Глеб Павловский
Пределы русской демократии
Стилистические примечания
Этот номер "Века" резко выпадает даже из нашего, в общем, странного ряда номеров. Он составлен исключительно из переводных статей, помещенных в четырех выпусках "Пределов власти" - нового приложения к нашему журналу (редакторы Вячеслав Игрунов и Глеб Павловский).
Издание русской версии ежеквартальника Journal of Democracy как приложения к "Веку ХХ и Миру" задумано было и обсуждалось с американской стороной (Национальный фонд демократии) давно, еще в СССР. В осуществлении проекта неоценимую помощь оказали нам старые друзья "Века" - редакторы "Проблем Восточной Европы" Лариса и Франтишек Силницкие.
Проект продвигался трудно, при усиливавшейся политической раскачке; "демократия" же усилиями известной группы политиков иногда казалась нам почти непристойным выражением. Но хорошо забытое старое однажды начинает выглядеть передовым: д е м о к р а т и я? - сегодня в этом вновь различим вызов.
Мы дали новому изданию имя "Пределы власти": довольно прозрачный эвфемизм демократии. Следующие далее заметки - попытка объяснить смысл такого издания сегодня в России.
Кому-то, вроде - Синявскому приписывают бонмо о "стилистических разногласиях с Советской властью", понимая как водится плоско (удобоповторяемость - профессиональный риск остроумцев): хрупкий стилист, мол, против бандюги с советским цитатником.
Здесь утеряны два важных смысла. Во-первых, тот самый нервный мягкотелый интеллигент в России, в глазах нескольких поколений опрокинул ряд форм русской государственности - одну за одной. Власть же, огрызаясь и мстя интеллигентам порознь, не справилась с корпорацией в целом. Литературный цех в России, в принципе, сильней власти. Правда, и опасней ее подчас, и не лучше тож.
Во-вторых, сама власть у нас стилист, а бандюга заводится и приживается в ней по ходу процесса, не лишенного эстетических оснований.
Публикуемые ниже американские авторы обычно отмечают "редкость и бессилие" общественных институтов в России. Задумываемся ли мы, что означает несозданность институтов в стране, где язык, нормы и декларации утверждают, напротив, бытие и высшую ценность государства? - Карнавал фикций, на которые попусту тратится масса сил. Прежние "потемкинские деревни" были, в сущности, милой забавой графа - ворюги и патриота-проектировщика. Современная потемкинская деревня именуется Российской Федерацией: ради вящего ее уподобления реальности ломают, сносят и потравляют сооружения живых людей - все чаще с ними ж самими.
Власть прокрадывается в жизнь через ряд отдельных ошибок, помалу складывающихся в общепринятый стиль. Когда это произошло, бессмысленно спорить с властью о принципах и законах - хотя и тут ее еще можно опередить стилем.
Но об опережении после. Задержимся сперва на том, что демократия в России не получилась именно как стиль. И если угодно - как культура. А уже неудача эта открыла спрос на иную стилистику, которой - если кратко определить манеру - подошло бы слово "предрешенность".
Именно потому, что политическое строительство затевается и идет как бы в некоей пустоте, вне организованной и благодатной сопротивляемости давно утвержденных структур, природа материи-невидимки прорывается вдруг, из-за угла - "ниоткуда". Политический реформатор в России свободен от нужды работать с навигационными картами течений, мелей и рифов - ему доводится только обламывать ребра и не пущать консервативное рыло в калашный ряд. Зато этот же дух реформистского произвола, мстя, вдруг оборачивается тотальной предопределенностью. И пустая свобода, загустевая вокруг проектировщика, однажды схватывается в социальный бетон новой власти.
Отличительная особенность русской общественной жизни та, что когда вы желаете обсудить другой вариант происходящего, это всегда преждевременно, а потом - поздно, да и не с кем поговорить. При этом вам предлагают решения, которые вчера еще прятались под спудом нечистых мыслей, и те, кто себе позволял, мигом попадал в маргиналы. И вы видите как люди подтягиваются к "общему мнению" - которое, ни разу не будучи обсужденным, поначалу ернически обстебывается как бредни глупца, затем вдруг всерьез извлекается из шляпы, как самоочевидная и для каждого обязательная первичная основа всех решений.
