РАССТОЯНИЯ
Нина Чугунова
Бедняги, подруги, американки
Наставления, которыми сопровождались мои сборы на стажировку в американском журнале: взрослый человек, мужчина, видевший меня первый раз в жизни и явившийся предостеречь от неких ужасных ошибок, учил меня, пожирая мое богатое угощение: "Главное, улыбаться. Как дела? - О, файн! В гости являться только с подарком. Какие-нибудь плетеные салфеточки. Возьми побольше. В одежде соблюдай разнообразие без навязчивости. Например: та же кофточка, но с шарфиком. Повяжи его как-то эдак. И: бодрость, бодрость, бодрость! Выглядеть неважно - недопустимо. Никакого бледного вида!" И он макал хлеб в расплавленный сыр и бряцал своим английским произношением и адресовался рюмке и моему мужу, молчаливость которого обычно очень дисциплинирует гостей. А я натягивала под столом свитер на колени, мысленно подсчитывая мои пиджаки.
Я человек отроду мнительный, грустный и в сложные моменты жизни могу взять и насладиться вредной пищей (макароны холодные или восемь блинов неполучившихся). Порой, когда я бреду в объятиях лучших своих мыслей, сослуживцы встречают меня тревожными возгласами: что случилось! И теперь я чувствую: на эти мои непосредственные качества кладется судьбой запрет. А сколько раз они меня выручали: ведь мой народ любит странненьких, хотя и смеется над ними, а при царе бросался камнями, но и берег! (Я еще не знала, что моя слава уже забежала вперед меня в дивный город Чикаго с ехидным и жестоким упреждением: "Она очень, очень странная... однажды она проходила всю зиму в шубе и на шпильках." Да! Было! Надо было и ходила! Ну, какие люди есть злые!)
-- Пиджак у тебя есть? - спрашивают меня другие по телефону. - Шубу не бери (дело происходит зимой). Пиджак бери.
Шуба у меня есть. Сначала не было, потом было сразу три, но очень условно. Действительная, то есть до пят, мною получена из рук любимого в Одессе в гостинице Паллас, я в Одессу прилетела встречать из долгого плавания белый пароход "Леонид Собинов". Розы назывались "Баккара", как знаменитая фирма. А коньяк можно было пить только порциями в буфете, который закрывался в десять, после чего город для законного веселья официально затихал, из чего понятно, что это было три года назад и что шубой теперь укрывается мой ребенок, когда смотрит телевизор... впрочем, если сверху на нее набросить большую шаль!.. Старик, проходя с другом мимо меня, кудрявой, сказал: вот, одни пиво пьют, другие его льют на голову. Нет, послушайте, о чем я! Правда ведь, есть города, где потом продолжаешь жить кошкой Джанни Родари, прилипшей к стене: знаю, душа тех роз обретается в номере, как бы задуманном для жуткого арабского объятия, со мной был копченый угорь, королевский подарок высокопоставленного лица Литвы, а у любимого нашелся спирт: есть города и страны, где меня не мучили.
-- Ты конечно не будешь там совком! - скрежещет феминистский и начальственный не по годам голос коллеги. - Ты и здесь не совок, и там надеюсь не будешь. Хотя многие впадают в совковость именно там. Это начинает выпирать. Здесь скрывали, а там как нарочно. Так и прет.
Отвратительное слово применяется ко мне с бесцеремонностью медицинской. Меня выталкивают в Америку, как парашютиста, цепляющегося за края аэроплана в припадке честной животной робости, и бесполезно мне кричать, что и я видела виды, и что "что мне ваша Америка, если нежная Прага и роскошная и влажная, до стиснутых висков счастливая Барселона кивали мне благосклонно, а еще был Будапешт, где на меня бросилась собака", и... и...
-- Да - ла-дно! Была небось в Монголии в восьмидесятом году!
Нет, могу я им сказать холодно и важно: Америка будет пятнадцатой страной, увиденной мною. Но не получается: Америка, развалясь, поджидает меня мол ну-ка, ну-ка приблизься. Это чувство мое точное. И оно было мною проверено и подозрения подтвердились.
Дело происходит накануне Нового Года.
