КОНТЕКСТ
Сергей Григорьев
Из метро - на войну*
Моя причастность к октябрьским событиям началась в один из дождливых вечеров конца сентября. Я ехал в вагоне метро и думал о тех "двух-трех сотнях" людей, которыми, как сообщалось, ограничен якобы круг сочувствующих Верховному Совету. Конечно, сейчас не середина августа, и погода - хозяин собаку не выгонит, и работать больше приходится за кусок хлеба, чем два года назад, а времени свободного у всех меньше... Но чтобы только 200-300 человек на десятимиллионный город пришли выразить недовольство? Уж больно подозрительно.
Мои размышления прервались, когда на очередной станции в проеме открывшейся двери показался пожилой человек с залитым кровью лицом. Он отирал рукой кровь, но новые красные струйки из-под волос заливали его лицо. Старик, как слепой, вытянул одну руку вперед и, прикрыв лицо другой, отшатнулся от двери назад, в глубь платформы. Там, где он стоял, осталась лужица крови. Хорошо заметная дорожка тянулась от эскалатора к этой лужице.
Я выскочил из вагона и, в последний момент подхватив обмякшее тело, усадил старика на скамейку. Он был абсолютно трезв. Одежда его была чиста, ухожена, от нее веяло свежестью. На этом фоне особенно остро чувствовался приторный запах теплой крови, беспрестанно текущей из раскроенного лба. Был разорван крупный сосуд, и, несмотря на то, что на волосах образовался крупный сгусток крови, эта лепешка не могла затампонировать рану. Чистым платком я прижал сосуд, и через некоторое время мой пациент открыл глаза. "Как вы себя чувствуете? Вам плохо?" - спросил я. Он посмотрел мне через плечо и спокойным, тихим голосом ответил: "Там многим было плохо".
Я оглянулся - платформа наполнялась людьми. Некоторые из них были в крови, многие имели растерзанный вид и были возбуждены. "Баррикадная" - прочитал я на стене вестибюля. Нас окружили люди, появились бинты, - и я, пока накладывал повязку, наслушался такого, что полностью расходилось с говорившимся по радио, телевидению и в газетах.
То, что было в этот вечер и в последующие дни, поражало меня однообразием событий, как заезженная пластинка. Тупая жестокость забронированных шеренг - и бесконечные наплывы и откаты человеческих волн. Где собралась группа более двадцати человек, - там появляются автобусы, из которых выскакивают ОМОНовцы в касках, бронежилетах под плащами, со щитами и дубинками - и разгоняют собравшихся.
Живущие вблизи "Баррикадной" могут припомнить, как низенький капитан около стадиона "Метрострой" гнал солдат на группку людей, как видно, здешних. Вот молоденький солдат приостановился перед одиноко стоящим стариком. Шеренга делает шаг вперед, и старик говорит: "Не толкай меня, солдатик, я же ничего не делаю". Тот опускает глаза; но капитан, видя, что он приостановился, разбегается и в прыжке бьет ногой в спину солдату - они вместе со стариком отлетают вперед, и лишь подставленные руки не дают им обоим упасть. Раздаются гневные выкрики, но капитан ничего не слушает. Он уже бежит на другой край - там солдат остановился перед пожилой, хорошо одетой женщиной. Она рассказывает, как в свои 18 лет сбрасывала в войну зажигалки с этих крыш. В этот момент, с криком "Не рассусоливайся!", капитан бьет солдата по шее и толкает вперед. Поднимается шум, и, чтоб заглушить возмущенных, капитан включает мегафон в режиме писка...
Надо сказать - с каждым днем крови на улицах становилось все меньше и меньше. Милиционеры и солдаты не хотели уже не только бить, но и разгонять людей. Но чем спокойней становились взаимоотношения пикетчиков и служащих в оцеплении, тем больше сотрудников МВД прибывало в Москву изо всех городов России. Парадокс? Ничуть: каждый день тысячи москвичей с раннего утра до позднего вечера, не ведая друг о друге, приезжали к многокилометровому оцеплению и ГОВОРИЛИ с милиционерами и солдатами. Это назовут разложением МВД, но, благодаря этому нежеланию избивать свой народ, до 16 часов 22 минут 3 октября 1993 года Россия имела уникальный шанс - без тяжких человеческих жертв начать преобразование жизни россиян...