К этому моменту авторы идей уже не имеют власти над ними, они даже не смеют признаться в авторстве; авторство переходит к чиновникам, как частная функция от их реализации. Сегодня таким "общим мнением" стала "российская особость" - с особыми интересами по всей территории бывшего СССР, особым путем "к цивилизации" и вытекающими из первого и второго особыми же правами московского чиновника - это он, голубчик, ведет нас, упирающихся, в цивилизацию, и он вершит - нас не спрашивая - некие наши национальные интересы, отбирая для себя те из них, что прибыльнее.
"Революция сверху" в 1991 году, по ощущению современников шла объединить энтузиазм перемен с выгодами порядка. Но кто в этом был заинтересован? Обыватель, молча претерпевающий революцию, либо адепт старого режима, желающий спастись от (скажем) люстраций. Совершенно не такова штабная точка зрения верховного командования "революции сверху". К тому же агломерации подвержены не только достоинства, но и пороки обоих путей - и слипание пороков опережает по динамике сложение выгод.
Главное же неучтенное - идущий внутри всякой революции конкурс на статус субъекта революции, ибо процесс, раз начавшись, создает "субъектно-дефицитное" пространство, которое должно быть замещаемо, реально или мифологически, соразмерным "автором революции". И с этой точки зрения тотальный субьект может быть сформирован и навязан внезапно - перемножением прерогатив порядка и мятежа. Легитимируется же он при этом также с обеих сторон стилистически:"хватит! Все уже решено".
Сложность внутренней жизни чужих стран всегда подстрекала к упрощениям. Но только в ХХ веке воля упрощать, совпав с волей к власти, обзавелась исполнительными органами и технотронным инструментарием. И первые же произведенные ею резекции дали жутковатый результат.
Кульминацией этого стала эпоха Гайдара, когда группе политических советников Ельцина удалось практически без какого-либо сопротивления и, как сперва казалось, без катастрофических последствий демонтировать Советский Союз, а затем учредить - считалось - новую демократическую государственность, вторую в этом веке Российскую республику. Только такое убеждение в безнаказанности прямого вмешательства в традиционные институты, затрагивающие миллионы людей, и обыденная вера во всесилие прагматизма (из обыденного незаметно превратившегося в чиновничий) могут объяснить то поразительное обстоятельство, что "правительство интеллектуалов" пыталось проводить политику финансовой стабилизации на разгосударствленном недемаркированном пространстве, где в тот момент фактически прекратили действовать закон, институт гражданства, свобода перемещения и защита прав личности.
В конце концов верх взяла та из национальных культур, которая оказалась более профессиональной, умелой, более сохранившей корпоративную память, - все, от чего легко и бездумно отказалась интеллигенция. Верх взяла культура власти, и ей потребовалось совсем мало времени (два года, в которые и уложилась без остатка Вторая Российская республика) для того, чтобы развитые вне ее сферы интеллектуальные ресурсы полностью попали в ее орбиту - выйдя из сферы академической или общественной компетенции и "переподчинившись" исполнительной власти...
Чем же является ныне государствующий остаток послеоктябрьской России - всего лишь ограниченной и манипулируемой демократией (и тогда впору называть ее "делегативной", если добиваться столь элегантной нюансировки понятий, как публикуемый нами ниже О'Доннелл)? Или все же - старым советским режимом, освободившимся, наконец, от рудиментов советского гражданского общества, и заодно от оппонирования русской демократической культуры? Со Второй республикой утратилось нечто большее, чем только 22 месяца политической жизни - скомканной и невнятной, едва начавшей сознавать связь идей с интересами. С ней ушла и идеалистическая сторона советского демократического движения. (Набор слов, уже начинающий царапать слух. Хотя что в нем странного? Ведь конституционные демократы или меньшевики 17-го года были русскими имперскими демократами, и ничем иным.) Как политический стилист, власть избавилась от общественной цензуры и редактуры; с демократической интеллигенцией исчез ее последний культурный конкурент; профессиональные "интеллектуалы" западного типа в России не существуют, а те, что так себя называют, социально неразличимы и полностью растворены в теневой зоне "власть-бизнес".
Но тогда имеет смысл не столько спрашивать, "что это было", а - что идет на смену: очередная "временная" государственность или новый образ мира и новая его, образа мира, судьба?
Читатель выпуска, думаю, с интересом прочтет в американском блоке "Пределов" теоретическую полемику о достоинствах и угрозах президентства. Внимательного читателя, однако, не может не озадачить вопрос: как соотносится это, совершенно здравое представление аналитика о реальности, с теми "западными рекомендациями демократическому президенту", трансляцией которых бравурно терзали нас год тому президентские медиа?