Я дергаюсь. Я ищу "гувернантку". Гувернантка приходит с лицом настоящей жены и приступает к управлению моим ребенком при мне живой. Она говорит: "Мороженое - это гадость! Внутри человека так тепло, а ты бросаешь туда кусок льда." Она приходит с гантелями, которыми машет сама - она вылетела из возрастных категорий, как лифт, прорвавший затылком скорлупу чердака, и теперь витает в вольных небесах, машет гантелями и зорко посматривает по сторонам.
Я швыряю вещи из шкафа на кровать и озираю их, как побитую татарвой рать.
Поздно!.. Но кто-то наконец говорит мне спасительное:
-- Не набирай барахла. Это такая страна... -- а я уже лечу над Парижем с любимой красной помадой в кулаке (так шпионы берут спасительный яд в отворот воротника, чтобы вгрызться однажды в ампулу!) и рядом в кресле американка лет семнадцати терзает свои ногти.
...Они у нее ужасного вида. Они у нее как у хищной птицы, но еще и многослойные, неровные, желтые, выглядывающие из-под лака того ликующего цвета, который в тридцатые годы был открыт конкуренткой Коко Шанель и назван "розовый шок". Она рассматривает их, она вытягивает молодую большую лапу перед моим лицом. Она меня не видит. Она не видит никого. А я вижу нечистую щеку, которая и есть профиль, и слоистые, как вырвавшийся из формы пирог, когти (я еще не знаю, что это у нее не от злой природы, а специальное средствице, застывающее на ногтях, как пластик). Мы летим пятнадцать часов. Мы обе много едим. Мы съедаем все, что приносят. Это нас роднит. Потом нас роднит недовольство: почему не приносят воды? Моя американка красится прямо поверх прежнего макияжа, свернувшегося на ней за пятнадцать часов, как прокисшее молоко. Лоскутки тонального крема она соскребает когтем, а просвет затирает всей ладонью. Мы изнуренно улыбаемся друг другу. Наклонившись левым бортом над Чикаго, похожим с высоты на дачный поселок, я скорбно говорю себе по-английски: "Теперь уже ничего нельзя изменить." Эта фраза потом удивила и рассмешила моих американок. Возможно, она была грамматически неправильной. There is nothing to be changed just now! Не так? Да вот же они -- встречают меня, обе в длинных темных пальто, обе дивные свежие безмятежные дамы на сверкающих снегах Чикагского аэропорта О"Хара, из которого я потом улетала в очень жаркий летний день, волоча тяжеленные детские ролики, игнорируя движущуюся дорожку лучшего аэропорта мира. Не сумела, вишь, совковость в себе преодолеть, извините!
Изучение американок не входило в программу моего пребывания, а было для меня потребностью, диктуемой инстинктом сопротивления. Их любовь к д е - л у, их тщеславие и похвальная бодрость мне не так интересны, как их странные отношения с понятием beauty.
Они конечно все Золушки в смысле "принца". Но они одновременно и дочери золушкиной мучительницы мачехи! Как Золушка (и мачехины, всеми народами ни за что хулимые дочки-дурочки), американки уверены в своем исключительном праве на принца. Золушка не награждается (как героиня сказки "Госпожа Метелица") счастьем за немецкое усердие, трудолюбие и скромный нрав. Это все по боку. Она американка, кто бы ее не родил! Ворвавшись во дворец, Золушка более не прикоснется к тряпке. Никогда! Она принцесса по замашке и по выбираемым средствам. Ей только бы ворваться... то есть: получить платье. Но золушкины сестрички тоже рвутся во дворец при помощи платьев, хотя и при помощи происхождения тоже, но тут и казус: сказка выходит с привкусом социализма, потому что знатность претенденток осуждается. Исключительность золушкиных прав - ее красота. Но разве нам не известно мнение сестер? Насчет их небесных данных? Да, они преподносятся нам уродинами, но возможно, что это не совсем так. Золушка-американка берет то, что ей неположено, берет силой, пренебрегая благодарностью к неродной матери и любовью к сестрам, ну не странно ли, что она никого не любила?
Теперь я думаю, что это была ее одинокая драка за дворец, и принц был четвертой жертвой после мачехи и сестер. Она долго ждала, никого не любя, ждала не столько своего часа, сколько с р е д с т в и ц а, то есть платья и туфель и взмаха жезла, а что было потом не знает никто, вот почему Дисней напустил в свой фильм о ней столько любящих зверушек, задабривая ее дальнейшую судьбу, но ведь правда никто не знает что было с ней потом?
