе первый этаж заполнен терпеливыми женщинами, стоящими в очереди за пропусками. Только на запись! Получать - завтра. Мы привычно пристроились в конце очереди... Вспомнились чьи-то слова: "Сюда войти не проблема - проблема выйти". На втором этаже за столом, возле знакомой двери сидела девочка лет 17-ти. Сразу видно, секретарша, с бумагами.
- Начальник будет в три. Садитесь. - Мы сели ждать.
По приемной расхаживал парень со здоровым, добрым лицом, на плече у него болтался автомат, и видно было, что он здесь давно... Что-то почти домашнее присутствовало в этой проходной комнате; из-за сидящей здесь девочки? Ничего канцелярского; будто лужайка перед домом. Что-то знакомое, какие-то грустные воспоминания...
Ах, да - "Древо желания"! Марита, забытые грузинские фильмы... Эти хождения, улыбки... Те самые добрые фильмы.
Тишина и спокойствие, видно, утомили парнишку, он достал из кармана пули и стал пересыпать их с ладони на ладонь, как орехи.
- Покажите! - оживился Николай Васильевич и с таким любопытством стал разглядывать, что мальчишка не выдержал и, смеясь, предложил одну - в подарок. Потом и нам с Ольгой протянул - угощайтесь!
- О-о, вам достались со смещенным центром!
"Вот как она выглядит! - молнией пронеслось в голове. - не возьму!", - но, испугавшись неуместного здесь пафоса, необычно тихо сказала:
- Я возьму, спасибо. Чтобы никого она не убила.
И вдруг пронзительно подумалось: сейчас сюда придут другие - со списками. Станут ли они разбираться? Кто посадил здесь этого ребенка, что за родители? Да есть ли они у нее - родители? Все, наверно, отражалось на моем лице. Девочка опустила глаза, и мальчишка с автоматом уставился на какую-то точку в стене. Мы сидели, молчали, в глубине себя вслушиваясь во что-то; мы не смотрели друг на друга, но я остро чувствовала, что я, как и они, сейчас - живая...
Вошел вчерашний мой оппонент. Я встала навстречу, девочка отрицательно покачала головой - мол, не начальник он, но что-то похожее на "не имеет значения" мелькнуло на лице мужчины. Он спросил:
- Вам пропуска? - Вид у него был другой - усталый, печальный. "Не его ли она дочь?" - подумалось почему-то.
- А я его не узнал, - простодушно сказал Николай Васильевич, когда мужчина ушел с нашими паспортами.
Да - уезжаем, - отмела я последние сомнения. Адреса демдвижений в Гудауте брать мы не стали.
*
Мы шли по дороге, раздавая листовки редким прохожим. Из проезжающих машин нас удивленно разглядывали; не ощутив войны, мы и не изменились, не вписались в ландшафт; наверное, слишком размашисто шагали. Под ногами шелестела листва, в солнечных пятнах еще чувствовалось тепло, но в тени деревьев была прохлада, почти холод. Хотелось на солнце.
Знакомое углубление в сплошном соседстве домов, за деревьями кофейня, дальше - лучший когда-то пляж на всем побережье. Запах кофе! И кофейня работала. Мы сели на плетеные стулья, пили кофе с шоколадом, а глазами ели синеву. Бесконечное ясное небо смыкалось с морем; спокойное, оно выносило из глубины лишь тонкую кружевную бахрому по всей кромке. Потом мы спустились к нему, на ходу снимая одежду. Теплый песок, нехолодная ласковая вода. Мы брели, брели по воде вдоль берега, и она то поднималась выше колен, то опадала по щиколотку...
Там, в Москве, жадный интерес к событиям, как оголенный провод, мгновенно соединялся с обилием печатных строк и, как генератор, подключенный к блоку питания, формировал чувства - однообразные и горестные, они шли на дно души, перегружая, лишая способности действовать. Но здесь толща синего воздуха, бесконечность моря, груз зрелых плодов на деревьях - другая жизнь - проникли внутрь, вытесняя печатные знаки. Ощущение близко проходящей линии фронта обволокло этот оголенный провод - возник контакт.
Мы приехали с миссией мира, и ничего на свете нет более мирного, чем купаться, загорать, выбирать из песка ракушки... Парни, которые сидели на высоком берегу у забора своего дома, уверена, были того же мнения.
За спиной - горный хребет, за ним, в глубине гор, между скалистых вершин с отползающими отрогами, долина, на ней - небольшой поселок; там дом моего детства; и завтра, как говорил Лев Николаевич, если буду жив, мы заглянем туда из Адлера. Там, слава Богу, все спокойно. Сейчас. Или пока еще. Все живут согласно прописке; национальность жителей, в основном, греки. Интересно, те самые первые греки, что пришли сюда на веслах и под парусами, они-то хоть - по своей воле?
Всю жизнь человека регулирует кто-то другой, злобный: прописка, декларация, конституция - сколько их еще, мертвых слов...