Борьба президента с парламентом в России не только мешала прийти к согласию относительно программы экономических и политических реформ (действительно мешала), не только откладывала и откладывала на неопределенное будущее вопрос о национальном образе и стратегии нового государства, не только - парадоксально - охраняла рудименты гражданского общества и демократически-правовой культуры от размалывания их в схватке групп за власть и ресурсы - да, и это все было. Но и еще одно: Вторая республика была загубленной попыткой России уйти от миродержавия в развитие себя, в собственное национально-государственное строительство, за путь которого и шла бестолковая борьба в безголовом Верховном Совете. Насильственный обрыв этой борьбы, по-видимому, упразднил намечавшийся баланс национальных интересов, точней, обратил их активность вовне.
Западный мир инициировал Вторую российскую республику в этом веке и затем позволил, почти помог ее уничтожить. Своя своих не познаша: безобразную демократию принесли в жертву правдоподобной лжи "контролируемого" режима. Зато теперь Запад остался наедине с цивилизацией без места, без экономики и даже без точного имени. Все это взялся заместить и умиротворить своими силовыми манипуляциями послеоктябрьский режим. Но небескорыстно - иллюзия безопасности дорогого стоит. Так не пора ли поставить вопрос: как, насколько, в какой степени и в каком направлении сама "беловежская" Россия начинает приспосабливать мир к себе? Каковы пределы такого приспособления и каковы его шансы, включая военно-стратегические?
Россия упростилась, зато агрегировалась по силовым осям. Остатки союзного наследства - механики устрашения, возмездия с присущими характерами персонала и типами обслуживающей экономики - подтянулись к привычному для них центру. Вернувшись в круг забот центрального правительства, они заменяют ему программу реформ, так и не сформированную, вновь требуя выхода на мировой простор. И такое поприще готовится в виде конфликтной межцивилизационной зоны "после Ялты".
Послевоенная геополитика была отвратительной и смертоносной; ее символом навсегда останется стена поперек Берлина и пресловутая салфетка Черчилля - перечень зон влияния с легкими поправками Сталина. Но только сегодня становится ясным, что, втянув человечество в раскол внутри одной цивилизации и заставив народы участвовать в том, что им в сущности безразлично, Ялтинский кондоминиум отсрочил прямое столкновение цивилизаций - конфликт, в котором ни один из участников сегодня не имеет ясных правил игры. Современный мир - мир без СССР - не является больше ни чем-то определенным, ни чем-то управляемым, ни чем-то стабильным.
Известно, как оборачиваемы связи - лидерства, контроля, управления: попытавшись и не сумев "вести Россию к демократии" (временно пощадим самый замысел!), западный лидер стал обращаться во влекомого клиентом-аутсайдером. И разговор заходит о долгах патрона по отношению к режиму, который знает русскую историю ровно настолько, чтобы успешно манипулировать международными опасениями насчет его собственных планов.
Итак, Россия опять попала в некий мировой резонанс, внутри которого ее "отсталость" может быть обыграна как геополитическое преимущество. Необходим лишь механизм эксплуатации нового преимущества, простой и безопасный для новой элиты. И немногое нужно для того, чтобы быстро деполитизируемое население, с национальным сознанием быстро теряя и гражданское, распалось на две группы, на меньшинство и большинство - на технологов извлечения выгод из мировой нестабильности и потребителей этих выгод, распределенных по новым правилам.
Идея ограничений любого мандата, пределов любой должности и прерогатив - жесткое демократическое sine qua non. Правда, в Москве идея ограниченной власти еще с петровских времен непопулярна среди реформаторов; но на таких "дважды два" демократии все-таки проще настаивать. Хуже другое.
Издатели американского "Журнала демократии" жалуются на засилье недемократических идеологий, например марксизма, в известных кругах Запада и третьего мира. Мы же в России столкнулись с иной угрозой - идейного одичания, когда ни одна позиция не имеет интеллектуально значимого противника. Проблема борьбы с марксистскими интеллектуалами решена была еще Сталиным - в недискуссионном порядке. Другие оппоненты демократии, авторитарно-националистического толка, и вовсе не приобрели в России концептуально различимой величины (это не мешает говорить о "теории авторитарной модернизации"; но за теорию это вторсырье сходит в одной Москве).