В том душном мире, который я пытаюсь описать, происхождение должно быть низким, прав никаких, а исходные данные близки к нулю - но не шансы. Похоже, что иначе неинтересно. Многочисленные отказы вершителей судьбы - обязательная часть почти всех блестящих биографий. Но отказы должны пройти драматической чередой в начале, не потом! Так в карьере, в бизнесе, в славе и любви. Американка, родившись с вот такими ногами, руками и бюстом, выводит себя в свет как еще один вариант. Встречая отказ, она собственно только и приступает к выполнению программы. Это - старт. В этом мире преследование судьбы не осуждается, иное поведение воспринимается как постыдный симптом. Фильмы, особенно "moves", переполнены женщинами, преследующими мужчин, хотя это еще вопрос, что преследуется на самом деле, но погоня идет в этом направлении.
Никакая не уверенность в себе отличает американку от всего остального человечества. Другое. Она ни за что, никогда не откажется от замысла. Она назначает себе приз и в сотой попытке его берет, и если теряет, то выронив уж только из своих рук... и у земли выхватив себе опять. Вот почему так бесконечно кружат на волоске от смертной скуки вовсе не роковые дамы из "Санта-Барбары", подливая друг другу яда, подваливая наркотиков и ясными глазками глядя на предаваемых ими мужчин. Какая-то безмятежная правота разлита во всем их существе. Наша бы барышня давно бы удавилась со стыда за самый мелкий их конфуз. Но нет, потому что рвущийся прав.
Каждый день я вижу нескольких американок. Они разные. Они ко мне добры. Самая добрая - Виктория. Не Тори - Вика. Через некоторое время после встречи в аэропорту, Вика говорит почти внезапно: "Только не надо советовать мне похудеть." Что ты, ради Бога! Истинная американка никогда не сказала бы так. По утрам Вика решает вопрос почти мучительный - какой ей быть сегодня? Это театр. Это устное сочинение на одну и ту же тему.
-- Сегодня я решила быть свитком золотистого шелка!
И она и есть сегодня золотистый шелк, вся мерцающая, и в бальных туфельках. "Она работает под русскую." Эта фраза, сильно отдающая сплетней, принадлежит той, которая аттестовала меня манерной чудачкой на шпильках, тут главное не начать мстить.
И на нее поглядывает исподлобья юная мужененавистница Шери в джинсах с продранной коленкой (иногда с дырой на заднице, прикрытой черными колготами) -- пусть кто-то из мужчин попробует, покусится, осмелится, самоубийца, упрекнуть ее за несоответствие внешнего вида ее обязанностям секретарши в офисе! Шери здесь правит. Те, кто курит, сначала курят на крыльце парадного, а потом изгоняются на крыльцо черного входа - к Шери сквозь две двери пробрался запах дыма!
Вике безмятежно улыбается Айрис - само совершенство идеи деловой женщины: всегда в дорогих тихих костюмах или в платьях почти что робкого вида.
Вике скажет что-то подкалывающее Нэнси - она в широкой юбке и в невероятно просторном свитере, так будет вечно, так будет всегда, пока однажды, такая задумчивая, не вернется из отпуска на Коста-Рике...
Я знаю: у Вики дома в ее ванной (есть ванная и у Билла) заветный шкафчик, туго забитый духами. Она распахнула - я ахнула. Все начало валиться на меня! Все там кричало!