К этому дню ситуация не только в Москве, но и, пожалуй, по всей стране определилась. Информационная плотина начала разрушаться. Человек, выходя на улицу, видел не "200-300 полусумасшедших", а тысячи и тысячи вполне нормальных людей. Ход событий ни у кого не оставлял сомнений, что произойдет в воскресенье 3 октября - казалось, колесо истории ничто не сможет остановить: информационная блокада прорвана, недовольное большинство определилось, идея нового пути овладела массами. В канун этого дня у правительства, казалось, нет другого выбора, как уйти в отставку или, выполняя волю народа, стать демократическим. Однако, у этого правительства не хватило мудрости не применять огнестрельное оружие против своего народа.
У МЭРИИ
...Когда я вышел на Новоарбатский проспект, основной колонны демонстрантов уже не было - разрозненные группы людей спускались к Кутузовскому проспекту; все говорили, что блокада Белого дома прорвана, поздравляли друг друга. Появились веселые лица. В скверике напротив Института курортологии сидели два милиционера, они стонали. Окружавшие люди, как могли, пытались оказать им помощь. Несколько человек побежали вызывать "скорую"; другие вышли на проезжую часть и обращались к проходящим - нет ли среди них врача? У одного из пострадавших был симптом ушиба печени. Я уложил его на лавочку, расстегнув ремень и согнул ему ноги в коленях - ему стало полегче. У другого было легкое сотрясение мозга. Расстегнув пошире ему ворот, я начал массировать шею и плечи, чтоб улучшить отток от головы больного. Окружающие были очень дружелюбно настроены и, когда вскоре подъехали сразу две "скорых", мужчины осторожно и быстро на носилках перенесли милиционера - в машину, а другой, поддерживаемый людьми, сел во второй автомобиль. Толпа вовсе не была "кровожадной".
Спускаясь к мэрии, я все же обратил внимание на удивительное несоответствие. С одной стороны - массы радостно настроенного, миролюбивого народа от Белого дома до Новоарбатской. С другой - шеренги ОМОНа на Бородинском мосту и под эстакадой мэрии.
Люди подходили, заглядывали под эстакаду, смеялись и говорили: "Чего вы там, ребята, как мыши забились? Вылезайте! Никто вас не тронет - ступайте по домам!" - но те отмалчивались или говорили - приказа нет! Я еще подумал - а если руководство про них забыло, что ж, всю жизнь под эстакадой сидеть? Позади ходили несколько спортивного вида молодых мужчин в штатском, которые с кем-то переговаривались по карманным рациям, а один время от времени доставал маленькую видеокамеру и снимал проходящих...
Здесь явно не желали уменьшения напряженности. На площади водители тем временем заводили уборочные машины, стоявшие в оцеплении и разворачивали их задом к мосту. Было похоже на то, что хотят машинами прогнать ОМОН с моста, и я пошел на мост, чтобы попытаться уговорить солдат уйти до того, как двинутся машины. Около ОМОНовцев было уже много уговаривавших их людей. Но те, видя что мы безоружны, отвечали грубо, норовя толкнуть щитом приближающегося. Мы говорили им: "Глядите - все кончилось, народ победил!" На это старший офицер отвечал: "У нас никогда не известно, как повернется; какой будет приказ, так и сделаю!" Подошел депутат и попросил всех отойти от ОМОНа, чтобы не "нервировать" его (!). Когда люди разошлись, депутат пытался уговорить руководство отряда уйти, однако тщетно: командование не отдавало приказ отбоя.
Правительство не желало мира, - оно явно ждало другого. И это другое наступило.
Стрелки часов на Белом доме показывали 16 ч. 22 мин.: время истекло - застрочили автоматы. Сначала хлопающие холостые, потом - резкие боевые. С места видно было, как толпа веером кинулась прчь от мэрии. ОМОНовцы громко хохотали, глядя на бегущих. Я не выдержал, обернулся к ОМОНовцам и закричал: "Вы что смеетесь? Вы что, не видите, что происходит? люди убивают друг друга! Как можно смеяться!"