Демократическая культура пришла в страну на стерилизованное место, и ее преследует рок марксистской предшественницы - нищета-с! Идеи демократии не сталкиваются с альтернативными идеями, и только за символы ее, за торговую марку "Демократия" идет борьба в пространстве сил и частных интересов. Российская общественная мысль мало-помалу приобрела ощутимые нигилистические обертоны.
В советское время утвердился тип сознания, который не может, не хочет и не нуждается в том, чтобы идейно обозначиться на мировой многоцивилизационной карте. Москве неизвестны современные дискуссии о затруднениях демократического процесса, кроме тех, что имели вид журналистского скандала; непонятны их лексика и тональность; предпочтительна стилистика случайных заимствований "чего-то западного". Споры, не определившие ни собственных пределов, ни применимости используемых понятий, в конце концов сводятся к полемике по частным вопросам. Вакуум восполняется условным размежеванием по старым лоциям - среди без остатка исчезнувших имен и символов русской демократической культуры (либеральной интеллигенции, освобождения крестьян, дореволюционных партий, декабристов, Герцена или Милюкова).
Так возникает совершенно провинциальный стиль политики, исключающий возможность быть понятым и описать свои цели, свои инструменты и вероятные угрозы в более широком контексте. Стиль и тут не остается нейтральным. Знаменитый пример - странная полемика об "угрозе фашизма в России", где стороны обвиняют в фашизме одна другую - на фоне стремительно, с разных краев политического спектра растущего духа нелояльности и попрания всяких правил, что уже, собственно говоря, предрешает исход полемики.
Возникло новое существенное препятствие демократическому развитию: отсутствие серьезного идейного вызова демократии, при недостатке теоретического анализа реальной политической практики. Как видим, и оно - "стилистическое".
Читатель "Пределов власти" сразу чувствует разницу. Американский анализ проблем демократии (притом, что авторы "Journal of Democracy" принадлежат в местной системе координат скорее к консервативному кругу) пронизан иной стилистикой: теоретической приоритетности угроз и дисфункций систем над оптимистическими пожеланиями, равноудаленности аналитика от сильных и слабых сторон политической системы (вместо привычного для нас "анализа с вершин руководства процессом"), открытого и неопределенного будущего системы в принципе и, разумеется, позиции национальных интересов как доктринально незаданной и реальной только в пересечении ее конкурирующих версий.
Суммируются эти отличия именно стилем открытого, ответственного обсуждения динамики демократических институтов в поле долговременных задач, множественных интересов и исторических вызовов. Политический строй не должен проиграть жизни, но его нельзя и навязывать ей, даже ради мнимой "стабильности": реальность все-таки ведет в счете. Вот этот дух честной исторической игры - одна из родовых примет демократии, еще именуемая "рациональностью" - сегодня начисто отсутствует в России.
Российское общество пока что не готово быть проанализированным ни в отношении собственного устройства, ни в отношении состава его идей. Трудность в отсутствии в России такой вещи, как заинтересованный спор о демократии и, шире, - профессиональная дискуссия о политических системах вообще. Зато аналогичный спор на Западе - реален, и с концом холодной войны и неизбежно связанного с нею интеллектуального попустительства "своим" (что отозвалось, например, на теоретическом крахе советологии) день ото дня набирает новую интеллектуальную остроту. Спор сам формирует собственный стиль - там, где уже давно ни одна серьезная проблема не решается в бесспорном порядке.
Демократическая политическая система вправду становится универсальной; уже в силу одного этого она не может далее пребывать в ареале западной цивилизации, как ее аспект. В мире драматически проступили новые водоразделы, но за ними кроется и новая глубина, новый масштаб проблем. Это ощутимо в озабоченной интонации видных теоретиков и разработчиков западной демократической модели.
Отбирая тексты для перевода в выпусках "Пределов власти", мы стремились донести эту интонацию (так далекую от привычной для нас публицистической истерии). Нам кажется, что, укореняясь в России, этот спор втянет в свой круг и российских участников.
Необходимо рассмотреть и оспорить распространенную версию, согласно которой Россия в 1991 году просто упустила, потеряла свое место и статус в мире, а сам мир при этом - остался тем же. Эта версия происходит, разумеется, из образов и видений западного сознания, включая его русско-западническое ответвление. Слегка обидная для гордеца, но в сущности успокоительная, оптимистическая версия! В конце концов ничего страшного не случилось, говорит она, - временные неприятности, передряги; тот, кто проиграл в чемпионате, вполне может еще выиграть в следующем.