Вика знает все о новых кремах. И она предпочитает дорогую косметику. Ее зажигалка стоит пятьдесят долларов. Это много с точки зрения американок - таких, как Нэнси, которая мимоходом подденет Викторию: "Любишь дорогие вещи!" Нэнси намного (намного!) состоятельнее Виктории. Но Виктория, а не Нэнси относится к миру красоты как к отдельному миру. Миру, заслуживающему уважения, как искусство жить. И она подробно и не спеша изучает этот мир день за днем, год за годом. Дело не в деньгах. Многие повадки можно выработать в себе без большого счета в банке. Вечером Вика любит завернуться в синий шелковый халат (у нее есть и розовый) и почитать, лежа на диванчике в той комнате, что выходит широким окном лоджии на мучительный незабываемый ледяной lake Мичиган... Сияние великого озера накладывает на лицо Вики свой верный отпечаток подлинной красоты. Я не знаю, в чем тут дело. Я рассматриваю, когда мы беседуем, княжеские соболиные бровки, и как она смягчает голос (она здесь мной руководит) и машет туфелькой, и хмурится и кого-то злого называет "толстой задницей". И когда моя студенческая квартирка в черном районе Чикаго вся аж колотится от известий, сообщаемых улыбающимися теледикторами: опять снегопад, насилуют и закрылся аэропорт внутренних рейсов (а смотреть надо, это верный способ исправить мой английский сэра Хорнби пятьдесят четвертого года издания, Оксфорд), - вдруг ее голос: ни-ну-ля!.. и я сажусь перед телефоном, завернувшись в комфортер и уставясь в окно черного хода, там кто-то ходит, гремит помойными коробами, там утром будет светлое сверканье сухого снега. Я чувствую, что в ней есть то, чего так недостает в других, но окончательную догадку - чего же в т е х недостает? - сметает другая: почему же э т о г о так вдосталь в Виктории? Ну, да ну их; еще обидятся.
Многие вещи ведь не нуждаются в персональном разбирательстве с указанием имен и ситуаций. Это носится в воздухе. Это очевидно. Я и в жизни любила бродить по городу часами, и здесь Америка пронизывает меня, особенно в тот момент, когда солнце накатывает на Даун-таун в Чикаго или в Нью-Йорке, как бы исподволь, с налету, и кажется, что тебе давно некого узнавать и время утрачено...
Голод и боль сделали американок такими, каковы они есть и это настоящие столпы их существования. И наверху как крышечка - средствице: убрать боль, убрать голод! Все то, что можно назвать "жаждой по принцу", есть всего лишь разновидность голода.
Я поэтому не уверена, что наслаждение знакомо американкам. Им знакомо удовлетворение, а это другое. Им знакома жажда, тяга, желание иметь сейчас же, овладеть, получить, почувствовать... съесть. Голод - это, похоже, для них всего лишь отсутствие сытости, никогда не вариант наслаждения особого рода (некто мне рассказал: решил ей не звонить - и вдруг понял наслаждение мукой: не звонить ей... Я думаю, эта черта из области национальной культуры, не больше не меньше: смирение, отказ - ну, вспомни: "Костру вороному пыхать - Красавице искра в глаз! Твоя дорогая прихоть - Мой дорогой отказ!") Голод - запрет. Для американки нет запрета - есть недостигнутое, еще не достигнутое, пока еще не достигнутое, вот-вот-вот достигаемое или черт побери не достигнутое!!! Так бешено мчится карета самозванки принцессы... сметая... Вот почему традиционно американка предпочитает сегодня худеть при помощи шоколада и пудингов, на которых написано "No fat" - "Нет жира", а не мучаясь голодом (результаты такой диеты более чем сомнительны). И вот почему среди американок развивается ужасная болезнь булемия, когда чувство голода становится извращенным и жертва не может остановиться, поедая горы еды.
Вика знает то, чего не знают Нэнси, Шери, Айрин, Сара и Линда, такие разные. Она знает русское чувство смирения.
Как ни странно, отношение американок к простым, казалось бы, вещам - косметике и моде - впрямую связано с тем, что я только что набросала так небрежно. И вот почему. Нетерпеливое и раздраженное (раздражение искусственно вызывается общим стилем жизни) стремление к немедленному результату (платье для Золушки не шьется, оно само на глазах возникает!) сделало американку не деятельницей в ее жизни, а энергичной движущейся добычей и жертвой.
Она не будет терпеливо, как бисер нижут, изо дня в день накладывать маски, пить отвары из трав, ложиться пораньше и лишать себя пирогов. Не будет ждать, не отчаиваясь (и отчаяние ее никогда не европейское: страшно, тайно, и некому помочь, и не зовет никого).
Она схватится за "средствице". Она будет искать крем, после которого наутро встают с кожей годовалого младенца. И таковые кремы, если верить рекламе, существуют, хотя я не видела таких "младенцев". (Во всяком случае, есть крем, подтягивающий кожу под глазами ровно на 12 часов - а там трава не расти, главное сделано!) Она согласна ограничить количество жиров в пище и будет поглощать еще больше пирожных и кексов, потому что покупает те, на которых написано "нет жира". Она верит в таблетки и будет пить таблетки, сжигающие жиры (это пришло и к нам). Ей не нужен процесс - ей нужен внезапный сногсшибательный результат. Она хочет измениться несказанно - ничего не меняя в себе самой, ни в чем себе не отказывая!