В страшном отчаянии я кричал еще что-то подобное; что отвечали мне, не слышал; я даже почему-то не видел их... Какая-то пелена окутала меня, как во сне, когда хочешь бежать, но не в состоянии сделать ни шага.
На пандус мэрии въехал грузовик, и кузовом стал выбивать витражи. Появились молодые ребята в пятнистой форме, без касок, с автоматами - они вбежали внутрь, в здании началась стрельба. Буквально тут же раздался звон битого стекла, и сквозь боковой витраж, выходящий на Новоарбатский проспект, прикрываясь от стекол щитами, плотной колонной выбежали солдаты в милицейской форме. Я снова повернулся к ОМОНу и крикнул: "Видите - теперь бегут ваши! Неужели не понимаете, что это война!" ОМОНовцы стояли тихие, посерьезневшие...
Выстрелы быстро стихали, и толпа снова хлынула к мэрии. На первом этаже двери гаражей были сломаны, сквозь них виднелись автомобили, некоторые были разбиты. Любопытные пытались проникнуть в гараж, однако строгие пожилые люди их останавливали. Поднявшись на пандус, стал спрашивать - есть ли раненые, не нужна ли медицинская помощь? Мне сказали, что нескольких окровавленных демонстрантов быстро забрала "скорая помощь", а двух стрелявших в людей офицеров убили штурмовавшие мэрию автоматчики. На полу в вестибюле лежал простреленный, весь в крови бронежилет - от пули он явно не спас. Никого нуждающегося в помощи я не увидел. Люди сквозь разбитые витражи входили в вестибюль и, побродив, выходили на улицу, так как все входы на этажи были преграждены пикетами из 3-4-х невооруженных человек.
В огромной толпе, заполнившей все пространство от мэрии до Белого дома, видно было много журналистов с телекамерами. Обращаясь к ним, окружающие говорили, чтобы те снимали все, чтобы показали, как ОМОН пролил кровь москвичей и кто должен быть проклят за братоубийство. Те отвечали, что снять не проблема, а вот показать... Стали раздаваться призывы к свободе информации, к показу прямых репортажей с места событий, чтоб не только вся страна - весь мир узнал правду о том, что делается в Москве. Пусть Останкино не занимается односторонней агитацией, а покажет пленки, заснятые тележурналистами! И когда из дверей мэрии показался человек со связкой ключей над головой и крикнул, что здание очищено от лужковских убийц - площадь скандировала: "Правду - на экран!"; "Брагина долой!"; "Свободу информации!"; "Даешь Останкино!". На стихийно возникшем митинге ораторы говорили, что грубые нарушения закона исполнительной властью, приведшие к многочисленным жертвам, стали возможны из-за неподчинения законодательной власти, из-за монополии правительства на СМИ, особенно электронные. Мы надеялись, что как и в марте депутаты скажут правду с экрана, и тогда вставшая на дыбы страна вновь успокоится.
Митинг потребовал от депутатов немедленной поездки в Останкино - рассказать и показать, что действительно происходит в Москве, взять Останкино под контроль народа. Радость и надежда на лучшее, несмотря на пролитую кровь, все еще владели людьми. Как же мы все ошибались!
Тут же у мэрии, узнав, что во дворе дома напротив еще находятся пострадавшие люди, я прошел туда. У входа во двор на стене висели два бумажных плаката, написанные явно на скорую руку. На одном было обращение за помощью к медикам, во втором обращались с просьбой о медикаментах и перевязочных материалах. Войдя во двор, я увидел двух мужчин, сидящих на лавочке и несколько юношей и девушек около них. Подойдя, представился и спросил, чем могу помочь. Мне ответили, что этим двум раненым помощь уже оказана и "скорая" вызвана, и попросили помочь разобрать медикаменты, которые приносят люди. Недалеко от скамейки, под большим деревом стоял импровизированный стол из ящиков, покрытый простыней и заваленный лекарствами и бинтами. Подойдя к столу, я занялся сортировкой лекарств; вскоре порядок на столе и в большом рюкзаке был наведен. Подходили люди и приносили медикаменты; я благодарил их и убирал все, в зависимости от категории лекарств и упакованности перевязочных средств. Какая-то женщина щедро носила нам воду - уже 5-6 кристально чистых трехлитровых банок стояло под деревом, и с десяток таких же чистых пластиковых бутылок были заполнены водой, а она все брала пустые банки, бутылки и снова шла за водой, приговаривая: "Пейте, пейте, дорогие, день вон какой жаркий, и народу-то сколько!"