*
Дальше мы шли через знаменитый парк. Никого, - ни одного человека. Только троглодит пеликан и павлин жар-птица, как и двадцать лет назад, царственно расхаживают по парку. Кто-то их кормит? Хоть здесь жизнь продолжается... Парк кончился, и мы вышли на дорогу к мосту, близ туннеля.
С той стороны дороги, под горой, сидели человек шесть вооруженных боевиков, неторопливо перебрасывались словами; один, тоже с автоматом, стоял с нашей стороны, и мы спросили его, где находится автобусная остановка.
- Стойте здесь, - сказал он, - уедете.
Возле парня остановилась машина, мы так и не поняли - прислали ли ее, притормозили ли?
- Довезешь наших друзей=журналистов до места, куда они скажут.
- Этот парень был вчера в штабе, - понял Николай Васильевич. Мы заняли заднее сиденье. Через десяток метров машину остановил вооруженный патруль и тщательно проверил документы, наличие пропусков. "Мы абсолютно, полностью в чужих руках", - впервые отчетливо осознала я. Патруль пожелал счастливого пути. После нашей благодарности и учтивых слов водитель заговорил:
- Я - мирный человек. Я молдаванин, вот он - армянин, у нас много друзей грузин. Я никогда не брал в руки оружия. Но если опять придут грузинские войска, я вот этими руками стрелять буду!
Никто из "журналистов" не поспешил записать это, рассчитанное на печать заявление; повисла пауза - контакт не возник. Кавказскую эмоциональность легко принять за искренность, но сейчас слишком уж высвечивала заданность. Но лишнее спорить с человеком за рулем на обрывистой, да еще и военной дороге. Сидящий рядом с водителем армянин, человек прямо-таки излучающий обаяние, подхватил тему:
- На мне осталась одна эта куртка. У других не осталось и этого.
Получилось еще хуже: будто из-за куртки он готов убивать. Всю дорогу он просидел к нам лицом, глаза его были близко, но в них непросто было смотреть. - Все уносили, даже детские вещи... - Презрения не было, он переживал все заново. - Мы дружно жили. А они... - Наконец, он нашел правильные слова. - Они нанесли нам непереносимое оскорбление!
Мысль человека проявляется в его словах, но душа - в пространстве между словами.
- Зачем они принесли оружие? Раздали пацанам... Как они бежали! - вырвалось у него, почти рыдание. Больше никто не сказал ни слова. Нас довезли до центра Леселидзе.
*
Как в осеннем саду сгребают опавшую листву в кучу, и на траве остаются кое-где пропущенные листочки - так выглядела виденная нами Абхазия - жители ее, словно стянутые граблями войны в одно место, были у поста Леселидзе, по ту и эту сторону реки. Все происходящее здесь напоминало еще гигантские песочные часы - со струйкой пересыпающихся сквозь контрольный пост людей. Утром население пересыпается на север, на тот берег; вечером часы переворачивают, и все возвращаются домой, на эту сторону. Отсчет кем-то остановленного времени...
С утра боевиков было больше, чем в течение дня; они по-хозяйски расхаживали среди старушек с сумками, едва ли не прикладами сгоняя тех в одно место для прохождения осмотра. И эта процедура всем стала привычной... Мы стояли в стороне, наблюдая. Старушки вызывали сострадание, наглые боевики - злобу, но, черт знает почему, непонятная родственность (чего? не духа же, ведь они убивали!!!) в чем-то неуловимом была у нас не с послушными старушками, а с этими вот...
Что? Ток крови в жилах? Подвижность, шелест ветра в несуществующих крыльях?..
Мы двигались в сторону таможни и вручали листовки всем подряд - старушке, боевику, молодой женщине, парню на БТРе. Все брали без вопросов - читали, складывали, прятали - здесь не нужны были слова...
Мы пробыли здесь два дня, но духа войны еще не почувствовали. Даже бетонные каркасы сожженных домов, омытые дождями, в зелени деревьев смотрелись, будто незавершенная стройка. В палитре не хватало черного цвета... И тогда уже на самом выходе, у пропускного пункта:
- Убивал - и убивать буду! - кинул в спину один из стоящих на парапете парней; и скомканная листовка полетела под ноги.
Я повернулась к нему - лицо как лицо, обычный парень, каких можно видеть стоящими на улицах любого города, - но то, что я слышала, сказал только он один.
- Стреляй - твое дело. Но мы не боимся тебя.
К тому времени я распространила на вокзалах Москвы в поездах, идущих во все горячие точки страны, - шестьдесят тысяч листовок. Такое сказал - он один.
P.S. Текст этой листовки:
СТОЙ! ПОДУМАЙ!
НЕ СТРЕЛЯЙ!
Не страшно быть убитым - душа бессмертна!
Страшно - убивать, -
нарушить главную заповедь Бога!
Остановись! Не обрекай себя на вечные мучения.
Мы можем между собой договориться.
P.S. В июле 93-го во время проведения второго Марша Мира автор вновь встретился со Светой, грузинкой из Абхазии. Она сказала: "Нам надо было тогда объединиться - всем: грузинам, абхазам, русским, армянам - против убийц и мародеров. А мы... взяли оружие. Взяли,...дураки, но не стреляли!"