Другой идеологии и не могло выработаться у рядовой американки. Иначе она бы просто потонула в вещах и товарах. Чтобы не потонуть, надо иметь цель - выискать. Она и выискивает. Чтобы не погибнуть при восхождении на этот монблан товаров, надо сделаться фанатиком восхождения, надо научиться азартной игре, которую я бы назвала "Куплю то, о чем еще сама сейчас не знаю, но это мне надо". Она часами бродит с торговой коляской по громадным залам аптек, где с бесконечных полок на нее пялятся бодрые мужчины и женщины с этикеток. Они глотают вот эти таблетки и вот эти каспулы по четыре за присест и теперь они всегда будут такими!.. Она вчитывается в обещания, даваемые кексом... Не одна будет действовать - будет действовать кекс, платье, таблетка. И это нация деловых людей.
Меня поражала реклама средств от головной боли. Теперь такая реклама есть и у нас. Они там говорят "моя боль". Никакая другая, а кроме того, не имеющая физической причины. Спроси ее, где болит? "Моя боль прошла после трех капсул" - и все по телевизору ясно видят, что радостная мать бежит к ребенку, а минуту назад от чего-то вздрогнула. Не имеет средствице и понятного механизма воздействия от моей боли. Но: принял - и пошел! То же - ответ на любые ваши проблемы. Сглотнул и лопай. Выпил сразу две - и спи! Или не спи. Или радуйся жизни. Виктория называет это "колхозным мышлением". Кажется, я ее понимаю.
Беззастенчивость американок - клеймо тайно изнуренных одиночеством. Это одиночество догадавшегося, что подписал пожизненный контракт с дьяволом.
Казалось, просила платье на один раз!
Казалось, просила только принца!
Молодости вечной с завтрева. Двадцати фунтов долой.
И все. И все!
Иначе, почему столько жертв очевидных срывов? Толстые - не то слово: в велосипедных штанах белоснежных, обвешанные цепями и серьгами. Они плывут в толпе, они пытаются протиснуться в автобус. Их вид говорит: а я собой довольна! Но вы уж поверьте мне... Сам ужас булемии идет тебе навстречу: ночные обжираловки, когда за сладким следует соленая рыба, потом приготовляется гамбургер, потом шинкуется зелень и заедается печеньем - затем попытки вызвать рвоту и новый штурм холодильника. Часто - звонок в пиццерию и заказ королевский... Иные из историй я прочла в женских журналах, однажды, когда в Вашингтоне мела метель и некуда было идти целый день. Это истории злокачественного перерождения цели, бунта против сказки о Золушке, истории истерического изничтожения волшебного платья и туфелек, не давших чуда, они сродни самоубийству, но особого рода - медленному и публичному. И это настоящий вызов.
Это полное отсутствие косметики - а вглядишься и ясно, что на этой коже были испытаны все кремы. Это настоящее, а не стилизованное и не стильное пренебрежение одеждой. И так далее.
Американки в той части своей, которую можно вдруг встретить только в Америке, - издерганная команда немолодых игроков.
Да в чем же тут дело? И вот наконец я возвращаюсь к началу: к Золушке, которой не был нужен принц.
Нашей Золушке не нужен был и дворец, вот почему мне страшно, что с ней теперь.
Я плохо отношусь к вульгарному феминизму, да и к феминизму вообще, и когда Виктория однажды попыталась убедить меня в том, что я втайне самая настоящая феминистка, я, помню, возмущалась и протестовала всю дорогу в маленькое университетское кафе, где мы любили иногда пить кофе и секретничать. И вот что мне пришло в голову в связи с феминизмом. Американка сама несет тяжелую сумку, хотя ее спутник идет налегке. Никто из мужчин не пропустит ее вперед у дверей. Никто не поможет снять или надеть пальто. Никто в офисе, кроме подруги, не оценит ее новой прически... если он не настолько бесстрашен, что не боится встретить суровый отпор. Понятно, что это идеология общества равных возможностей, его цветы-мутанты.