День был действительно жаркий. У раненого, которому прикладом автомата сломали руку, начались невыносимые боли и, поскольку сильнодействующих обезболивающих лекарств у нас не было, я предложил обезболивание по Пирогову - спиртом. От шока мы тем самым его защитили, но на жаре его "развезло" и к приезду "скорой" он больше походил на подвыпившего гуляку, чем на раненого.
Во двор вошел молодой человек. Он сказал, что много народа уехало в Останкино, а поскольку здесь все нормализовалось, имеет смысл - на всякий случай - медпункт перевезти туда. Все вызвались ехать, и я в том числе. Собрав медикаменты в рюкзак и взяв пластиковые бутылки с водой, мы пошли к Белому дому в надежде найти машину в Останкино. Наша группа из шести человек направилась к 20-му подъезду, где стояло несколько крытых военных грузовиков. Мы подошли к человеку, руководившему посадкой и тот указал нам, куда садиться. В кузов залез французский журналист и сел напротив меня. Он был в темном длинном пальто, в очках. Он сидел молча, ни с кем не вступая в разговор; я еще подумал - может он плохо знает русский? Но догадаться, что пошел последний час жизни этого человека, я бы никак не мог. Затем к нам сел тележурналист и устроился с камерой на крыше кабины; подсело еще много людей. Колонна двинулаь в Останкино.
В ОСТАНКИНО
Остановившись против кино-концертного комплекса (дом N 12), мы увидели большую толпу, стоящую у входа во главе с Макашовым. Тот обращался через мегафон к стоявшим за стеклянными дверями милиционерам, уговаривая пропустить его с депутатами и журналистами для выступления в эфире. Конкретных слов уловить было нельзя, но по тональности монолога Макашова и гулу толпы чувствовалось, что уговоры тянутся уже давно.
По проспекту Королева от метро ВДНХ тек сплошной поток людей. Чтобы не затеряться в толпе, я предложил нашей группе пройти вперед в сторону аппаратного корпуса (дом N 19) и расположить наш медпункт под фонарем, где мы будем видны, когда стемнеет. Найдя подходящий фонарь, мы закрепили самодельный белый флаг с красным крестом; на столбе закрепили те же два бумажных плаката с обращениями, а на прифонарный ящик постелили простынку и разложили один комплект медикаментов. Мы были готовы оказывать помощь. Но обстановка была совершенно спокойной, и скорее напоминала мне праздничное гулянье. Машин не было; проезжая часть в две полосы была заполнена народом.
Как-то быстро проспект Королева превратился в подобие Арбата в час пик. Ни милиции, ни ОМОНа не было видно. Сплошь мирно гуляющая публика - без флагов, без криков, - и наш медпункт выглядел странновато на общем благодушном фоне. Я видел, как чувство своей неуместности охватывало нашу группу, и люди начинали отпрашиваться - кто "на минутку домой, здесь рядом", кто "позвонить", кто "посмотреть". Вскоре я остался один, с флагом и медикаментами посреди мирно гуляющего народа, как чудак в противочумном костюме среди детского сада. Я абсолютно не вписывался в окружающий мирный интерьер! И тем не менее тяжелые предчувствия уже начали наполнять меня.