Между тем, неялтинский мир ХХI века - открытый вопрос, ширящееся у нас на глазах "дикое поле" соперничающих цивилизаций. И здесь цивилизованное американское лидерство, конфигурация которого, включая приоритет "контролируемости", восходит к пройденной эпохе, кажется слабым паллиативом курсу автохтонной демократии.
Может ли вообще государственный успех реальной демократии в незападном ареале означать и "победу Запада"? Стратегически - крайне маловероятно. Но тогда демократически ангажированный аналитик попадает в своеобразную "щель" западных ценностей: одновременно и универсальных, и прагматично привязанных к известной цивилизационной традиции. Кем он должен выступать по преимуществу: человеком Запада - или "агентом демократии", для которого утверждение ее ценностей на Востоке принципиально важнее их цивилизационной привязки? И уж, бесспорно, несовместимо с презумпцией "контролируемости".
Стоит помнить, что Россия остается своеобразным миром (цивилизацией), располагающим главной силой цивилизаций - емкой сложностью, проникаемостью, притягательностью своего речевого и интеллектуального устройства для всякого человеческого существа - то есть "переводимостью" на все языки мира. Недостроенная до демократии цивилизация христианского круга уходит в патологию, немеет, прячется от реальности и рациональных реакций, после чего может имитировать что угодно - например, "прозападный курс", "контролируемость" и "верность процессу реформ". А тем временем потенциальная емкость рынка слаботехнологичных вооружений растет в силу стратегически ограниченной результативности технотронных акций в незападном мире (Ирак, Сомали, Босния, Гаити) и параллельно развитию рынка вторичных неконтролируемых довооружений незападных стран. И там, где демократическая задача введения борьбы интересов в систему институтов проклята и забыта, как это случилось в современной РФ, симуляция силы не может не обратиться вовне.
Российская Федерация, ее политика и ее институты сегодня - концепционный пробел, являющийся вызовом для аналитика. Для тех же из них, для кого, например, демократия является политическим иносказанием национальной зрелости, - вызов этот предстает удвоенным.
Политический диалог в России все реже касается "лучшего будущего для большего числа мужчин и женщин". Русская демократия конца ХХ века стилистически не удалась.
Но мы живем в странной земле, где то, что проиграно политически, может быть отыграно в ходе своего рода "стилистической революции": вспомним сороковые-шестидесятые прошлого века или шестидесятые-восьмидесятые - этого. Культурно-политические волны русской истории, подымающиеся на пустом вроде бы месте, где русская власть перед тем выгрызла все до травинки, открывая огонь по любому подвижному существу ростом и выправкой крупней слизня, говорят о старом ресурсе, возникшем на этой земле почти так же эволюционно, как некогда завелась в муромских лесах хитрая сила - русская власть.
Интеллигенция вовсе не генератор этих волн, она им даже не предшествует. Она собирается в сообщество по ходу и росту культурной волны - огражденное и вдохновленное ею как целью, и тогда комплекс идей становится чем-то вроде социального идентификатора - классовой защиты, ограды, и порождает орденски-кастовое состояние личности. Тогда настают великие эпохи оппонирования, где власть начинает проигрывать стилистам.
Сегодня в России "интеллигенция" - род социальных осадочных пород, остающихся, когда волны отхлынут; она порождает "коллективные письма президенту" и подстрекает пародистов, а живет оказанием посреднических услуг бизнесменам или на государственные подачки. Это нисколько не ослабляет ее амбиций: прозевав и прохлопав все на свете и допустив, к примеру, моду на черные маски с прорезью как средство политики, интеллигент надеется изысканной публицистикой избавиться от молодцев, расхаживающих по Москве с чем-то вроде автоматических обрезов.
Да, интеллигенция как тип политической консолидации в стране без гражданско-правовых институтов - это двусмысленно и довольно опасно. И все же против молодца в маске с обрезом не выйдешь один на один. Даже сегодня, проиграв власти по всем очкам, демократическая альтернатива едва ли найдет другой способ реконсолидации.
Демократическая культура имеет еще одно непривычное для России стилевое отличие - она отвергает метафизику финальных суждений. Но объясняется это не склонностью демократов к оптимизму, а скептическим соображением, что при вынесении вердикта судья, кто б он ни был, заслушал не всех. Демократия не предрешает и не обещает. Русским языком говоря, она всего лишь настаивает на открытом будущем и для русских.