Не знаю, это причина или следствие, но американка не имеет чувства адресата. При этом она как будто хорошо помнит о цели. Но адресат - именно: себя кому? - утрачен или его никогда не было. Это очень противоестественно, хотя кажется безобидным и даже сильно стимулирующим движение средством. Да никому! Самой себе! Она как бы полагается на свой собственный вкус. Она не нуждается и не получает советов. По этой причине по Америке шествуют очень смешные американки, чей бесшабашный вкус уже известен всему миру, неизвестно лишь, какое детское одиночество кроется за ним.
Опять, опять одиночество! Но представь, если никто никогда не хвалит тебя, если в мире beauty ты испытываешь чувство ребенка, запущенного на шоколадную фабрику, если - вот настоящее американское счастье - на улице тебя н и к о г д а не одергивают с самого детства ни за короткое ни за длинное, если тайной жестокой самодисциплины, какая существует, например, в личном мире француженки, нет и в помине... Результаты взаимоисключающие: американки одеваются либо скучно, нестильно, неизысканно, одинаково и боятся экспериментировать ни с покроем, ни с цветом (поэтому так распространены нездоровые сочетания одного цвета) - либо пускаются в полный разгул, напяливая все подряд, что не всегда говорит о яркой фантазии и веселом расположении духа.
О чем именно мои сумбурные заметки? О том, что у сытости нет оттенков. Сердечная тоска и боль - процесс, отсутствие боли - точка, ноль. Как связывается отсутствие настоящего уважения к мужчине с отсутствием у нации национальной кухни? А так и связывается. Изобретатель бумажного стаканчика, кивни мне с небес, что ж ты наделал! Ни в одном доме при мне не пили чай из фарфоровых чашек. Лазанья и суши, а то и "плов", национальные блюда стран, успешно атакуемых сникерсами и чизбургерами, подавались мне с торжеством. А в час ланча мои бедняки, подруги, американки шли в обнимку в кафе, которое сами же называли "гризи спун" - грязная ложка. Там же был совершен и обряд официального ланча. А что такое их кофе "регьюлар"? Это бурая бурда, они же еще предпочитают без кофеина: ни вкуса, ни запаха, и безопасно для здоровья.
Американцы действительно совершили революцию, упразднив временной отрезок, требуемый для совершения процесса, поначалу поставив на упрямое преодоление пути во времени, но это было слишком упрямое, слишком исступленное желание цели, чтобы оно еще и вызывало радость как процесс. Они изжили эту часть как именно безрадостную.
К счастью, есть целые народы, поставившие наслаждение жизнью как процессом во главу существования, и таковы их танцы, еда, одежда, ссоры, фильмы, смена правительств, вино и приправы, живопись и сочетания цветов на блузках женщин.
(О Господи, меня терзают русские танцы! Но есть же что-то кроме.)
...если напрямую соединить субъект и объект, деятеля и цель, исключив или сведя к минимуму процесс, то вместо ноги получается деревяшка-протез (примеры можно добавлять свои).
(Как не рассказать о своем конфузе? Страсть выскочить из кипятка молодым Иванушкой захватила и меня. Воздух такой, что ли. Или слишком сверкал, справа, а потом слева, невозможный Мичиган? Или уши прожужжали мои доброжелатели: "Ты вернешься совсем другой, мы тебя не узнаем!" Я отправилась в аптеку и спросила твердо:
-- Где я могу увидеть крем для жирных мест тела?
Мне показали отдел номер четырнадцать и оставили наедине с полками. В отделе 14 было много витаминов и улыбался с банок Шварценегер. Поплутав, я разыскала опять продавщицу. Она меня не понимала! Она вела меня к полкам с витаминами! Странно, что мне не удалось увидеть никаких таблеток для быстрого похудения, ни крема, от которого уменьшаешься в объеме. А ведь это было уже и у нас! Впрочем, эти средствица широко рекламируются по телевидению и их можно заказать по телефону. Аптеки предлагают витамины-антиоксиданты и различные чаи.
Финал моих поисков наступил в маленьком магазинчике "Здоровые продукты". Прекрасная темнокожая спортсменка за прилавком отнеслась ко мне с пониманием. Она спросила: ем ли я жирную пищу? Нет? Тогда пью ли соки, поглощаю ли большое количество салатов, делаю ли гимнастику, много ли хожу пешком? Да, да, да, отвечала я со вздохом.