Дом N 12 прозван телевизионщиками "Аквариумом" за светящиеся от пола до потолка витражи, так, что со стороны улицы даже невозможно увидеть межэтажных границ. И этот, обычно сияющий "Аквариум" теперь стоял во мраке. В телецентре явно компромиссов не искали, но чего-то дожидались. Отряд "Витязь" внутри давно подсчитал, что имеет почти десятикратное превосходство в живой силе, а с учетом оборонного характера действий в железобетонном здании, а также разницы в вооружении и подготовке - по самым средним прикидкам, имеющееся превосходство можно умножить на коэффициент 4. Это значило, что рота "Витязь" с милиционерами телецентра могла отразить штурм до полутысячи солдат. Поскольку у Макашова было не более 20 автоматчиков с наверняка ограниченным боекомплектом - ни о каком штурме или иных боевых действиях с его стороны и речи не могло быть. Это сознавали обе стороны.
Как же проникнуть в здание? Генерал Макашов знал, что войскам дан приказ: огонь первыми не открывать. Значит, люди без оружия могут взять "Останкино", но для этого надо открыть им доступ в здание - то есть разрушить витражи. Можно бы просто полоснуть из автомата - и витражей нет! Но первый же выстрел даст право "Витязю" убивать людей. Тогда Макашов отводит почти всех своих людей от входа - по-видимому, в тыл здания, для отвлечения внимания и сил обороняющихся - и грузовиками начинает бить витражи! Я видел, как первый крытый грузовик типа "Урал" начал разрушать входную дверь, но высокий тент и кабина не давали ему возможности въехать под козырек главного входа. Подогнали другой грузовик, типа "ГАЗ". Обе машины били витражи в плотном окружении безоружных людей, под вспышками фотоаппаратов и в свете "юпитеров" телекамер. И вот витражи разбиты, пара автоматчиков Макашова и один гранатометчик с опущенными оружиями разгуливают у витражей, не впуская случайных людей вовнутрь; толпа стоит и организовывается для входа. Беспорядков нет, светят "юпитеры" над множеством телекамер, постоянно вспыхивают "блицы" фотовспышек. Тут, мне кажется, командир "Витязя" дрогнул - он понял план Макашова: массы безоружных людей, одними кулаками при свете "юпитеров" и "блицев" разгонят "Витязь" в несколько минут! Физически полторы сотни "витязей" не остановят многотысячную толпу. Автоматчики Макашова явно стрелять не намереваются и находятся здесь лишь для моральной поддержки людей. Паника охватила обороняющихся, как было показано в видеозаписи: они спешно баррикадировали 2-й этаж; один из солдат, от страха не найдя выключателя освещения внутреннего коридора, стал автоматным рожком крушить плафоны и лампы. Близилась развязка. Спасти дзержинцев могло только чудо - либо провокация: и здесь их командир оказался "на высоте".
Я видел как второй грузовик начал ломать слева от двери витраж, за которым идет лестница наверх. Возможно, об нее грузовик и повредился, так как перестал двигаться; народ тем временем не проявлял признаков активности. Прошло несколько долгих минут, - как вдруг малиновое зарево полыхнуло в вестибюле, и мгновенно за ним - вторая яркая вспышка с сильным грохотом на улице. Тут же начался многократный треск автоматов, с гулким перекрытием пулеметными очередями...
То, что творилось у меня перед глазами, я не видел ни в страшном сне, ни в диком кино - и не дай мне Бог видеть и слышать такое еще раз. Крики, стоны, ругань, бегущая толпа - и летящие в спину пули, с жутким цоканьем и воем рикошета от мостовой и стен, со шлепком впиваясь в живое тело, обрывая и крик, и жизнь. Я стоял как вкопанный, не сознавая что происходит. Сквозь двойные окна второго этажа по людям начали стрелять трассирующими пулями из автоматов. Практически тут же, с противоположной стороны - с крыши дома N 12 открыли огонь ручные пулеметы, но первые очереди прошлись по 2-му этажу дома N 19. На мгновение я даже подумал, что кто-то подавляет огонь автоматчиков, стреляющих в людей, так как огонь автоматов затих, но затем трассирующие пули пулеметов дернулись вниз и защелкали с визгом по брусчатке тротуара, а огонь автоматов из дома N 19 возобновился с прежней силой.
Толпа неслась по проспекту Королева врассыпную, освещенная яркими уличными фонарями, прячась за фонарные столбы, деревья, машины, а вслед бегущим людям с двух сторон гремели выстрелы, беря их под перекрестный огонь. То была истинная бойня. Только чтобы не пустить депутатов в эфир, убивали десятки безоружных, случайных граждан.
Надо отдать должное командиру "Витязей" - профессионалу высокого уровня, четко сориентированному в политике. Ему было ясно, что Макашов стрелять не собирается, а проигрывать или сдаваться означает для него полный крах. Вывод - надо что-то спровоцировать. Срочно нужен был повод, чтобы солдаты открыли огонь. И... повод нашелся. В первых, еще неотредактированных официальных сообщениях было сказано, что при защите Останкино погиб один военнослужащий, зацепив случайно ногой спусковой механизм гранатомета. Показывали и самого погибшего солдата. (Что меня удивило сразу, это не очень уважительное отношение к нему однополчан. Вокруг стоят здоровые битюги, а убитого сослуживца волоком тянут по полу мимо них по длинному коридору. Мы в то же самое время под автоматным огнем выносили раненых и убитых, совершенно незнакомых людей подальше от дома N 19, спотыкаясь и падая, но стараясь удержать в руках драгоценную ношу.)
Взрыв гранаты оказался на руку не только командиру, но и всем стоящим над ним, - он спустил курки автоматов и пулеметов. Я думаю, сам командир и слова не успел сказать, - стрельба началась мгновенно, вслед за разрывом гранаты. И, что существенно - она велась не в здание, а из него! Двойные стекла второго этажа прострелены: маленькая дырочка на внутреннем стекле, большая на наружном - искоса, сверху вниз; стекло зафиксировало, кто откуда стрелял...
По плотности и продолжительности огня чувствовалось, что у "витязей" с боеприпасами нет проблем - стреляли очень много. В минутки затишья мы с окружающими людьми переносили убитых и раненых к светофору за телебашню, где их на "скорой помощи" и на попутных машинах увозили.
Первого раненого, точней раненую, принес на руках юноша. Джинсы и обувь на одной ноге были в крови. Сперва я подумал, что что-то со стопой; но по тому, как обильно текла кровь, понял, что задет крупный сосуд. Стал осматривать джинсы наверху и заметил две дырки на них почти у паха спереди и сзади - сквозное! Надо снимать брюки; девушка хоть и явно теряла сознание, но стеснялась, не давала снимать. Прикрикнув на нее, обнажил рану - артерия! Дальше, как автомат: жгут из бинтов, тампоны, забинтовал оба отверстия, хлопнул парня по плечу - быстро в больницу, большая потеря крови!
Несколько человек с осколочными ранениями лица и головы: граната взорвалась на улице и, по-видимому, в машине, на уровне головы. Поверьте, жуткое чувство, когда, сквозь кровавое месиво на месме скулы и носа, на тебя с надеждой смотрят глаза. А ты, стараясь не глядеть в эти глаза, промываешь и тампонируешь рану, и не имеешь сил отвечать на вопрос: "Доктор, что у меня там?"
Вокруг медпункта сидят и лежат много раненых. Смыв с рук кровь, иду перевязывать следующего. Сортировать их некому, поэтому говорю бригаде, чтобы в первую очередь оказывалась помощь раненным в голову, затем - с обильными кровотечениями, а "сухих" прошу потерпеть - и работа, что называется, закипела. Перевязав раненого, ребята бегут к рюкзаку, хватают заранее подготовленный комплект из бинтов, ваты и антисептика и бегут к следующему...
Мужчина с обильным кровотечением из головы. Под светом фонаря пытаюсь рассмотреть среди волос источник кровотечения. Осторожно, тампоном стираю кровь и - снимаю скальп! Осколком, как бритвой, срезан большой лоскут кожи. Чуть ниже - и моя помощь ему б не понадобилась. Сейчас же возвращаю лоскут на место, обмываю сгустки крови, вокруг раны иод, быстро - повязку...