Тогда она велела мне расшнуровать мою громадную надутую стеганую попону и минуту смотрела на меня в моих джинсиках.
-- Are you crazy?
И я кивнула. Да, в ту пору впереди меня по худобе шли, как сказал Вике Билл, только вьетнамцы.
Но вот что поразительно! Она, эта спортсменка, меня поняла. Она повела меня куда-то по своему маленькому, в травах и сиропах, в мешочках с зерном и в склянках, магазину и нашла какой-то флакон безвредного тонизирующего чего-то и вручила его мне с торжеством и с заговорщическим видом - мол, будем худеть! И я там увидела такие скромненькие баночки с н а т у р а л ь н ы м и кремами, эти баночки выглядели, как если бы они были сделаны руками доброй бабушки. И с этого дня я стала часто ходить в этот магазинчик, и мне открылся мир иной. Я не видела его раньше, потому что на самом деле американцы очень замкнуты и предоставляют тебе замечать в них сначала бросающееся в глаза, грубое, площадное, а потом действительно важное.)
P.S. Беда только в том, что и за здоровое, экологичное и правильное они берутся с тем же рвением, как мы строили наши днепрогэсы. И с той же классовой ненавистью к длительности процесса. И вот я представляю с холодком, хватающим за сердце, что американцы(ки) вдруг поверят в полезность, например, длинных писем? Ведь мои подруги увлеклись русской затеей беседовать ночь напролет, и что же из этого вышло? Вышел кошмар буквального исполнения. Н о ч ь н а п р о л е т. А потом я вдруг - эх, пусть все летит вверх тормашками! - возьми и выхвались насчет гаданья. И начались ночи гаданий. И Билл заинтересовался. Я гадала и Биллу. После гадания Нэнси, Нэнси поехала к отцу на отдаленную от Чикаго ферму и звонила мне ночью же и распустила слух, что у меня загадочная душа, а после гадания Биллу, Билл поехал к родителям и сказал им какую-то правду.
Я просыпалась у них в квартире и слышала, как по ворсу коврового покрытия ко мне идет глядеть на меня глазами сироты их пес, сидящий в клетке в будние дни. А за ним шел Билл с кружкой кофе и уже в ковбойской дорогой кожаной, особой выделки, шляпе.
Он боялся меня разбудить. Он все собирался рассказать мне о себе, но говорил со мной все о Руцком и о наших путчах, потом заговорили о Че Геваре, и я рассказала любопытную историю, когда-то рассказанную мне человеком по фамилии Алексеев, он был советником нашего посольства и то, что рассказал, рассказывал, стоя со мной в каких-то кустах около здания АПН на Пушкинской площади, это касалось догадки насчет Фиделя и Че, что потом едва ли не сделалось общим местом, но там был дивный эпизодец, когда Че во время какого-то совещания открывает машинально коробку своих любимых сигар и восклицает ну вот социализм добрался и до моих сигар, что будто бы - вот так догадка! - определило окончание судьбы Че, а именно Боливию, это моя любимая история и мне конечно некому ее рассказывать потому, что незачем, а Билл слушал, это было просто уничтожением времени, но Вика говорила, что Билл так собирается духом, и потом он все-таки о себе рассказал, когда мы ехали в машине: Вика на переднем сидении, а я сзади. Взял и рассказал. Собственно, я кое о чем догадывалась. Или нет. (Нет.)
И я вжалась в сиденье.
Получалось, что для этого я и приехала, мучилась солнцем и морозом, обменивалась приветствиями с чернокожей толстушкой-полисменом и работала как черт три месяца подряд. С учеными говорила, и в конце концов... да чего там!
Я это сразу вспоминаю, когда смотрю, как простуженный грузин отвешивает мне мандарины у метро и вместо гирь для равновесия пользуется вязанкой бананов. Мандарины все время обновляются, поскольку ясно, что купившмй их уносит, а бананы терпят стужу, и в общем их нет смысла продавать. Может, уж и вес у них не тот. В смысле, не килограмм. Но главное, что сохраняется убедительное равновесие. И если бы знать себе настоящую роль!..