Едва успеваю закончить, как бегом приближается группа людей, несущая на руках человека. Его кладут у моих ног. Грузноватый мужчина лет 50, в темном простом костюме, в джемпере под пиджаком. Примерно таких же лет женщина придерживает руками его голову, непрестанно крича: "Помогите! Доктор - помогите! Доктор - сделайте что-нибудь!" Но мужчина лежит на земле в какой-то неестественной позе... Костюм чистый, следов повреждения и крови на земле не заметно. Я отстранил руки женщины, повернул голову на бок, и... затылочная часть черепа отсутствовала! Крупный осколок стесал ее, как топором, и мягкая часть срезанного мозга выбухала из отверстия, скрадывая кривизну стесанного затылка. Смерть была мгновенной, кровь уже не текла.
Я обнял женщину за плечи и сказал, что ему уже нельзя помочь. Сжав виски кулаками, она застонала, стоя на коленях перед убитым и раскачиваясь из стороны в сторону. Смотреть на это было невыносимо, и я сказал людям, чтобы его несли к перекрестку, где можно остановить машину и отвезти их домой. Несколько рук подняли тело; кто-то помог женщине встать, и она, спотыкаясь, побрела вслед за печальной процессией.
Со всех сторон слышались крики: "Скорую!", "Быстрее врача!", "Помогите!, "Кто-нибудь, скорее!" Мы перевязывали раненых без остановки.
Я разделил бригаду по парам и посылал их на вызовы. Девушек и молодых ребят - поперек проспекта, в укрытие от зоны обстрела, куда уже оттащили раненых. Вдоль же проспекта, где все простреливалось, шли взрослые мужчины. Особенно запомнился один из них. Возвращаясь после перевязок, он садился на землю и, пока я клал ему в сумку новый перевязочный комплект, делал несколько быстрых затяжек сигаретой. Больше трех он никогда не успевал сделать: раздавался крик о помощи и, бросив сигарету недокуренной, он хватал медицинскую сумку и, пригнувшись, бежал на зов.
Всякий раз возвращаясь к нашему медпункту за новыми комплектом и видя склонившуюся над рюкзаком знакомую фигуру, я испытывал ощущение радости - еще один член нашей бригады жив и невредим. Хватаем бинты - "Смотри, будь осторожен!" - "И ты тоже!", или "Я с тобой! Помогу...", - "Хорошо, бежим!". Определив участок перебежки, стремглав летим к следующему укрытию, от от столба к дереву, от дерева к клумбе и т.д. - до раненого. Открытые места, особенно около дома N 19, перебегаю с поднятой левой рукой, на которой была повязка с красным крестом, держа в ней прозрачный полиэтиленовый пакет с бинтами и ватой. Надеюсь, поймут, для чего я бегу сюда, и стрелять не станут.
За грузовиком укрываются несколько человек. Перебегаю к ним - где раненый? Показывают - метрах в 10-15 лежит человек. Рывок к нему. Крупный мужчина лет сорока в синей болоньевой куртке: три или четыре мокрых дырки в куртке, косо поперек груди. Пытаюсь приподнять его за плечи, рассмотреть спину: тяжелый... Расстегиваю куртку - рубашка в крови. Кладу руку на живот - теплый, и вроде дышит.
Мы подняли раненого и понесли за машину. С каждым шагом тело его тяжелело, тянулось к земле. Держа за спину, я почувствовал, как человек начал выскальзывать из собственной одежды. Вот соскочил один башмак и брюки стали стягиваться, несмотря на застегнутый пояс.
Профессиональный водитель или сотрудник ГАИ, когда заходит разговор о сбитом пешеходе, обычно интересуется - осталась ли обувь на ногах. Если да, то обойдется, жить будет. Когда узнают, что обувь слетела, вздыхают - значит конец. Происходит такое из-за послесмертного расслабления - тело как бы вытягивается, и суставы становятся подвижными; выступы легко смещаются, и вещи на теле уже не держатся.
Я физически чувствовал, как вместе с теплом и одеждой выскальзывает из тела душа. Хотелось бы обнять это тело, прижать к нему это его незримое: будьте вместе, не расставайтесь!
Мы перенесли человека за машину. Одежда почти полностью уже сползла с него. Хорошо были видны дырочки поперек груди; при надавливании показывался сгусток, но кровь не текла. Он был еще теплый, но заметно холоднее, чем когда я к нему прикоснулся впервые. Без одежды он быстро остывал. И я вдруг понял, почему так тяжело воспринимаю этих мертвых, хотя в анатомичках как врач навидался трупов; но эти были теплыми! Это было ужасно - крепкие, здоровые люди на глазах теряли тепло и жизнь.
...Обстрел проспекта все усиливался, особенно из угловых окон дома N 19. Стреляли с первого и второго этажей, над землей, настилом. Все чаще и чаще ребята возвращались на медпункт с неиспользованными бинтами. Отчаянье из-за своего бессилия перед смертями охватывало нас. Убит французский журналист, ехавший с нами в машине, убит ребенок, убита женщина... Пули стальной метлой мели улицу.
Трассирующие пули гонялись за всяким, кто не успел перебежать в рощу. Вот двое тележурналистов - один с камерой, другой с маленькой стремянкой пытаются спастись в тени дома N 12. Бегут, петляя, через кусты, а за ними, повторяя их зигзаги, несутся красные светлячки. Алюминиевая стремянка зеркалит свет фонарей, и ее движение хорошо видно в тени. Но вот стальные светлячки прошивают стремянку - она больше не движется. Стон ненависти прокатывается над рощей - сотни укрывшихся там людей видели эту дикую охоту на журналистов.
Снова наша бригада кого-то тащила, кого-то перевязывала, а кого-то откладывала... Я смотрел на них и думал: почему они не уходят, несмотря на ежесекундный риск быть убитым? Ведь было же страшно. Даже сейчас, по прошествии столького времени, никто не затруднил себя мыслью, почему многие сотни людей, подвергая себя смертельному риску, безоружные стояли и, несмотря на многочисленные жертвы - не уходили. Зачем?
Они не разбегались, но и не лезли под пули; но пули сами находили их. Мы ждали защиты. Когда узнали, что в Москву идут войска, многие обрадовались: армия защитит нас от вооруженных убийц, правда победит!
Не передать ликование, которое началось, когда на проспекте Королева показалась колонна бронемашин; а когда те с ходу обстреляли дом N 19, казалось, сама телебашня закачалась от возгласов "ура"! Но тут и началось страшное - машины развернулись, подъехали к роще, дали несколько очередей над людьми. Все попадали на землю. Затем БТРы развернули башни и стали стрелять по высотным домам на ул. Комарова. Видя эту неразбериху, я приказал перебазироваться в глубь рощи и укрыться за толстым деревом, а сам вместе с одним из членов нашей бригады побежал на параллельный проспекту проезд посмотреть, свободен ли тот для отступления - на всякий случай.
Вернувшись я увидел, что БТРы развернулись носом к роще, а динамики, установленные на них что-то говорят. Спрятавшись за деревом, прислушался... То, что я услышал сквозь рев моторов и грохот выстрелов, не сразу поместилось в сознании, хотя прозвучало два или три раза: "Мы получили приказ от Верховного Главнокомандующего стрелять на поражение! Через несколько секунд открываем огонь!"
Было 22 часа 15 минут. Я подумал, как так - ведь они уже давно стреляют на поражение, чего же еще? Вдруг стальные машины сорвались с мест и стали носиться по роще, подпрыгивая на кочках и обстреливая из пулеметов буквально каждый куст! Если от убийц в окнах телецентра можно было укрыться за деревьями, то от подвижных стальных машин спасения не было. Мы поняли, что смертельная опасность превысила разумную степень риска. Обсудив с группой положение, мы приняли тяжелое для себя решение - уходить из Останкино...
По разведанному боковому проезду, в тени забора, наша группа отступила - оставив только двоих отчаянно-смелых добровольцев. Они были в Останкино до конца, и сделали все возможное и невозможное для спасения человеческих жизней.
* Печатается в сокращении
Вернуться
